Иногда она спрашивала официанта, не могли бы музыканты играть не так громко или вообще прекратить играть. – Конечно, сеньора Альма. Такой ответ раздражал маму еще больше. Все потому, что официант использовал ее имя, видимо, из-за того, что не мог выговорить ее немецкую фамилию. В то время как она, иностранка, в совершенстве владела испанским. Тем временем гуарача не утихала. На встречи с миссис Сэмюэлс моя мать надевала один и тот же индигово-синий костюм. Когда мы возвращались в номер, она просила его почистить и отгладить. Так проходили наши дни в гаванском отеле, в который мама поклялась никогда больше не возвращаться. По утрам она встречалась с нашим адвокатом, сеньором Данноном, который занимался оформлением разрешений для нашего пребывания на Кубе. Во второй половине дня проходила встреча с представителем канадского банка, куда папа перевел большую часть наших денег и который отвечал за наш трастовый фонд. После этого она шла к менеджеру отеля, всегда с какой-нибудь жалобой, как правило, на оркестр и шум, который проникал в комнату даже при закрытых окнах. Могу сказать, что мама была счастлива в тот день, когда мы получили кубинские удостоверения личности. Не потому, что у нас наконец-то появилось законное право на пребывание в стране и право жить в доме, который до этого момента она отказывалась посещать, а потому, что она могла раз и навсегда избавиться от фамилии предков. Последнее стало возможным благодаря то ли местной бюрократии, то ли невежеству некомпетентных чиновников, неспособных произнести по буквам фамилию Розенталь. Теперь же, когда наши фамилии стали звучать ближе к испанским, она стала называться сеньорой Розен. Мое имя было изменено с Ханны на Ану, хотя я решила сказать всем, что оно должно произноситься с начальной буквой J, как Хана. Мама никогда не просила исправить ее фамилию: впрочем, она настаивала на том, чтобы ее адвокат – любитель сигар с замасленными волосами – немедленно попытался получить для нее временную американскую визу, поскольку ей нужно было поехать в Нью-Йорк в ближайшие четыре месяца. Адвокат привел нас в замешательство своими рассказами об указах и юридических постановлениях правительства, в котором разделение власти между гражданскими и военными было очень неопределенным. Когда мы вернулись в номер, мама стала настойчиво говорить мне – как будто я не слышала этого еще на корабле, – что моему брату или сестре нужно родиться в Нью-Йорке. Сначала я продолжала говорить с ней по-немецки, просто чтобы узнать, сдержит ли она обещание, данное папе, но она всегда отвечала по-испански. Вскоре я решила, что буду говорить на языке, на котором мы общались во время нашего короткого пребывания на острове. Мама протестовала с утра до вечера, будь то по поводу жары, морщин, которые могли появиться из-за сильного солнца, или отсутствия манер у кубинцев. Они не говорили, они кричали. Они всегда опаздывали, использовали слишком много тмина в блюдах и сахара в десертах. Мясо всегда было пережаренным, а питьевая вода отдавала ржавчиной. Я поняла, что чем больше она ненавидела все вокруг, тем больше была занята и поэтому быстрее забывала о том, что случилось с 906 пассажирами, застрявшими на борту «Сент-Луиса», и ей не приходилось говорить о папе. В то время мы понятия не имели, что с ними будет: найдут ли они другой остров, который их примет, или их отправят обратно в Германию. В тот день, когда мы спустились в вестибюль, чтобы наконец встретиться с водителем, который должен был отвезти нас в наш дом в Ведадо, сеньор Даннон сказал нам, что «Сент-Луис» причалил в Антверпене и было постановлено, что пассажиров примут Великобритания, Франция, Голландия и Бельгия. – Сеньор Розенталь уже сел на поезд до Парижа. Мама никак не отреагировала. Она не хотела проявлять какие-либо эмоции в присутствии незнакомца, который, несомненно, брал с нее за свои услуги больше, чем следовало. Она посмотрела на входившую в отель группу мужчин в хлипких пальмовых шляпах и рубашках с перламутровыми пуговицами и со складками спереди. Она называла их одежду кубинской униформой, считая ее вульгарной. Миссис Сэмюэлс представила нам водителя в черном костюме с золотыми петлицами и фуражке, в которой он походил на полицейского. У него были выпуклые глаза, и я не могла определить, сколько ему лет: иногда он выглядел очень молодо, а временами казался старше папы. – Доброе утро, сеньора. Меня зовут Эулоджио. Левой рукой он снял фуражку, обнажив темную бритую голову. Он протянул свою огромную, покрытую мозолями правую руку сначала маме, а затем мне. Я никогда не чувствовала такой горячей руки. Это был тот самый человек, который за несколько дней до этого подобрал нас в порту, но мы не обратили на него особого внимания. Мне было трудно понять, что у него за акцент: я не знала, было ли проглатывание частей слов и произношение звука «с» с придыханием типичным для кубинского испанского. Впрочем, он мог быть иностранцем, приехавшим с другого острова или, быть может, из Африки. Теперь мы знали имя нашего водителя, хотя он еще не сказал нам свою фамилию, и он должен был сопровождать нас на протяжении всего нашего пребывания на Кубе. Выехав из отеля «Насьональ», мы проследовали по проспекту О, а затем свернули на улицу Калле, 23. Вместо названий проспекты обозначались буквами алфавита, которые в этом направлении встречались в обратном порядке. Я открыла в машине окно, чтобы почувствовать горячий ветер и услышать шум города. Затем я закрыла глаза и попыталась представить, как папа едет в поезде вместе с Лео и герром Мартином, а потом они прибывают на Северный вокзал в Париже. Они поедут на такси в район Марэ и будут жить на временной квартире, пока наши американские визы не будут готовы. Я видела не улицы Гаваны, а парижские бульвары. Я представляла себе папу, как в книгах, которые он мне показывал: сидящим в открытом кафе за чтением газеты, пока мы с Лео бежим на одну из старейших площадей столицы Франции, площадь Вогезов, где, как рассказывал папа, можно было заглянуть в окно комнаты, где писал Виктор Гюго. Затем машина резко затормозила, возвращая меня на остров, где я не хотела оставаться. Я скоротала время, считая белые каменные метки, обозначающие каждую улицу. Мы свернули на проспект под названием Пасео, а затем снова на Калле, 21. После того как мы проехали проспект А, машина остановилась за несколько ярдов до следующего поворота. Мама сразу же узнала дом, как только увидела его. Она толкнула тяжелые железные ворота, и мы вошли в сад, поросший желтыми, красными и зелеными кустами кротона. В глубине сада виднелось небольшое крытое крыльцо. Это был крепкий двухэтажный дом, довольно скромный по сравнению с соседним особняком, занимавшим участок вдвое больше нашего. Сеньор Эулоджио начал выгружать наши чемоданы, а я осталась стоять на тротуаре, желая изучить район, в котором нам предстояло жить следующие несколько месяцев. Мама остановилась на пороге, ожидая, пока человек с самой темной кожей, которую она когда-либо видела в своей жизни, откроет ей дверь. На пороге появилась коренастая женщина с седеющими волосами. На ней была белая блузка, черная юбка и синий фартук. – Добро пожаловать, – сказала она вежливым, но твердым голосом. – Я Гортензия. Вход вел прямо в квадратную комнату с лепниной на стенах и потолке. Крошечный дворец посреди Карибского моря! Мебель имитировала классический французский стиль: кресла с медальонными спинками, ножками-кабриолями и позолоченной окантовкой. Увидев их, новоиспеченная сеньора Розен разразилась смехом: – Куда это мы попали? Ханна, добро пожаловать в Малый Трианон! Длинный проход соединял эту комнату с задней частью дома. В глубине находилась столовая, заставленная тяжелой мебелью, среди которой был стол с зеркальной столешницей. Лестница вела на второй этаж, где находились четыре просторные спальни. Повсюду были зеркала в золоченых рамах и бесконечные изысканные маркетри. Моя спальня находилась над крыльцом и выходила окнами на улицу. Мебель была светло-зеленого цвета: маленький туалетный столик в форме полумесяца, окруженный зеркалами, и платяной шкаф, вручную расписанный цветами. Я открыла дверь, думая, что это чулан, но оказалось, что это моя ванная комната. Я удивилась, увидев напольную плитку, которая сразу же вернула меня на вокзал Александерплац: она была того же зеленого цвета, как в том кафе, где я встречалась с Лео в полдень. Спальня моей матери находилась в задней части дома и была обставлена мебелью из темного дерева с четкими, прямыми линиями. Мы с Гортензией смотрели из окна – которое отныне будет закрыто – на гостевой дом над гаражом, который занимал большую часть двора. – Там я живу, – сказала Гортензия. – Комната Эулоджио находится по соседству. Мать была далеко не в восторге от того, что на участке живут другие люди, но она ничего не сказала. В конце концов она поняла, что это, вероятно, лучше, чем если бы они жили в доме. Миссис Сэмюэлс заверила маму: – Они абсолютно надежны. На первом этаже был кабинет для моего отца: мне нравилось, что мы по-прежнему думаем о нем. Рядом с кабинетом находилась небольшая библиотека, заставившая маму выйти из оцепенения, в которое она впала после первого разговора с низкорослой, пухлой Гортензией, которая должна была стать нашей единственной компаньонкой на неопределенное время. Она просматривала названия и имена авторов, отвергая большинство из них с типичным для нее выражением лица: поднимая бровь, прикусывая губу, качая головой и закатывая глаза. – Кубинская литература? Я не хочу, чтобы здесь был хоть один автор с этого острова, – пренебрежительно сказала она. Я не была уверена, что Гортензия знает этих авторов, но она все равно кивнула. Каждый раз, когда мама проходила мимо какого-нибудь окна, она закрывала его, но она впустила солнце в кухню и столовую, рассчитывая, что именно здесь Гортензия будет проводить большую часть времени. В любом случае, окна здесь выходили не на улицу, а на задний двор. – Эулоджио – очень трудолюбивый молодой человек, – сказала Гортензия покровительственным тоном. Это стало ответом на мой вопрос: Эулоджио не был старым, он даже не был ровесником моих родителей. Я подумала, что он должен быть старше меня на десять или двадцать лет, хотя его лицо имело изможденное выражение, как у старика. Меня распирало от любопытства. Мне хотелось узнать, откуда он родом, кто его родители, живы ли они или уже умерли. Я поднялась в свою комнату и услышала, как пришла миссис Сэмюэлс. Сверху слышно было все, что говорили в доме, а также звуки снаружи. Я начинала понимать, каково это – жить в шумном городе в доме, похожем на проходной двор. Я опустилась на кровать, закрыла глаза и подумала о папе и Лео. Мы должны были остаться с ними: мы все были бы сейчас в Париже! Я попыталась заснуть, чтобы замедлить ход мыслей, но услышала свое имя и снова прислушалась: мы собирались пробыть в Малом Трианоне три месяца, и в это время нам нужно было проявить осмотрительность. – В этой стране к иностранцам относятся недоброжелательно, – объясняла миссис Сэмюэлс. – Коренные жители считают, что мы приехали, чтобы украсть у них работу, собственность и бизнес. Не стоит носить драгоценности или слишком яркие наряды. Не берите с собой ничего ценного. Если выходите на улицу, держитесь в стороне от толпы. Все постепенно придет в норму, и о «Сент-Луисе» забудут. Данный список ограничений, с учетом которых мы должны были жить, нас нисколько не беспокоил. – Занятия начнутся через два месяца, – добавила миссис Сэмюэлс. – Балдор – лучшая школа для Ханны. Это совсем рядом. Я обо всем договорюсь. Два месяца! Целая вечность! Ко мне вдруг пришло осознание, что наше «временное пребывание в Гаване» продлится не несколько месяцев, а растянется не меньше чем на год. * * * Когда на Кубе идет дождь, появляется целый фейерверк запахов. Бриз, терпкий морской воздух, запахи мокрой травы и побелки на стенах – все смешивается воедино. Мой мозг забил тревогу, пытаясь различить каждый запах в отдельности. Я не могла привыкнуть к ливням: казалось, что наступил конец света. – Будьте готовы к ураганам! Из окна вы увидите, как черепица летит в воздух, а деревья падают. Такое бывает только на Кубе, Ана! – воскликнула Гортензия. – Меня зовут Ханна, и по-испански вы должны произносить это имя так, как будто в начале у него стоит J, – поправила я ее сразу же так строго, как только могла. – О, девочка моя, Ана гораздо проще, но как пожелаешь, Хана так Хана. Поживем – увидим: в школе ты не сможешь постоянно всех поправлять. В этот момент я подумала о Еве. Я впервые вспомнила о ней с тех пор, как мы уехали из Берлина. Ева была со мной с самого рождения, но она всегда относилась к нам с почтением. Гортензия, которая только что познакомилась с нами, относилась к нам с непривычной для нас фамильярностью. Когда лето почти закончилось – если на этом острове вообще бывает лето, – мы получили первые новости от папы. Его письмо с парижским почтовым штемпелем шло до Гаваны больше месяца. Когда Эулоджио передал маме почту, она побежала в свою комнату и закрылась там. Она отказалась спуститься поесть и не отвечала, когда мы звали ее. – Я в порядке, не волнуйтесь, – вот и все, что она сказала. Тогда мы подумали, что, возможно, ее отстраненность связана с медицинскими осмотрами, потому что она сама ходила к врачу и никогда не позволяла Гортензии или мне сопровождать ее. Гортензия подумала, что, возможно, возникли проблемы с ребенком или у нее низкое давление, а возможно, и кровотечение. – Мы должны дать ей отдохнуть, – посоветовала она мне. Мама подождала, пока в доме погасят свет, а Гортензия и Эулоджио уйдут к себе, а потом пришла ко мне в комнату. – Мы получили письмо от папы, – просто сказала она. Затем она легла рядом со мной, как в те дни, когда весь мир был у наших ног. Папе было нелегко связаться с нами. По плану мы должны были встретиться в Гаване или Нью-Йорке. Он жил аскетично, в довольно тихом районе Парижа. Ситуация там тоже была напряженной, но не такой плохой, как в Берлине. Я хотела, чтобы мама рассказала мне побольше, чтобы посвятила меня в детали. – Отец написал, что мы должны следить за собой, хорошо питаться и думать о ребенке, который скоро родится. Мы должны набраться терпения, Ханна. Я постараюсь набраться терпения. Какой у меня был выбор? Но мне нужно было увидеть папу. Услышать папу. – Почему он не написал для меня несколько строк? – рискнула спросить я. – Папа обожает тебя. Он знает, что ты очень сильная – намного сильнее, чем я, и он так тебе и сказал. Я заснула в маминых объятиях. Мне не снились кошмары, но я погрузилась в глубокий сон. Завтра будет новый день, хотя на Кубе самым неприятным было то, как тяжело и медленно шло время и какими многочисленными были паузы. День мог показаться вечностью, но мы привыкнем к этому. На самом деле я хотела справиться о Лео. Узнать, живут ли он и его отец в одной комнате. В безопасности ли они. Папа должен был упомянуть об этом в своем письме. Я хотела спросить маму, но решила не делать этого: лучше пойти к ней в комнату и найти письмо, чтобы прочитать его втайне или даже оставить его себе. Только страх перед тем, что произошло на борту «Сент-Луиса», удерживал меня: я не хотела, чтобы эпизод с капсулами повторился. Если бы мамин разум пошатнулся в Гаване, я могла потерять ее: ее могли забрать в клинику, запереть или даже депортировать, и я никогда больше не увижу ее. О, но я так хотела увидеть и потрогать папино письмо! Мама так и не согласилась показать мне его. У меня даже возникла мысль, что она придумала его, чтобы подпитывать мои надежды, хотя прекрасно знала, что ни у кого из нас нет будущего, что папа умер во время обратного путешествия через океан или что он так и не нашел страну, которая бы его приняла, и ему пришлось вернуться в Германию. Я никогда по-настоящему не понимала маму. Я пыталась, но проблема была в том, что мы с ней оказались слишком разными. Она это знала. С папой все было по-другому. Он не стеснялся выражать то, что чувствовал, даже если это были боль, разочарование, потеря или осознание неудачи. Я была его маленькой девочкой, его отдушиной, единственной, кто его понимал. Единственной, кто не предъявлял к нему требований, не обвинял его в чем-либо.