– Все хорошо, Ханна, – ответил он, не глядя на меня. Это означало, что хороших новостей нет. Я пошла в мамину спальню. Мне нужно было, чтобы кто-то объяснил мне, что происходит. Уезжаем мы или нет, состоится ли путешествие. Теперь именно мама каждое утро уходила из дома, чтобы все организовать. – Все улажено, – подтвердила она. – Беспокоиться не о чем. У нас были билеты на пароход, и мы получили разрешение на высадку – Бенитес» – для папы. – Что еще нам нужно? – Мы должны выехать в субботу на рассвете. Мы поедем на нашей машине; один из бывших студентов твоего отца отвезет нас. Мы оставим ему машину в качестве оплаты. – Ему можно доверять, – добавил появившийся в дверях папа, чтобы успокоить меня. Но я продолжала думать о Лео. В маминой комнате царил хаос: повсюду одежда, нижнее белье и обувь. Она взволнованно металась по комнате, и я услышала, как она бормочет какую-то песню. Я ее не понимала. Казалось, она превратилась в ту женщину, которой когда-то была, или в призрак своего прошлого. Складывалось впечатление, что у меня каждый день появлялась новая мать. Это могло бы быть забавным, но не в этот момент. Лео исчез, не попрощавшись. У мамы набралось четыре огромных чемодана, набитых одеждой. Никаких сомнений: она сошла с ума. – Что ты думаешь, Ханна? – Она надела платье и начала танцевать по комнате. Вальс. Она напевала вальс. – Раз уж мы едем в Америку, нужно взять платье от «Мейнбохера», – продолжала она, как будто мы собирались в отпуск на какой-нибудь экзотический остров. Никого на Кубе ни в малейшей степени не будет интересовать название брендов маминых платьев. Всех их она называла по имени кутюрье: мадам Грэ, Молине, Пату, Пике. Их было так много, что во время плавания ей не придется надевать одно и то же дважды. Она знала, что всякий раз, когда, пребывая в эйфории, она искала убежище, я отдалялась от нее. Я знала, что она страдала: мы ехали совсем не в отпуск. Она понимала всю суть нашей трагедии, но пыталась примириться с ней как могла. О, мама! Если бы ты только видела то, что я видела сегодня. А ты, папа, ты не должен был бросать Лео и его отца в этом кошмаре. Была составлена опись всего нашего имущества или, другими словами, декларация о собственности, которую должна была заполнить каждая семья перед отъездом. Мама могла взять с собой одежду и украшения, но все остальное должно было остаться в Германии. Ничего из того, что было указано в описи, нельзя было потерять или сломать. Любая глупая ошибка – и наш отъезд был бы отложен на неопределенный срок. И нас бы отправили в тюрьму. Анна Нью-Йорк, 2014 Мистер Левин связал нас с дамой, пережившей войну, которая плыла на корабле «Сент-Луис», трансатлантическом лайнере, доставившем тетю Ханну на Кубу. Мы собираемся навестить ее сегодня. Возможно, она знала папину семью, мою семью. Мы возьмем копии открыток и фотографий, которые мы сделали, ведь – кто знает! – возможно, она узнает кого-то из своих родственников или даже себя в молодости. Мы очень на это надеемся. Мистер Левин говорит, что в живых осталось всего несколько человек. Конечно, это было много лет назад. Миссис Беренсон живет в Бронксе. Нас должен встретить ее сын, который предупредил маму, что мы познакомимся с приветливой старушкой, которая мало говорит, но очень хорошо помнит прошлое. С каждым днем она все хуже запоминает текущие события. Как сказал ее сын, она прожила в скорби более семидесяти лет. Она не может простить. И даже если бы она хотела забыть, то не смогла бы. Сын часто просил ее рассказать, как ей удалось выжить, о преследованиях, которым она подвергалась, о своем плавании на корабле и о том, что случилось с ее родителями. Он хотел, чтобы она написала обо всем, но она отказалась. Она согласилась на наш визит только из-за фотографий. В доме миссис Беренсон на дверном косяке висела мезуза. Когда ее сын открыл дверь, нас обдало теплым воздухом. Он тоже пожилой человек. В их прихожей без особого порядка висело множество старых фотографий. Там было все: свадьбы, дни рождения, новорожденные дети. Вся жизнь семьи Беренсон после войны. Но ничего не напоминало об их жизни в Германии. Миссис Беренсон отдыхала в гостиной, сидя без движения в кресле у окна. Мебель была сделана из тяжелого темно-красного дерева. Все в квартире, должно быть, стоило целое состояние. В комнатах, заставленных витринами, столами, диванами, креслами и декоративными украшениями, оставалось совсем мало свободного пространства. Я боялась, что если чихну, то что-нибудь разобью. И каждый предмет мебели был укрыт кружевной салфеткой. Что за навязчивая идея покрывать поверхности! Даже стены были оклеены унылыми обоями горчичного цвета. Я была уверена, что солнце никогда не заглядывало сюда. – Вы увидите, что она довольно раздражительна, – объяснил ее сын, вероятно для того, чтобы мать услышала его и как-то отреагировала. Но она не пошевелилась. Мама взяла ее за руку, и она улыбнулась ей в ответ. – В моем возрасте лучшее, что я могу сделать, – это улыбаться, – сказала она, чтобы завязать разговор. Я не очень хорошо понимала, что она говорит. Почти всю жизнь она прожила в Нью-Йорке, но по-прежнему говорила с сильным немецким акцентом. Меня представили, и я кивнула из угла комнаты. Миссис Беренсон с трудом подняла правую руку, унизанную золотыми кольцами, и слегка махнула ею, приветствуя меня. – Двоюродная бабушка моей дочери прислала нам негативы. Она плыла на пароходе вместе с вами. Ханна Розенталь. – Я не думала, что миссис Беренсон хоть сколько-нибудь интересуется нашей семьей. Когда она улыбалась, ее глаза сужались и она принимала вид озорного ребенка, а не ворчливой старухи, которая пережила войну и теперь не могла двигаться без посторонней помощи. – В те времена это были очень распространенные имена. Вы принесли фотографии? Ей не хотелось разговаривать. Давайте перейдем к делу: сделайте то, зачем пришли, и можете идти. Она не хотела, чтобы ее беспокоили. Улыбки с ее стороны более чем достаточно. В одном из углов комнаты на высоком столике стояла модель здания. У него был абсолютно симметричный фасад, на котором виднелись двери, окна и большой парадный вход в центре. Оно напоминало музей. – Не подходи слишком близко, дитя. Мне не верилось, что она меня отчитала. Я быстро переместилась в другой угол комнаты. Вероятно, в качестве извинения миссис Беренсон объяснила: – Мне его подарил мой внук. Это копия здания, которым мы владели в Берлине. Его больше не существует. Его разбомбили советские войска в конце войны. Давайте посмотрим фотографии. Мама разложила фотографии на скатерти, покрывавшей стол рядом со старушкой, и она принялась брать их одну за другой. Она устроилась поудобнее в кресле и сосредоточилась на фотографиях, забыв о нас. Посмеиваясь, она указала на детей, играющих на борту корабля, а затем пробормотала несколько фраз по-немецки. Казалось, она в восторге от снимков: бассейн, бальный зал, тренажерный зал, элегантные женщины. Некоторые пассажиры загорают, другие позируют, как кинозвезды. Старушка снова просмотрела снимки, проявив те же эмоции, что и в первый раз. Счастливый вид старушки удивил ее сына. – Я никогда раньше не видела моря, – произнесла она после молчания. Затем она взяла второй конверт с фотографиями и добавила: – Я никогда не была на маскараде. Ожидая, когда ей подадут третий конверт, она выглядела более взволнованной: – Еда была изысканной. С нами обращались как с королевскими особами. Миссис Беренсон задержала взгляд на одной фотографии. Она была сделана в порту – порту Гаваны? Возможно. Пассажиры толпились у поручней на борту корабля и махали на прощание. Некоторые держали на руках детей. У других на лицах застыло выражение безнадежности. Старушка прижала к себе фотографию, закрыла глаза и зарыдала. Всего через несколько секунд ее тихие стоны переросли в отчаянные всхлипы. Я не знала, плачет ли она или просто громко кричит. Сын подошел к ней, чтобы успокоить. Он обнял мать, но она продолжала дрожать. – Нам лучше уйти, – сказала мама, взяв меня за руку. Мы оставили фотографии на столе посреди комнаты и даже не успели попрощаться. Миссис Беренсон по-прежнему сидела с закрытыми глазами, прижимая фотографию к груди. На мгновение она успокоилась, но потом снова начала причитать. Ее сын извинился за мать перед нами. Я ничего не понимала. Я хотела бы узнать, что случилось с миссис Беренсон. Может быть, она узнала свою семью на корабле. Высадились ли они в Гаване? Возможно, они потерпели кораблекрушение; но в конце концов ее спасли, а раз так, значит, она должна быть довольна? Пока мы ждали лифт, до нас доносились ее страдальческие вопли. Мы спустились в полном молчании. Плач наверху не замолкал. * * * Я не могу подвести отца так же, как подвела маму. Не хочу, чтобы в итоге меня мучило то же чувство вины перед ним. Ведь мне только исполнится двенадцать! В моем возрасте еще хочется, чтобы родители были рядом. Кричали на тебя, не разрешали играть, когда хочется, давали распоряжения и читали нотации, когда ты плохо себя ведешь. Хотя я и желала, чтобы мама не проснулась – чтобы она навсегда осталась лежать в своей темной комнате, утопая в простынях, – я вовремя спохватилась, побежала, позвала на помощь и спасла ее. Я хочу, чтобы папа тоже проснулся, вышел из тени, пришел за мной и увез с собой так далеко, как только возможно, на паруснике, неподвластном ветрам. И теперь я еду на встречу с его прошлым. Я спрашиваю его о жаре в Гаване, городе, где он родился и вырос. Проснись, папа. Расскажи мне что-нибудь. Я подношу его фотографию ближе к свету, отчего на его лицо ложится красноватый отблеск, и чувствую, что теперь он действительно слушает меня. Я сбила тебя с толку своими вопросами, правда, папа? Нам сказали, что в Гаване невыносимая жара, и это беспокоило маму. Палящее солнце жжет тебя в любое время дня, и ты ослабеваешь от жары. Нас предупредили, что нужно наносить много солнцезащитного крема. – Мама, но мы же едем не в пустыню Сахару. Это остров, где дуют бризы, и море окружает его со всех сторон, – объясняю я, но она смотрит на меня так, словно задается вопросом: «Что может знать эта девочка? Она никогда не была на Карибах! Мама не верит, что мы хорошо подготовились. Маме хотелось бы остановиться в гостиничном номере с видом на море, но моя двоюродная бабушка настойчиво говорила, что дом, где родился мой папа, тоже принадлежит нам. Мы не могли ее обидеть, поэтому я убедила маму забыть все отели с названиями испанских городов, итальянских островов и французских морских курортов, которые она нашла в Гаване. Мне было интересно узнать, как немка с таким мягким, мелодичным голосом, так скрупулезно строившая фразы на испанском, может жить на острове, где, по словам мистера Левина, люди все время кричат и покачивают бедрами при ходьбе. Возможно, моя тетя приготовит для нас большой сюрприз. Мы прибудем в аэропорт Гаваны, когда начнут сгущаться сумерки. Солнце к тому времени зайдет, и жара не будет такой сильной. Мы выйдем из самолета, и когда откроются стеклянные двери, отделяющие терминал от города, ты будешь ждать нас там, папа, в очках без оправы и с полуулыбкой. Или, что еще лучше, мы уедем из аэропорта, доберемся до дома, где ты родился, тетя Ханна откроет огромную деревянную дверь, пригласит нас войти, а ты будешь сидеть в светлой просторной гостиной. Не может быть большего сюрприза, не так ли?