Я взяла брата за руку, и мы вышли из школы. Шли мы тихо, молча. Мамы дома не было, некому было пожаловаться. Я все думала-гадала, в чем же мы провинились, но никакого стыда, как тогда с голубыми колокольчиками из чужого сада, я не испытывала. Никакой вины за собой я не чувствовала, и все-таки на душе было невесело. Дом оказался запертым, нам некуда было деваться. Мы долго ждали на пристенье, но мама не возвращалась. Братишка жался ко мне, потому как с нижнего ручья дул резкий ветер. Щеки у нас горели, как маков цвет, коченели руки. Примостились мы на пороге сеней, но ветер нас и там настигал. Мы хотели спрятаться у Данё Павкова, но его двери были закрыты. На притолке висел тяжелый замок. К Порубякам идти через мостки мы не отважились. С осени, как зарядили дожди, морозы и снег, на них легко было поскользнуться. Тетушка Верона, наверное, разносит по деревне почту. Дядя Ондруш не любит детей — ему лучше на глаза не показываться. Из близкой родни оставались разве что Липничаны. Как два птенца, выпавших из гнезда, поплелись мы к тетке Липничанихе. Конечно, выбор был не самый удачный. С тех пор как забрали на войну дядю Липничана, тетушка непрестанно плакала, носила черный платок и то и дело прижимала к глазам концы передника. Убивалась, точно по мертвому. Люди осуждали ее, что она так опустилась, что не находила в себе хоть чуточку сил как-то крепиться. У нее был один ребенок, Яник. Но и его она держала под замком, не пускала даже поиграть с детьми. У нее стал не дом, а какой-то скорбный заколдованный замок. Всем было тягостно переступать ее порог. И мы с братиком долго раздумывали, идти или нет, но колючий ветер погнал нас с пристенья, и мы наконец решились отправиться в путь. Ворота были не только затворены, но и заперты на замок. Мы постучались, никто не откликнулся. Но было слышно, как кто-то ходит в сенях. Мы постучались сильнее. Тетушка вышла на веранду, а когда сквозь щелку увидела нас, воротилась в дом. Ветер стегал нас все резче, вылетая со свистом из-за углов строений. С гор доносился вой метели. Мы взглянули друг на дружку — в глазах у нас стоял страх. Я снова подскочила к воротам и начала трясти их. В окне показался Яник. Когда увидел нас, живая радость осветила его лицо, но он тут же вдруг погрустнел и отскочил от окна. Раздался плач. Должно быть, тетка ругала его, что он высовывается и выдает их. — Пойдем к дедушке с бабушкой, — сказала я, — а то замерзнем. Мы схватились за руки и побежали навстречу ветру. Но, сделав несколько шагов, мы вдруг услышали, что мама зовет нас. Мы даже подскочили, словно косули, от радости и вприпрыжку понеслись к дому. В эту минуту из-за корчмы вынырнула стайка детей. Они возвращались с уроков. Мои старшие сестры бежали, взбивая капцами порошу. На боку болтались у них полотняные сумки с книжками. Края юбок озорно задирал ветер. У средней сестры съехал платок, открыв русые волосы, разделенные на прямой пробор и заплетенные в косы. У старшей под платком были черные, блестящие косы, обернутые вокруг головы. Мама стояла на мостках и держала посылку. Оказалось, она ходила на почту, и потому мы не застали ее дома. Она улыбалась, чему-то радуясь. Даже ключ от дому был у нее наготове в руке: ей не терпелось поскорей отворить дверь и развернуть посылку. — Пойдемте, дети, уж больно мне хочется взглянуть… Тут из-за корчмы вышла учительница в коротком полушубке и, кивнув маме, велела ее подождать. Наверное, ее мучает совесть, что выгнала нас с братиком в такую непогоду, подумала я. Должно быть, потому она и стала маме об этом рассказывать. Мы, мол, непоседливые, мешаем на уроках, а главное, я сую во все нос. Недавно я повторяла вслух за детьми таблицу умножения, а сегодня на географии то и дело прерывала ее. Как она может работать в таких условиях, если люди считают школу каким-то приютом для детей, которым пока еще не место за партой? Никому нет дела до того, как ей трудно приходится. Мне сделалось стыдно за учительницу: ведь она же говорила неправду. Что же, выходит, обманывают и взрослые, не только дети? И дядя Данё, и тетка Гелена, и дедушка с бабушкой? Обманывает и тетка Верона с Груника? Я не могла сразу же ответить себе, но чувствовала, как в мое сердце вкрадывается недоверие к взрослым. И мне стало грустно. Выговорившись, учительница пошла своей дорогой, а мама подтолкнула нас с мостков во двор. Что ж, придется не посылать нас больше в школу, ничего не поделаешь. Мама признала, что мы с Юрко в тягость учительнице. Но хоть и прибавилось новых забот, у нас пока не было времени долго над ними раздумывать. — А что тут такое? — спрашиваем мы. — Думаю, что портрет, — говорит старшая сестра. — Что же еще нам может прийти? И откуда? — И правда, портрет, — кивает мама и улыбается. — Порой я и горевала, что на него много денег уйдет, казнилась, что поддалась уговорам торгового агента увеличить отцовскую карточку. А теперь я довольна: повесим его в горнице, и нам будет казаться, что отец с нами. Как живой будет он с нами, — добавила она. — А как хотелось агенту всучить вам ту картину с императорами, — решила напомнить маме Бетка. — Вы едва отделались от нее. — Ну, такой хлам меня купить не заставишь. К чему мне эти императоры и короли? — возразила мама, будто с кем-то спорила. — Что они мне хорошего сделали? Забрали мужа на войну. Это добро, что ли? К чему они мне? Братик вскарабкался на кушетку, чтобы лучше видеть, как на столе будут распаковывать папин портрет. Мама отвернула скатерть и положила посылку на стол. Разматывая шпагат, она сказала, что на почте пришлось заплатить за нее больше, чем определил в заказе торговый агент. Но она ничуть не жалела. Для нас для всех сейчас это была самая драгоценная вещь — увеличенный портрет отца. Увеличена была фотография, которую они привезли когда-то из-за океана. Мы обступили маму и ни на шаг от нее, пока она освобождала от обертки портрет. А она все приговаривала: — Какие молодцы, как же они заботливо его обернули. Надо же, сколько бумаги! Когда дело дошло до последней обертки, мама приостановилась, подняла голову и окинула взглядом горницу. — А где же лучше всего повесить портрет, дети? — спрашивает. Каждый показывает другое место, каждому хочется, чтобы портрет отца, который сейчас на войне, висел у него над постелью. Наконец, мама, улыбнувшись, сразу разрешает наши сомнения: — Повесим его между окон, над кушеткой, заместо зеркала. Она взяла и приоткрыла кусок рамы. Дерево было вишневое, глянцевитое, края позолоченные. Мама обрадовалась: — И в раму-то какую вставили. Нет, я ничуть не жалею, что приплатила. Она приподняла портрет. Мы стянули с него последний лист бумаги. И все замерли от неожиданности. Первая удивленно вскрикнула Людка. Потом коротко охнула мама и так с открытым ртом и застыла, точно оцепенела. Братик, хлопнув в ладоши, воскликнул: — Импелатолы! За ним и я тихо повторила: — Императоры. Бетка отозвалась сухим укоризненным голосом: — Я так и знала, что этот агент вас обманет… — Да, теперь и я вижу, — горько сказала мама и положила картину на бумагу. — Вместо мужа прислали мне императоров. Вот почему так позаботились о раме, так обернули ее. Последние гроши у меня вытянули. Уж лучше бы кому из вас купила одежку. — Здорово они вас провели! — Бетка еще подливала масла в огонь. — Мошенники клятые! Уже во второй раз в этот день я была свидетельницей обмана. До тех пор мне казалось, что все взрослые очень хорошие и поэтому надо их уважать, слушаться, учиться у них. Каждая сказка, которую нам рассказывали, убеждала нас в этом. И вдруг такой обман! Выходит, в сказках живут ненастоящие люди. Их придумали, чтоб только позабавить детей. Я соскакиваю с кушетки и спрашиваю у мамы: — А какие люди живут в сказках? — Люди? — недоумевает мама, ведь она не знает, какие мысли мучают меня. — Люди? — повторяет она, потирая лоб. В конце концов она отмахивается от меня, не до того ей, у нее и своих забот полон рот. Ума не приложит, как быть с этой картиной. И раму жалко, и стекло. Но больше всего жалко денег. — Даже жалко время на нее тратить. — Мама пересилила себя и поставила картину лицом к стене за зеленый сундук. На этом, казалось, история с картиной и кончилась. Но когда через несколько дней мы остались с братиком дома одни, он сразу же достал императоров в вишневой раме и, кинув на пол, стал топтать ногами. Я и опомниться не успела, как он разбил стекло вдребезги, и от картины остались одни клочья. Видно было, что он очень гордится своим поступком. В его детскую головку глубоко запала мысль: во всем виноваты императоры. Если не будет их — не будет войны и не будет наших мучений. С тех пор как случилась эта неприятная история в школе, мама оставляла нас дома. Счастье еще, что в ту зиму было чем топить — ведь мы запаслись шишками. Шишки жарко горели в печи. Огонь весело полыхал, и мы с братиком часто смотрели сквозь створки, как язычки пламени прыгают, прячутся и снова высовывают головки. Обычно и нам становилось весело, и мы начинали прыгать по горнице или играть в прятки. Иногда мы изображали, как опускаются снежные хлопья на землю. Поначалу мы долго-долго смотрели в окно, как вокруг домов вихрится метель, а потом, раскинув руки, с радостным гиканьем носились по горнице. Мы играли в разные игры, какие только приходили нам в голову. Особенно бывало нам весело, когда нас навещала тетка Гелена или бабушка с холма. Они придумывали для нас столько сказок и игр, что им счету не было. Однажды мама отправилась по делам в Ружомберок[11]. Ей посчастливилось: подвез ее на санях торговец Смоляр из комитатского города. Он поставлял скот для войска, вот и решил проверить, как грузят его в вагоны. В этот день с нами оставалась тетка Гелена. Она как раз рассказывала сказку, когда вдруг заглянул к нам корчмарь Кланица. А потом, когда сказку она уже досказала, он забежал еще раз. Тетушка Гелена тут же смекнула, что в этом кроется что-то неладное. А догадалась она по его вынюхивающему носу да зорким глазкам, темневшим, точно две дикие сливки, в узком прищуре век. Голова у него то и дело пряталась в плечи — он вертел ею на короткой шее и поводил в воздухе носом. Ходила молва, что он самый большой пройдоха и плут в деревне — на козе его не объедешь. Потому-то он изловчился да отгрохал себе каменную хоромину у самого поворота. Говорили, что и обобрать человека как липку ему ничего не стоило. Теперь, должно быть, нашу маму решил обвести — вот оттого и поджидал ее с таким нетерпением. И наконец дождался. Торговец Смоляр, одного поля ягода с Кланицей, привез маму на санях обратно в деревню и остановился на повороте возле длинного корчмарева амбара. Смоляр с Кланицей вместе промышляли торговлей. Кланица помогал ему скупать животинку и таким манером богател не только на палинке[12], но и на торговле скотом. Оба были помешаны на богатстве. Между собой они ни о чем другом и говорить не могли. Когда Кланица поставил себе новое кирпичное здание, Смоляр тоже выстроил для себя самый распрекрасный по тем временам дом в комитатском городе. Так они и соревновались во спасение души, сдирая с людей по три шкуры. Когда тетка Гелена увидела, что прямо из саней Кланица ведет маму в корчму, она проговорила: — Что он еще затеял, этот лиходей? — Я не беспокоюсь за маму, — дернула плечом Бетка, — мама головы не теряет, ее легко не проведешь. — А как же с картиной? — заикнулась я. — Картина дело другое. Посылают в упаковке по почте, а деньги изволь заранее уплатить. Это дело другое. А когда все на виду, ее не обманешь. Теперь небось она будет еще осторожней. И все же, едва это выговорив, Бетка опрометью бросилась к корчме. Я шмыгнула за ней. Я всегда бегала за сестрой, как хвостик. В корчме мы примостились на лавке за дверью, и нас никто не заметил.