Отец пилил дрова, привезенные вместе с дядей Штефаном и Шимоном Яворкой из Дикого лаза. Шимон с отцом пилили, а дядя колол поленья. Мы, дети, складывали их под навесом в саду. Мама вынесла мужчинам поесть и предложила бабушке. Пила затихла, шум вокруг дров прекратился. Мы тотчас этим воспользовались. Людка принялась доделывать обструганной палочкой своего человечка из глины. Она говорила, что это овчар с бадьей. Она и для овец принесла кусочек глины. Сестра хотела сделать целый загон со сторожевой собакой Дунчей. Ее уже не занимали шалости, потерял для нее свое очарование и Мишо Кубачка, хотя он и воротился с войны целый и невредимый. Братик Юрко отправился к своему домику, который он строил из камней и глины. Пока я раздумывала, чем бы заняться, с Груника притащилась тетка Верона. Сгорбившись, она сжимала больную ногу над коленом и жаловалась: — Я всю ее умаяла со вчерашнего дня. Обыскалась я своего утеночка. Нигде его нет. Куда он запропастился, бедняжка? Еще вчера утром их было восемь. А теперь, сколько не пересчитываю, все выходит нечет. Отец подкатил тетке колоду, но она так и не села: прислонясь к ней, продолжала стоять как на иголках и в расстройстве била себя кулаком в грудь: — Утеночек мой, сиротинушка моя, где же ты? Небось пропадаешь от голода и жажды? Мы стали спрашивать ее: — А в самом ли деле пропал он? — Конечно, пропал, — кивает она, — и не иначе, как он у Ливоров в саду. Накопали они там ям с десяток: яблони сажать собираются. Ходила я к ним, да они меня даже в хлев не пустили поглядеть, нет ли его там среди птицы. Дядя Данё крикнул со своего обычного места на завалинке: — Они такой шум подымут, сразу отстанешь, особенно теперь, когда у них брат заделался старостой! — А что, — всполошилась вдруг бабушка, — если он и вправду свалился в какую из ям? Когда мы вчера шли на Глиниско, то слышали из их сада кряканье. Да вот внучка, — она показала на Людку, лепившую из глины человечка, — побежала было взглянуть, а дедушка одернул ее, мол, еще на нас свалят, что мы его обидели. И велел нам спокойно идти на Глиниско. А когда вечером возвращались, уж ничего не слышно было. Только Ливоры расхаживали по двору. Должно быть, они его вытащили и загнали к себе. Наша мама пошла поглядеть к ручью — там всегда плескались Ливоровы утята. Мы часто сердились, что они мутят воду. А сейчас вода была чистенькая, журчала на утреннем солнце, хоронилась под мостками, как дети, играющие в прятки, и снова появлялась на другой стороне — веселая, улыбчивая, сверкающая. — И вправду, нынче не видать Ливоровой птицы, — сказала мама, — готова об заклад биться, что мы угадали. Дядя Данё смеется: — Подкормят, зарежут и будут утятинкой на даровщинку лакомиться. Тетка Верона все горевала: — Бедный мой утеночек! Пока взрослые разговаривали и утешали, как могли, тетку Верону, я села на мостки и ждала, не покажутся ли утята. Я смотрела вверх на мелководный ручей, в котором с утра купалось солнышко. У него был трепаный чуб, как у озорного мальчишки. Я позвала Юрко, и мы вместе пытались поймать его за чуб. Но потом оно переместилось к запруде пониже мостков и застыло в неподвижности, словно золотая монета, кинутая кем-то на дно. Только рябь играла над ней. Братику это наскучило, и он убежал достраивать дом. В одиночестве я гляжу на солнышко и размышляю о пропавшем утенке. Вот уж и впрямь бедняжка. А что, если б я потерялась? Что, если б меня забрали чужие люди? Что, если бы я никогда не смогла вернуться домой? Я прикусила губы, чтобы отогнать эти ужасные мысли. А утенка мне было по-прежнему жалко. И вдруг мне пришло в голову: спросить бы совета у солнышка. Частенько мы слушали сказку, что оно с высоты заглядывает во все уголки на земле и подсказывает человеку правильный путь. Но солнце в нашей запруде стоит словно бы заколдованное. Конечно, оно ни о чем не знает: оно давно скрылось за горами, когда Ливориха вытаскивала утенка тетки Вероны из ямы и загоняла к своим. Бедная тетка Верона! Недавно ястреб унес у нее наседку, теперь пропал утенок. Вот уж правда: где тонко, там и рвется. — Вот ведь: хоть из кожи лезь вон, а толку никакого, — говорит Шимо и будто глотает — кадык его ходит вверх-вниз. — Но ничего, — он поднимает палец и дает понять, что еще не все потеряно, — таскал волк, потащат и волка! И меня подбадривает Шимонов палец, я вскакиваю и бегу к Людке и Юрко. Сходить бы поискать утенка в канавках. Но Людка и слушать не желает. У нее свои дела, ни за что на свете она не оторвется от них. В последнее время она увлеченно наносила целые кучи глины из-под Глиниска. Там была яма, оставшаяся якобы после гончара, который когда-то обжигал горшки в деревне. С той поры как Людка обнаружила ее, весь наш дом был завален куклами и зверятами. Повсюду во дворе сушились всякие глиняные чудища. Отец сердился: куда, мол, ни ступишь, всюду к подошвам прилипает глина и мешает работать. Мама прибила в саду под навесом доску и велела Людке там сушить свои побрякушки. Из-за этой глины Людка даже сна лишилась. Уже на рассвете она вертелась в постели, нетерпеливо дожидаясь, когда же можно будет подняться. Разве бросит она овчара с бадьей ради утенка? Подошел братик. Ему-то было все равно, когда достраивать дом. Мы взялись за руки и побрели по склону, заросшему калужницей и первоцветом. В заливе на Теплице мы нашли Ливорову птицу. Утки опускали свои желтые клювы в трясину, вытаскивали из ила червяков и заглатывали их. Мы спокойно смогли пересчитать утят. Их было двенадцать, а у Ливоров до этого было только одиннадцать. Этот двенадцатый был гораздо меньше остальных. Его сразу же можно было узнать. Держался он неуверенно, боязливо, иногда его даже отгоняли. Мы бегом припустились к нам во двор сказать, что нашли утенка. Тетка Верона тут же отправилась к старосте, но ничего не добилась. — Чему удивляться, — дядя Данё еще резче затюкал молотком по гвоздю, — ведь он ему двоюродный брат, оба из одной плахи вытесаны. А Верона, так и не присев, заковыляла на Груник. — Нет правды на свете, — охала она. Прошло несколько дней. Ливоры уже не загоняли свою птицу на Теплицу. Она спокойно копошилась во всех ручьях. Ливориха гордо расхаживала по деревне — посмей-ка хоть пальцем тронуть ее. — Ни стыда, ни совести в ней, — шептались деревенские. Всякий раз, когда утки спускались вниз по ручью, наша мама сглатывала слюну, словно горечь жгла ей язык. Иной раз она останавливалась над запрудой, набирая в ведро воду. Я чувствовала, что она о чем-то раздумывает и к чему-то готовится. Было облачно, я сидела на краю мостков и била пятками по воде. Утята спали в мелком ручье ниже запруды. Утенок тетки Вероны сидел чуть поодаль. Сидел тут же у валунов, которыми была перекрыта вода. Когда я ударяла ногой по воде и взбивала брызги, он подмигивал мне глазом. Мама присела на мостках — этого она никогда обычно не делала. Она всегда торопилась, у нее никогда не было времени. Но тут она положила руки на колени и, казалось, слушала, как поет ручей. Вдруг она в упор посмотрела на меня. В глазах у нее тлели искорки словно угольки, присыпанные пеплом. Она тихонько обратилась ко мне, чтобы нас никто не подслушал: — Давай-ка с тобой постоим за правду, что скажешь? Я сразу поняла, мне ничего не надо было объяснять. У меня загорелись глаза. — Ладно, — кивнула я. Мама сняла передник и встала. Наклонившись над запрудой, она схватила утенка тетки Вероны, укутала его в фартук и протянула мне со словами: — Бери-ка его и беги. Пусти его в лаз под воротами во двор. Я побежала на Груник. У меня словно бы крылья выросли за спиной. Какое счастье, что утенок вернется к своим! Мне стало так радостно на душе, будто это я возвращалась к маме. Вдруг утенок начал биться в фартуке. А что, если он закричит? Что, если меня кто-нибудь встретит? В страхе прижимаю его к себе и пытаюсь успокоить теплом своих рук и про себя уговариваю его помолчать. Так будет лучше для нас обоих. У утенка закрыты глаза, он и не знает, куда я его несу. Но он вроде бы понял, прижался ко мне и молчит. Перед калиткой я развернула его и пустила в лаз во двор, как велела мне мама. Сквозь щелку в заборе я разглядела, как он сломя голову понесся к остальным. И они приветствовали его кряканьем. Как раз в эту минуту тетка Верона вышла во двор. С тех пор как у нее начала пропадать птица, она по десять раз на дню пересчитывала птенцов — нет ли опять какой недостачи. Она тотчас начала: — Один, два, три, четыре… Насчитала восемь утят. — Один, два, три… — начала она снова и подошла к ним, чтобы лучше видеть. Протерла глаза и опять стала считать. Каждый раз их оказывалось восемь — выходит, старческие глаза ее не обманывают. Вернулся! Она улыбается, радость разливается по ее лицу. Она бросается с меркой за ячменем в сени и все приговаривает: — Господи, воротился! Я уже не стала больше ждать, а побежала вниз по Грунику к маме. Мне сделалось так легко, будто камень свалился с груди. Я дышала свободно и глубоко. Мне казалось, что мы с мамой одолели двенадцатиголового дракона. Заметив пустой фартук, мама посмотрела на меня с удовлетворением. Поняла, что все обошлось хорошо. Мне хотелось рассказать ей, как тетка Верона радовалась и как утята крякали, но мама взяла меня за плечи и ввела в горницу. Повязала фартук и присела на стул у окна, до половины заставленного геранью. На полу посреди горницы играли солнечные лучи, прорываясь сквозь тучи. В соседней горнице, где спали Бетка с Людкой, ветер вздувал занавеску и раскачивал двери, словно собиралась гроза. По дороге легко катила коляска: это наша учительница возвращалась из больницы. В те мятежные дни она тяжко заболела, ее, должно быть, грызла тоска по ребенку, которого увезли неведомо куда и которого она никогда уже не увидит. Когда коляска загремела по мосту, мама посадила меня на колени, погладила по руке и, отчеканивая каждое слово, сказала: — А теперь обещай мне, что никогда никому не расскажешь, что мы сделали с утенком. Ливоры нам родня, если узнают — съедят нас. И вовсе не обязательно хвастаться, главное, что мы сделали доброе дело. И еще: пусть для тебя это будет уроком в жизни. Даже тетке Вероне мы не откроемся. Пусть это лежит в нас, как камень в глубине колодца. — Ладно, — кивнула я, и маме этого было достаточно. Нашу тайну я заперла в себе на триста замков и триста ключей. И ни единым словом, ни даже намеком никогда не обмолвилась. Только самой себе, бывало, рассказывала, как мы с мамой постояли за справедливость и одолели двенадцатиглавого дракона. Нелегко было подавить в себе искушение. Но я чувствовала, что в глаза мне каждый день заглядывали все вершины вокруг и что они первые догадались бы, если бы я не сдержала слова. Я верила, что они шепнут об этом узкой скалистой долине, по которой проходит дорога из нашего края в мир, и она сомкнется передо мною, когда я отправлюсь по ней. Пусть простит мне седая мама, что столько лет спустя в этой книжке я все же решилась открыть нашу тайну. И пусть не смыкается передо мной скалистая, прорезанная серебристой рекой долина, по которой я возвращаюсь в свое детство. Внимание!