А будут ли? Машка вдруг ужасно разозлилась на своих так называемых друзей. Да им обоим было на нее наплевать. Цента только и заботило, как бы добыть всю тушенку на свете, сложить ее большой кучей и никого к той куче не подпускать. Владик тоже был хорош, только и знал, что ныл да эгоистично волновался о себе одном. Никому из этой парочки не было до нее никакого дела. И в итоге от ужасной смерти ее спасли не мнимые друзья, а чужие люди. Спасли, взяли с собой, уложили в телегу на мягком спальном мешке, и даже перевязали вывихнутую ногу. Дождалась бы она подобного обращения от Цента и Владика? Нет и еще раз нет! Цент бы не понес ее на руках, даже если бы у нее оторвало обе ноги. И Владик не понес бы, начал бы ныть, что ему доктора запретили тяжести поднимать. – Знаете что, – вдруг произнесла Машка, и на ее лице изобразилась самая очаровательная из тех улыбок, на которые она была способна, – извините меня. Я просто очнулась и не сразу поняла, где нахожусь. И еще я хотела бы поблагодарить вас за спасение. Кто из вас спас меня? – Я, – скромно признался Виталик, и густо покраснел. – И я, – добавил Костик. Краснеть ему не пришлось, потому что он и так успел славно побуреть к этому моменту. – Спасибо вам, мальчики! – воскликнула Машка. – Вы настоящие герои! На Виталика и Костю стало больно смотреть. Они до того засмущались, что едва не попадали в обморок. Затем состоялась процедура знакомства. Рыцари представились, называя свои имена, Машка всякий раз заявляла, что ей очень-очень приятно. Затем девушка осведомилась, почему ее новые знакомые и уже почти друзья одеты таким странным образом. Новые знакомые, и уже почти друзья, объяснили, кто они и чем занимались до зомби-апокалипсиса. Машка немного знала о том, кто такие реконструкторы. Фактически, ничего она о них не знала. Еще когда она училась в школе, один из ее одноклассников, чем-то похожий на Владика, по выходным устраивал с такими же друзьями-очкариками какие-то игры в лесу за городом, в ходе которых они бегали среди деревьев с деревянными мечами, представляя себя эльфами и паладинами. Все в школе смеялись над этим пареньком, он был рекордсменом по числу обидных прозвищ. Но новые знакомые Машки не были похожи на клоунов. Доспехи их были именно доспехами, а не бутафорией, и мечи у них были не из дерева, а из железа. Затем новые друзья спросили Машку, что она делала возле той деревни, и почему была одна. Девушка, все еще дуясь на своих прежних спутников, не краснея ответила, что прежде она состояла в группе, но там ее не ценили, не любили, плохо с ней обращались, заставляли выполнять всевозможную унизительную работу, вроде мытья посуды, и потому она покинула неприятный коллектив. – Меня там даже иногда били, – шмыгая носом, и вот-вот планируя разрыдаться от жалости к себе, талантливо приврала Машка. Это был чистой воды поклеп. Цент за все четыре месяца ее пальцем не тронул. Ругал часто, это да. Наслушавшись от него невыносимо обидных комплиментов, Машка долго и горько плакала. Но все побои доставались исключительно Владику. Вот он выхватывал часто, за дело и просто так, в целях профилактики, и потому, что у садиста-Цента случалось скверное настроение, из-за чего ему требовалось сорвать на ком-то зло. Информация о том, что несчастная красавица подвергалась насилию в своей бывшей группе, вызвала волну возмущения среди благородных рыцарей. Костик даже заявил, что такое спускать нельзя, и они должны найти и наказать Машкиных обидчиков. Но та, проявив благородное великодушие, ответила, что уже простила этих жестоких людей. И пусть они принуждали ее к самым отвратительным вещам на свете, заставляя стирать, убирать и готовить, она не держит на них зла. – Это все в прошлом, – сказала Машка, продолжая мило улыбаться. От ее улыбки рыцарский коллектив в полном составе таял как брикет мороженого, забытый на июльском солнце. – Надеюсь, больше мне не придется пережить подобных ужасов, – со вздохом призналась Машка. Рыцари наперебой стали уверять ее, что отныне они не допустят, чтобы такая красавица оскверняла свои рученьки какой-либо неподобающей работой. Стали хвастаться, что они и стирать, и готовить умеют, и посуду мыть. Да у них и в мыслях не было, наперебой галдели рыцари, даже просить такую девушку стряпать или штопать. – Мальчики, это так мило, – проворковала Машка, одарив благородных мужей очаровательной улыбкой. – Я и не думала, что на свете еще остались настоящие мужчины. Вскоре они двинулась в дальнейший путь. Машка сидела на краю повозки, стараясь не высовываться из-под тента под солнечные лучи, и мило беседовала со своими новыми друзьями. Те утроили настоящую давку у повозки, так сильно всем им хотелось оказаться поближе к красавице. – Жизнь теперь очень тяжелая, особенно для одинокой девушки, – жаловалась Машка, наслаждаясь поездкой. Рыцари парились на солнце в своих доспехах, с них градом катил пот, но каждый из них старался казаться эпическим героем. – Питание, опять же, скверное, – посетовала Машка. – Одни консервы да сухари. Так хочется свежего мяса. – Будет мясо! – выпалил Мишка Гуд. – Как остановимся на привал, отправлюсь на охоту. И не вернулись без добычи. Машка одарила его благодарным взглядом, и лучник едва не вывалился из седла. – Это было бы чудесно, – робко призналась девушка. – Я бы с удовольствием съела куриную ножку. Лагерь они разбили задолго до наступления сумерек. Фактически сразу же после того, как Машка заявила, что немного устала от тряски в повозке. Ее на руках сняли с телеги, и бережно усадили на одеяло, постеленное поверх травы. Вокруг закипела деятельность – рыцари ставили палатки, готовили, поминутно подбегали к Машке, и спрашивали, не нужно ли ей чего-нибудь. Та старалась не разочаровать никого, и сообщала, что да, нужно то-то и тот-то. И все ее желания мгновенно исполнялись. Мишка Гуд, обещавший ей сегодня свежее мясо, ускакал на охоту, но остальные услужливые рыцари были в ее распоряжении. Стоило Машке заикнуться, что она с удовольствием выпила бы кофе, как тут же с костра сняли котелок с кашей, и повесели наполненный водой закопченный чайник. Стоило Машке намекнуть, что заходящее солнце слегка напекает ей головушку, как тут же из повозки извлекли большой зонт, и водрузили его так, чтобы он защищал красавицу от воздействия губительного ультрафиолета. Все это Машка воспринимала с видом робкой благодарности. За каждую услугу она неизменно благодарила своих благодетелей ласковыми словами, выглядя при этом кроткой овечкой, не способной самостоятельно даже отогнать от себя комарика, попытавшегося отведать ее юной кровушки. Комарик недолго досаждал ей. Рыцари устроили на него настоящую облаву, стоило только Машке намекнуть, что это зловредное насекомое дерзает причинить ей некоторый дискомфорт. В общем, Машка почувствовала себя настоящей женщиной, такой, какой ее представляли всевозможные романы про любовь, которые она периодически почитывала. Настоящая женщина, явленная в этих романах, восседала на золотом троне, подложив под попу три мягкие подушки, а вокруг нее суетились мужики, с превеликой радостью исполняющие все капризы богини. Наконец-то она обрела подобающее обращение, нашла тех самых настоящих мужчин, что будут плясать вокруг нее, обожая ее уже только за то, что она женщина, и не требуя от нее ничего. О Центе и Владике она уже благополучно забыла. Этот этап ее жизни остался в прошлом. Пусть уголовник из девяностых и программист из нулевых идут дальше без нее. Раз они не любили ее, не ценили, принуждали мыть посуду и делать прочие подобные гадости, пускай теперь не обижаются. – А нет ли чего-нибудь к кофе? – застенчиво спросила Машка, получив чашку с горячим напитком. Рыцари, едва не затоптав друг друга, бросились к повозке, дабы найти красавице конфет или пряников. 7 – Я больше не могу! Больше не могу! Я сейчас упаду…. Слова Владика не разошлись с делом. В самый разгар своей жалобной книги, которая вдруг хлынула из него, как поток воды сквозь прорванную стену плотины, он оступился, зацепившись ногой за подло торчащий из земли камень, и рухнул лицом вперед. Густая трава отчасти смягчила удар о грунт, и Владик отделался средним испугом да парочкой сочных гематом. – Вставай, ленивая скотина! – прогремел над ним голос Цента. Владик заплакал, уперся руками в землю и чуть приподнял корпус. Приподнял ровно на три жалких сантиметра, а затем гравитация вновь прижала его к поверхности планеты. – Я изнемог, – признался он, глотая горькие слезы. – Ты охренел! – поправил соратника Цент. – Тебя бить надо, ты в курсе? Просто брать и бить. Владик уже был согласен и на это. Он готов был получить порцию тумаков, хорошую такую, большую порцию, прямо-таки с горкой, лишь бы только не продолжать этого изматывающего марафона. Но беда заключалась в том, что побои не могли его спасти. Он знал – даже если Цент и отлупит его, это не отменит необходимости дальнейшего преследования похитителей Машки. Он в любом случае побежит дальше. Выбор был лишь в том, побежит он битым или нет. А ведь еще утром Владик был честно настроен на то, чтобы догнать злодеев, умыкнувших его возлюбленную, и разделаться с ними. То есть, разделку он оставлял Центу, тот был большим мастером кроваво-кишечных манипуляций с живыми существами, а для себя Владик припас иную роль. Пока Цент истязал бы злодеев, он бы подбежал к связанной Машке, несчастной, заплаканной, давно впавшей в отчаяние, и даровал бы ей свободу. Владик был убежден в том, что уж после этого-то героического поступка возлюбленная непременно обратила бы на него внимание. Хотя бы заметила, что он есть на свете. А там, глядишь, что-нибудь и срослось бы. Но преследование далось ему нелегко. Они шли по следу, а иногда бежали, и, казалось, этому не будет конца. Скорость передвижения определял Цент. Мог бежать – бежал, мог идти – шел. Как себя чувствует Владик, и в силах ли он выдерживать заданный темп, изверга из девяностых ничуть не волновало. До полудня Владик страдал молча. Жаловаться на жизнь в присутствии Цента было просто опасно. Тот терпеть не мог нытиков, и постоянно твердил, что настоящий мужик должен все держать в себе, а не ныть по каждому поводу. Что касается Владика, то он не видел ничего плохого в том, чтобы делиться с окружающими людьми своими горестями и печалями. Лично ему от этого всегда становилось легче. Процесс излияния души приносил ему успокоение, и даже утешение. Выговорившись, он чувствовал себя так, будто те проблемы, что всего час назад казались ему катастрофическими, потеряли свою остроту и глобальность. Это реально работало. Он жаловался, и ему становилось легче. Но потом в его жизни произошло два чудовищных события, притом Владик до сих пор не мог определиться, которое их них считать наихудшим: разразился зомби-апокалипсис, положивший конец привычному и родному миру, и он встретил Цента, свою божью кару. Прежде Владику казалось, что конец света все-таки хуже. Но постепенно его мнение стало меняться. Потому что конец света случился один раз, а Цент превращал его жизнь в ад каждый божий день. И продолжит превращать дальше, пока смерть не разлучит их. Притом Владик чувствовал, что это будет его смерть. Ну не протянет он долго в таком ужасном мире, терзаемый извергом из девяностых, да еще и на луковой диете. Но Цент своей жестокой волей наложил мораторий на его жалобную книгу, пригрозив в случае цитирования в его присутствии данного литературного произведения наложить мораторий уже на самого Владика. И он мог. Сомневаться в словах терзателя не приходилось. Программист давно догадался, что Цент питает к нему сильные темные чувства, и буквально ждет подходящего повода, чтобы сделать с нелюбимым спутником что-нибудь страшное. А когда дело доходило до страшного, Цент являл виртуозность матерого инквизитора, помноженную на жестокость нацистского палача и возведенную в степень лютости дикаря, приносящего в жертву духам своего соседа по хижине, дабы спровоцировать удачную охоту или высокий урожай. И до полудня Владик честно терпел. Бежал, шел, отдавал последние силы, но терпел. Злодеями, похитившими Машку, даже не пахло. Те, вероятно, передвигались быстрее своих преследователей, ибо ехали верхом, а не шли на своих двоих. Владик с ужасом понял, что за сегодняшний день они могут и не нагнать похитителей. А завтра он, вероятно, даже не сумеет встать на измученные ноги. И тогда Цент получит прекрасный повод расправиться с ним. И страшной будет та расправа. После полудня жалобная книга начала прорываться наружу. Вначале тихо, чуть слышно, она постепенно обретала силу и крепость. В какой-то момент Владик понял, что он изливает из себя поток нытья во весь голос, и Цент прекрасно слышит это. А спустя секунду прилетело подтверждение – жестокий рэкетир остановился, повернулся к Владику, и осчастливил того сочной оплеухой. – Я не хочу слушать твое нытье! – прорычал он. – Не хочу! Владик уже хотел пожаловаться на то, что устал, но вовремя успел прикусить свой язык. – Я из тебя жалобную книгу выколочу! – грозился Цент, когда они вновь двинулись в путь. – Все двадцать восемь томов. Но внушение и физическое воздействие работали недолго. Через какое-то время Владик вновь начал ныть. И уже не прекращал это дело. Трижды Цент наказывал его, но это не помогало. Владик уже не мог молчать. Он чувствовал, что этот забег, перемежаемый спортивной ходьбой, неминуемо сведет его в могилу. И когда он упал, зацепившись ногой за камень, про себя он мысленно решил, что больше не встанет. Даже если Цент начнет заживо сдирать с него кожу, он не встанет. – Очкарик, мы уже близко! – произнес Цент, стоя над ним. – Я это чувствую. Скоро мы спасем Машку. Осталось немного. Сам изверг тоже изрядно вымотался, но держался на злости и жажде крови. Если бы речь шла о чем-то другом, даже о священной тушенке, он бы давно прекратил преследование. Но Машку надо было спасать любой ценой. Она ведь не чужой человек. Она часть братвы. Братва, правда, подобралась на любителя – глупая баба, нытик-программист. Но какая уж есть. Братва, это братва. Братва – святое. Владик лежал на земле, ясно осознавая, что это конец. Финал его жизни. На этом самом месте он и кончит свой путь. Либо его прибьет Цент, либо он помрет сам, от тотального истощения. Возможно, позавтракай он сегодня тушенкой и сухариками, у него было бы больше сил, но в пищу ему достался репчатый лук, отвратительный на вкус и низкокалорийный по своей сути. – Брось меня здесь, – прорыдал Владик. – Я не чувствую ног. Мне плохо. Цент секунду стоял над его изнемогшим телом, а затем на лице бывшего рэкетира отразилась железная решимость. – Не бросаю я своих! – произнес он сурово. – Не такой я человек. Машку не брошу, спасу любой ценой. И тебя, очкарик, тоже не брошу. Не успел Владик осознать смысл произнесенных Центом слов, как вдруг почувствовал, что тот схватил его за левую ногу. Ужас объял Владика. Что собирается сделать с ним изверг? Сломать конечность? Вырвать ее из тела? Впиться в нее зубами? Но он не угадал. Цент поступил довольно неожиданно – он потащил Владика за собой, держа того за ногу. Программист рыдал и плакал. Его тело и лицо бились о землю, жесткие стебли травы так и норовили выколоть глаза. В рот набилась пыль, и он хрипло закашлялся. А Цент тащил его вперед, тащил быстро, сопровождая данный процесс резкими рывками, отзывающимися болью во всем теле программиста. – Не брошу! – рычал Цент. – Не дождешься! Владик понял, что именно задумал жестокий спутник. Из всех возможных пыток он выбрал наиболее мучительную, и теперь медленно загонял программиста в могилу. – Я смогу идти! – закричал Владик. – Я пойду! Отпусти меня. Но напрасно он взывал к вошедшему во вкус садисту. Цент протащил его по земле метров триста, и лишь в тот момент, когда Владик уже прощался с белым светом, выпустил его ногу. Программист тут же поднялся с земли, всем своим видом демонстрируя готовность к дальним странствиям. – Отдохнул? – спросил у него Цент. Он хрипло дышал, и было видно, что волочение Владика далось ему нелегко. – Да, да, я отдохнул, – быстро ответил Владик. – Ну, значит теперь моя очередь. Не успел Владик опомниться, как Цент залез на него верхом. Когда эти семь пудов костей, мышц и наглости навалились на его хилое тельце, Владик едва не сложился как карточный домик. Он услышал мерзкий скрежет, и понял, что это его позвонки врезались один в другой. Снизу тоже что-то поскрипывало – это коленные хрящи медленно расплющивались в лепешку. – Пошел! – приказал Цент, и, ухватив Владика за ухо, резко крутанул его, заставив ездового человека взвыть от боли. Рыдая, Владик послушно засеменил вперед. Скакун пал через двадцать метров, но отлежаться ему не позволили. Цент пинками поднял страдальца на ноги, и погнал того перед собой, непрерывно изрыгая чудовищные угрозы, от которых у Владика в жилах стыла кровь. – Шевелись! – рычал за его спиной Цент. – Вот спасем Машку, тогда и отдохнем. Отоспимся. Отъедимся. Я тушенкой да сухарями, ты лучком да колодезной водицей. Одинокого всадника далеко впереди они заметили по чистой случайности – Цент оторвал взгляд от следов похитителей, и посмотрел в сторону горизонта. Там-то он и увидел одинокую фигуру. Ему показалось, что всадник движется в их сторону, хотя на такой дистанции это трудно было определить наверняка. И все же, дабы не рисковать, он схватил предсмертного Владика за шкирку и затащил его в густые заросли кустарника. Там-то они и затаились, выжидая. Цент не сомневался, что всадник является одним из похитителей Машки. Но вот что вынудило его вернуться обратно по собственным же следам? Злодеи подозревали, что за ними будет погоня? Тогда почему послали только одного, а не явились всем составом?