Куда я ни взгляну, а все что-нибудь помню. Хорошо жилось. Так жилось, словно совсем маленький мальчишка, рябину по первому морозу жуешь. Горько, а хорошо. Вот она, рябина. Во дворе. И наш двухэтажный дом на восемь квартир. Наша квартира на первом этаже. Окна на улицу и окна во двор. Рябина всегда была. И сейчас, летом, листьями шумит… Старая. Хотели было спилить. Но дядя Коля из соседней квартиры напился пьяный и рабочим угрожал. Они сказали: – Мы все равно придем, только с милицией. А он ответил, что ему безразлично. Но не так, а матом. А тетя Вера из другой, соседней квартиры, сказала, что дядя Коля герой. Так и сказала: – Герой ты, – сказала, – Коля. Не дал спилить. А дядя Коля от этого стал пунцовым, напился и почему-то заплакал, и долго потом разговаривал сам с собой: – Жизнь прошла. Прошла жизнь. Улица тихая у нас. Машины едва проедут. Так, грузовик иногда. Грузчики Вася и Петя коробки разгружали. И всякий другой товар. Вася и Петя похожи очень. Хотя один высокий, другой низкий. Один весь седой, а другой лысый. У одного нос такой приплюснутый, точно ему жена сковородой по морде дала. А у другого морковкой. Острый, как будто комариный. Кричит мне однажды Вася или Петя, не разберешь: – Иди сюда, чего угощу. Подхожу, а он из поломанного картонного ящика пригоршню ирисок достал. – Угощайся, – сказал, – бери. Мы не жадные. – Спасибо, – отвечаю, – дядя… Только вот не знаю, как зовут вас. Петя или Вася? – Да какая разница? – махнул он рукой. – Нас все путают. Грузчик, он и есть грузчик. Самая нужная профессия. Товар, понимаешь. Нужно сохранять, а не только доставка. – Так вот, – говорю, – коробку-то повредили. – Ничего, – ответил, – не взыщут. Ты ешь ириски-то. Пломбы не береги. Товар носили на рыночек. Через дорогу как раз черный ход. Разгрузка. И весовая. А на рынке капуста. Пробуй не хочу. Но я не хочу. Это новенькому пробовать дадут, а мне нет. Меня тут все знали. Знали, что я у бабы Матрены буду брать. У нее капуста самая вкусная. И огурцы. Матрена – не настоящее ее имя. – Так почему вас Матреной-то называют? – Ну это прозвище такое. Типа как кличка, что ли. – А что значит? – А значит, – говорила Матрена, – что я дура непутевая. Матрена действительно была непутевая. То передник потеряет, то ведро с квашеной капустой уронит, то выручку пропьет. И кричала, и ругалась сама на себя. – Матрена, ты непутевая. Тварь, не человек. Так мамка прозвала. Да на рынок послала. Теперь вот торгует. Самой вкусной капустой и огурцами. И они такими будут всегда. Пока не исчезнет рынок на нашей улице. А вон в том доме дети повешенца живут. В неделю остались без матери и отца. Любил он ее, говорят, сильно. Добивался. Всяко подходы искал. А она все в сторону смотрела. Все то ли уехать куда в столицу хотела, то ли принца ждала. Да столица-то далеко, а принц все не ехал. Принц не ехал, а вот влюбленный который год рядом. Вышла за него. И все он ей далеким от идеала казался. И не принц, и от рубашки всегда запах. Так-то мужик вроде и ничего. Не хуже других. Но не принц, и с запахом. Повешенец, ясное дело, повесился в конце концов. Он долго собирался. Жену пугал. Говорит: – Стерва ты и сволочь. Жисть с тобой сплошной яд. Повешусь. – Так зачем, – она говорит, – тебе вешаться? Иди живи на все четыре стороны. Алименты только не просрочивай. А он говорит: – Я, – говорит, – детей люблю. Куда мне? Смотри, – говорит, – повешусь! Так ведь и не врал. Вешался чуть не раз в месяц. Вроде как и по-настоящему, а и в шутку. Все пьяный, конечно. А раз, видно, так пошутил, что и повесился. Прям на вешалке в коридоре. Она-то домой быстро успела, еще бычок, что у него изо рта выпал, дотлеть на полу не дотлел. Быстро, но поздно. Помер, хоть и вынули. В конце августа это было. – Словно камень с души упал, – сказала жена после поминок. – Праздник на душе-то. Еще неделю праздновать буду, а потом поедем к тетке в Рязань. Пила неделю с соседями. А через неделю померла сердцем. Жара была в том августе. Такая жара! Двое детей осталось, Пашка и Мария. Он старший, душа-парень, младшую и вырастил. Школа тоже помогала обедами. Пашку все любили. За то, что он не такой, как родители. Совсем другой. А напротив, за рынком, Толя-дурак жил. В старом доме послевоенном. Какое-то у Толи заболевание было неизвестной природы. – Вылечить его нельзя, – говорил доктор районный Степан Степанович. – И на ремиссию тоже рассчитывать не приходится. Встали на учет в диспансер, пенсию получили и будет с вас. – А делать-то что нам? – спрашивает Толина мама. – Жить-то как, коли он опять чудить начнет? – Ничего, – отвечает доктор. – Таблетки давайте согласно рецепту. Будет чуть больше человека напоминать. Он ведь не опасный, сынок-то ваш. По статистике, такие, прямо говоря, родителей редко переживают. Что-то да случается… Толик продолжал чудить и когда подрос. Бегал по улице зимой и летом одетый тепло, в шапке-ушанке, на подбородке завязанной. Все ему холодно, что минус тридцать, что плюс. И поговорить любил. Но так отрывисто. Скажет что-то такое невразумительное и смотрит светлым взглядом, точно понимания ждет. – Поешь рябинки-то по морозу. – Это зачем? – Хорошая рябинка. – Да ну, – отвечал я, – горькая! Разве ж это хорошо? – Иногда, когда горько, хорошо. Бывает рябина хорошая, но горькая… – Что ты такое несешь? – Брежнев, – говорил, – если и умрет, то не совсем. А так только. Без Брежнева никак нельзя.