Анна стоит перед домной, ее пальцы легко скользят по грубому черному металлу. Я снова произношу ее имя, но она не оборачивается. Вместо этого она берется за ручку и открывает широкую дверь. В воздухе происходит некое смещение. Течение, рябь, измерения плывут у меня перед глазами. Отверстие в домне распахивается шире, и Анна заползает туда. Сажа пятнает ее белое платье, оставляя на ткани и на бледной коже следы, напоминающие синяки. И что-то с ней не так, как-то странно она двигается – словно марионетка. Когда она протискивается через отверстие, рука и нога у нее сгибаются под неестественным узлом, словно у засасываемого в соломинку паука. Во рту у меня пересохло. За моей спиной горящий человек снова воздевает себя на ноги. Жжение в плечах заставляет меня отодвинуться; я едва замечаю хромоту, вызванную ожогами на щиколотках. «Анна, вылезай оттуда. Посмотри на меня!» Как будто я вижу сон, некий кошмар, где ты бессилен что-либо сделать, где ноги налиты свинцом, а гортань не может издать ни звука, как ни старайся. Когда умершая десятки лет назад печь вспыхивает, заливая пламенем свое нутро, я кричу, громко, но без слов. Но это ничего не меняет. За железной дверью горит Анна. Одна ее бледная рука, покрываясь пузырями и чернея, прижимается к прутьям, словно Анна передумала слишком поздно. Жар и дым поднимаются от моего плеча, когда горящий человек вцепляется мне в рубашку и разворачивает лицом к себе. Он пучит глаза на превратившемся в темное месиво лице и щелкает зубами. Мельком оглядываюсь на печь. Руки и ноги ничего не чувствуют. Несмотря на ожоги, должно быть, образующиеся в этот миг у меня на плечах, я застываю на месте. – Прикончи меня, – шипит горящий человек. Я не думаю. Я просто втыкаю атам ему в брюхо, отпуская его сразу же, но все же обжигая ладонь. Отступаю на шаг, когда он, дергаясь, падает на пол, натыкаюсь на старый конвейер и повисаю на нем, чтобы не упасть на колени. Долгое мгновение помещение полнится сливающимися воплями – Анна горит, а призрак корчится у моих ног. Он сворачивается сам в себя, пока не остается лишь отдаленно напоминающий человеческое тело комок, обугленный и перекрученный. Когда он наконец замирает окончательно, воздух мгновенно леденеет. Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Не помню, чтобы я их закрывал. В цехе тишина. Гляжу на печь – она черна и пуста, а когда прикасаюсь к ней, холодна, как будто Анны здесь никогда и не было. Глава 6 Мне сделали какое-то обезболивание. Укололи чем-то и дали таблеток на потом, чтобы принимать дома. Вот бы славно было, если б они меня свалили на месте, если б я от них проспал всю следующую неделю. Но, кажется, их хватит, только чтобы приглушить боль. Мама разговаривает с врачом, а медсестра тем временем заканчивает накладывать мазь на мои только что безжалостно очищенные ожоги. Я-то в больницу ехать не хотел. Я пытался убедить маму, что немного календулы и лавандовой настойки вполне достаточно, но она настояла. А теперь, по правде говоря, я очень рад сделанному уколу. Да и прикольно было слушать, как она старается придумать отмазку получше. Несчастный случай на кухне? Или лучше с костром в лесу? Остановилась на костре и выставила меня увальнем, который свалился на горящие угли и в панике практически катался по ним. Они купились. Они всегда покупаются. На щиколотках и плечах ожоги второй степени. Тот, который на ладони, от последнего удара атамом, вообще слабенький, первой степени, не серьезнее, чем обгореть на солнце. Однако солнечный ожог на ладони редкая гадость. Похоже, в ближайшие дни мне предстоит расхаживать с неоткрытыми банками ледяной газировки в руке. Мама возвращается вместе с доктором, чтобы они могли начать меня просвечивать. Она на грани между слезами и остервенением. Протягиваю руку и касаюсь ее ладони. Она никогда к этому не привыкнет. Это ее пожирает, хуже чем с папой. Но ни в одной из своих нотаций, ни в одной из своих нудилок насчет предосторожностей и необходимости проявлять большую осмотрительность – никогда она не просила меня остановиться. Я думал, она потребует этого после истории с обеатом прошлой осенью. Но она понимает. Это нечестно, что ей приходится это понимать, но так лучше. Томас и Кармель заявляются на следующий день, сразу после уроков, практически втискиваясь на нашу подъездную дорожку каждый на своей машине. Они врываются без стука и обнаруживают меня, слегка обдолбанного, на диване перед телевизором, поедающего попкорн и сжимающего в правой руке пакет со льдом. – Видишь? Я же тебе говорил – живой он, – произносит Томас. Но Кармель этим не смутишь. – Ты выключил телефон, – говорит она. – Я болел дома. Не хотелось ни с кем разговаривать. А вы, как я понимаю, находились в школе, где, согласно правилам, не положено отвлекаться на эсэмэски и телефонные звонки. Кармель вздыхает и кидает свою школьную сумку на пол, а затем сама плюхается в глубокое кресло. Томас пристраивается на подлокотнике дивана и тянется за попкорном. – Ты не «болел дома», Кас. Я звонила твоей маме. Она нам все рассказала. – Я был слишком «болен». И завтра буду таким же. И послезавтра. И, вероятно, послепослезавтра. – Высыпаю еще тертого сыра в миску и предлагаю Томасу. Мое отношение действует Кармель на нервы. Честно говоря, мне тоже. Но таблетки приглушают боль, а вместе с ней и мозги, достаточно, чтобы не думать о том, что приключилось на «Датских металлоизделиях». Не стоит гадать, реально ли было то, что я видел. Кармель очень хочется меня повоспитывать. Прямо вижу, как наставление вертится у нее на языке. Но она устала. И встревожена. Поэтому вместо нотации она тянется за попкорном и говорит, что заберет мою домашку на ближайшие несколько дней. – Спасибо, – говорю. – Не исключено, что я буду в ауте и часть следующей недели. – Но это же последняя неделя занятий, – говорит Томас. – Именно. Что они мне сделают? Исключат за неуспеваемость? Многовато мороки. Они точно так же хотят дотянуть до лета, как и мы. Они переглядываются, словно решили, что я безнадежен, и Кармель встает: – Ты собираешься рассказать, что произошло? Почему ты не стал ждать, как мы решили? Мне нечего ответить. Это был импульс. Даже больше чем импульс, но им мой поступок наверняка кажется эгоистичным и глупым. Словно я не утерпел. Как бы то ни было, дело сделано. Когда я схватился с этим призраком, все произошло как в предыдущий раз, на сеновале. Появилась Анна, и я видел ее страдания. Я смотрел, как она горела. – Я вам все расскажу, – говорю. – Но позже. Когда обезболивающих станет поменьше. – Улыбаюсь и встряхиваю оранжевую бутылку. – Хотите зависнуть и позырить кино? Томас пожимает плечами и плюхается рядом, без раздумий запуская пятерню в попкорн с сыром. Кармель требуется лишняя минута и пара вздохов, но в итоге она снова роняет свою сумку и усаживается в кресло-качалку. При всем их ужасе перед перспективой пропустить один из последних учебных дней, любопытство взяло верх, и на следующий день они заявились около половины двенадцатого, ровно перед началом обеденной перемены. Я-то думал, что готов, но мне все равно требуется несколько попыток, чтобы изложить дело по порядку, чтобы рассказать им все. Один раз я уже все это сказал, маме, перед тем как она отправилась по магазинам и развозить заказы по городу. Когда я закончил, она смотрела на меня так, словно хотела услышать извинения. Типа «Мам, прости, что едва не убился. Опять». Но мне так и не удалось выдавить из себя нужные слова. Просто это не казалось важным. Поэтому она просто сказала, что мне следовало дождаться ответа от Гидеона, и уехала, не глядя мне в глаза. Теперь у Кармель такое же лицо. Ухитряюсь прохрипеть: – Простите, что не дождался вас, ребята. Я и не знал, что собираюсь это сделать. Я это не планировал. – У тебя ушло четыре часа на дорогу туда. Ты что, все это время был в трансе? – Мы не могли бы сосредоточиться? – встревает Томас. Он просит об этом аккуратно, с обезоруживающей улыбкой. – Что сделано, то сделано. Кас жив. Несколько более хрустящий, чем прежде, но дышит. Дышит и жаждет перцоцета[8]. Боль у меня в плечах словно живое существо, все дергает и жжет. – Томас прав, – говорю. – Нам надо понять, что теперь делать. Надо выяснить, как ей помочь. – Как ей помочь? – переспрашивает Кармель. – Сначала надо сообразить, что происходит. Насколько нам известно, вся эта штука, возможно, у тебя в голове. Или это иллюзия. – Считаешь, я выдумываю? Сооружаю некую фантазию? Будь это так, то с чего мне представлять именно это? Зачем мне воображать ее, в состоянии кататонии[9] бросающейся в печь? Если я выдумываю, тогда мне необходимо несколько часов интенсивной терапии. – Я не предполагаю, что ты специально, – извиняющимся тоном отвечает Кармель. – Просто сомневаюсь, реально ли это. И помни, что сказал Морвран. Мы с Томасом смотрим друг на друга. Мы помним только, что Морвран нагородил кучу бреда. Вздыхаю: – Так чего вы от меня хотите? Чтобы я сидел тут и ждал? А если то, что я видел, правда? Если она действительно в беде? – Картина ее руки, прижатой к двери топки, проплывает у меня перед внутренним взором. – Не знаю, смогу ли. Не после вчерашнего. У Кармель круглые глаза. Лучше бы мы не ходили к Морврану, потому что сказанное им только еще больше ее напугало. Вся эта его таинственность, все эти его «силы, сплетающиеся вокруг атама», разговорчики из серии «нечто злое идет сюда» и прочая ересь. Плечи напрягаются, и я морщусь. – Ладно, – говорит Томас. Он кивает Кармель и берет ее за руку. – В смысле, по-моему, мы дурачим сами себя, думая, будто у нас есть выбор. Что бы ни происходило, оно происходит, и я не думаю, что перестанет. Если только мы действительно не уничтожим атам. Через некоторое время они уходят, и я провожу вторую половину дня на обезболивающих, пытаясь не думать об Анне и о том, что может с ней происходить. Постоянно проверяю телефон в надежде, что перезвонит Гидеон, но он не перезванивает. А часы идут. Когда ближе к вечеру домой возвращается мама, она делает мне кружку безкофеинового чая и приправляет его лавандой, чтобы ожоги заживали изнутри. Это не зелье. Никаких чар на нем нет. Колдовство и фармацевтика не смешиваются. Но даже без волшебства чай успокаивает. Вдобавок я принял еще таблетку перцоцета, потому что ощущение в плечах такое, словно они сейчас оторвутся начисто. Лекарство прекрасно действует, и мне хочется заползти под одеяло и вырубиться до субботы. Заходя к себе в спальню, я наполовину ожидаю увидеть свернувшегося на моем моряцком одеяле Тибальта. Почему нет? Если моя мертвая девушка способна пересекать границу миров, то и мой убитый кот, вероятно, может. Но в комнате никого нет. Забираюсь в постель и пытаюсь поудобнее устроиться на подушках. К сожалению, обожженные плечи делают задачу практически невозможной. Стоит закрыть глаза – вверх по ногам ползет холод. Температура в комнате резко падает, словно распахнулось одно из окон. Если бы я резко выдохнул, получилось бы облако пара. Атам под подушкой почти поет. – На самом деле тебя здесь нет, – убеждаю я себя. Может, получится усилием воли превратить слова в правду? – Будь это вправду ты, все выглядело бы не так. – Откуда тебе знать, Кассио? Ты же никогда не был мертвым. А я умирала кучу раз. Позволяю взгляду сместиться, ровно настолько, чтобы увидеть ее босые ноги в углу возле комода. Всего чуточку вверх, до белого подола платья, ниже колен. Больше я ничего видеть не хочу. Не хочу видеть, как она ломает себе кости или выбрасывается из моего окна. И ее проклятая кровь тоже пусть остается у нее в носу, спасибо. Так она еще страшнее, чем с черными венами и развевающимися волосами. С Анной-в-Алом я обращаться умел. Но с пустой оболочкой Анны Корлов… не понимаю. Фигура в углу наполовину скрыта в тени и почти такая же бесплотная, как лунный свет. – Тебя не может здесь быть. Не взаправду. Мамины барьерные заклятья по-прежнему лежат на этом доме. – Правила, правила, правила… Нет больше никаких правил. Ой, да неужели? Или ты лишь плод воображения, как говорит Кармель. Может, это даже не ты. Вдруг ты просто мираж? – Так и собираешься стоять здесь всю ночь? – спрашиваю. – Мне бы поспать, так что, если хочешь показать нечто крышесносное, нельзя ли поторопиться? – Резкий вдох, и плотный комок подкатывает к горлу, когда ее ноги начинают двигаться мелкими шаркающими шажками к моей кровати. Она подходит так близко, что почти можно дотронуться. Затем опускается на край постели у меня в ногах, и я вижу ее лицо. Глаза ее, Аннины, и вид их вышибает из меня сон покруче ведра ледяной воды на спину. Лицо у нее то же, что и во всех моих мечтах. Словно она узнает меня. Словно помнит. Мы долго-долго смотрим друг на друга. По ней пробегает рябь, она мерцает словно картинка на старой пленке. – Я скучаю по тебе, – шепчу я. Анна моргает. Когда она снова открывает глаза, они красны от крови. Подбородок вздрагивает в агонии, а на груди открываются и закрываются призрачные раны, уродливые алые цветы распускаются и исчезают у нее на руках. Я ничем не могу ей помочь. Даже за руку подержать не могу. На самом деле она не здесь. Откидываюсь на подушку, ожоги вспыхивают на плечах, и некоторое время мы сидим молча, передавая боль туда-обратно. Я не закрываю глаза как можно дольше, пока в силах это выносить, потому что она хочет, чтобы я видел. Глава 7 В итоге меня задалбывает ждать, и я снова звоню Гидеону утром. На минуту мне кажется, что гудки в трубке будут длиться бесконечно, и я начинаю гадать, уж не случилось ли с ним чего, когда он наконец отзывается. – Гидеон? Где ты был? Ты получил мое сообщение?