— Но я тоже не слепой. Вижу, как он тобой восхищается. — Он восхищается моим портретом. А это большая разница. — Ну да, я ведь слышу, как он с тобой разговаривает. Я нахмурилась, а брат поднял глаза к потолку. Ну конечно же, он ведь часами вел наблюдение через дырки в полу в комнате номер три. Орельен действительно все видел и все слышал. — Но ты ведь не будешь отрицать, что нравишься ему. Он иногда обращается к тебе на «ты», а не на «вы», и ты ему это позволяешь. — Орельен, он немецкий комендант. И не мне решать, как ему ко мне обращаться. — Софи, они все тебя обсуждают. Я сижу наверху и слышу, как тебя обзывают, и уже не знаю, чему верить. В глазах Орельена я увидела злость, быть может смятение. Я подошла к нему и крепко схватила за плечи: — Тогда постарайся поверить тому, что я тебе скажу. Клянусь, я ничем, да-да, ничем не запятнала ни своей чести, ни чести мужа. Каждый божий день я стараюсь найти новый способ поддержать нашу семью, подарить нашим друзьям и соседям еду, тепло и надежду. Я не питаю абсолютно никаких чувств к коменданту. Просто время от времени стараюсь вспоминать, что он такое же человеческое существо, как ты или я. Но если ты, Орельен, хоть на секунду можешь подумать, будто я способна изменить мужу, значит ты круглый дурак. Я люблю Эдуарда. Предана ему всем телом и душой. Каждый день нашей разлуки причиняет мне физическую боль. По ночам я не могу сомкнуть глаз, так как ужасно боюсь за него. А теперь разговор закончен, и больше не смей к нему возвращаться. Ты меня понял? — спросила я и, когда он сбросил мою руку, повторила: — Ты меня понял? — Получив в ответ только мрачный кивок, я не выдержала и, хотя мне не следовало этого говорить, добавила: — И не спеши осуждать Лилиан Бетюн. Может статься, что ты обязан ей больше, чем тебе кажется. Брат сверкнул на меня глазами и, хлопнув дверью, вылетел из кухни. Я тупо смотрела на тесто и только через пару минут вспомнила, что собиралась печь пирог. Чуть позже в то утро я решила пройтись по площади. Обычно за хлебом — Kriegsbrot[24] — ходила Элен, но мне хотелось проветриться, да и царящая в баре атмосфера действовала угнетающе. В тот январь голые ветки деревьев уже покрылись ледяной пленкой, а воздух был до того холодным, что обжигал легкие. Мне пришлось натянуть капор пониже на лоб, а рот прикрыть шарфом. На улице прохожих было совсем мало, но и из них мне кивнул только один человек: старая мадам Бонар. Я пыталась уговорить себя, что меня просто невозможно узнать под многочисленными слоями одежды. Я дошла до рю де Бастид, которую переименовали в Шилер-платц (хотя мы упорно отказывались ее так называть). Дверь boulangerie была закрыта, и я толкнула ее посильнее. Внутри мадам Лувье и мадам Дюран о чем-то оживленно беседовали с месье Арманом. — Доброе утро, — повесив корзину на руку, поздоровалась я. Обе женщины, закутанные с головы до ног, удостоили меня неопределенным кивком. Месье Арман остался стоять, положив руки на прилавок. Немного подождав, я повернулась к старым дамам: — Как вы себя чувствуете, мадам Лувье? Вот уже несколько недель, как вы не показываетесь в «Красном петухе». Я уж подумала, не заболели ли вы. — В тесном помещении голос мой казался слишком высоким и звучал неестественно громко. — Нет, — не глядя мне в глаза, ответила старая дама. — Сейчас я предпочитаю сидеть дома. — Вы получили картофель, что я оставила для вас на прошлой неделе? — Получила, — ответила она, стараясь не смотреть на месье Армана. — Я отдала его мадам Гренуй. Она не так… щепетильна относительно источника ваших продуктов. Я окаменела. Так вот оно как. От обиды на такую вопиющую несправедливость у меня вдруг стало горько во рту. — Что ж, надеюсь, ей понравилось. Месье Арман, будьте любезны, я хотела бы получить хлеб. Буханку Элен и мою, если вас не затруднит. Господи, как же я хотела услышать одну из его шуток, пусть даже самую вульгарную, или какой-нибудь каламбур! Но булочник стоял, меряя меня неприязненным взглядом. Вопреки моим ожиданиям, он не пошел в заднюю комнату. На самом деле он с места не сдвинулся. И когда я уже была готова повторить свою просьбу, сунул руку под прилавок и достал две буханки черного хлеба. Я смотрела на них и ничего не понимала. В маленькой boulangerie было холодно, но взгляд этих людей обжигал кожу. Буханки лежали на прилавке, приземистые и черные. Наконец я подняла глаза и сглотнула комок в горле: — На самом деле я ошиблась. На сегодня у нас еще достаточно хлеба, — спокойно произнесла я, убирая кошелек обратно в корзину. — Не думаю, что в данный момент вы хоть в чем-то нуждаетесь, — сквозь зубы процедила мадам Дюран. Я резко повернулась и посмотрела старухе прямо в глаза, выдержав ее тяжелый взгляд. Затем с высоко поднятой головой вышла из магазина. Какой позор! Какая несправедливость! Заметив насмешливые взгляды старых дам, я поняла, какой же была дурой. Как я могла так долго не видеть дальше своего носа! Я шла быстрым шагом обратно к отелю, у меня горели щеки, мысли путались. В ушах так звенело, что поначалу я ничего не услышала. — Halt! Я остановилась и огляделась по сторонам. — Halt! Подняв руку, ко мне направлялся немецкий офицер. Я осталась стоять возле разбитого памятника мэру Леклерку, чувствуя, что щеки продолжают пылать. Офицер подошел прямо ко мне. — Вы проигнорировали приказ! — заявил он. — Прошу меня извинить, офицер. Я его не слышала. — Неповиновение приказам немецкого офицера считается правонарушением. — Но ведь я же сказала, что не слышала его. Примите мои извинения. Слегка развязав шарф, я опустила его вниз. И только тогда поняла, кто это был. Молодой офицер, который тогда в баре спьяну облапил Элен и которого комендант размазал по стенке. Я заметила небольшой шрам у него на виске, а потом поняла, что он меня тоже узнал. — Ваше удостоверение личности. Однако у меня его с собой не оказалось. Разговор с Орельеном так выбил меня из колеи, что я оставила удостоверение на столике в холле отеля. — Я его забыла. — Выходить из дома без удостоверения личности считается правонарушением. — Оно там, — махнула я рукой в сторону отеля. — Если вы пойдете со мной, я вам его покажу… — Нет. Я никуда не собираюсь идти. Чем вы занимаетесь? — Ну я… шла из boulangerie. — Где купили невидимый хлеб? — спросил он, заглянув в мою пустую корзинку. — Я передумала. — Должно быть, вы хорошо питаетесь в этом своем отеле. Все остальные стараются вовремя получить пайку. — Я питаюсь не лучше других. — Выверните карманы. — Что? — Выверните карманы, я сказал, — пихнул он меня прикладом ружья. — И размотайте ваши платки, чтобы я видел, что вы несете. На солнце было минус один. Ледяной ветер пробирал до костей, обжигая обнаженную кожу. Я поставила корзину и медленно сняла первую шаль. — Бросайте. На землю, — приказал он. — А теперь следующую. Я огляделась вокруг. Там, через площадь, посетители «Красного петуха» наверняка следили за происходящим. Потом я медленно сняла вторую шаль, затем — тяжелое пальто. Я чувствовала, как на меня смотрят из-за всех зашторенных окон, выходящих на площадь. — Выньте все из карманов. — Он ткнул в мое пальто штыком, вываляв его в грязи. — А теперь выверните их. Нагнувшись, я сунула руки в карманы. Я вся дрожала от холода, пальцы, ставшие сизыми, не слушались. После нескольких попыток я достала из кармана жакета продовольственную книжку, две пятифранковые банкноты и листок бумаги. — Что это? — выхватил его у меня немец. — Ничего особенного, офицер. Просто… просто подарок моего мужа. Позвольте мне оставить листок у себя. Я услышала панические нотки в своем голосе и, еще не успев закончить фразу, поняла, что совершила ошибку. Он развернул листок, где Эдуард изобразил нас обоих. Себя — в форме, в виде медведя, меня — в накрахмаленном синем платье, очень чопорную. — Это конфискуется, — произнес офицер. — Что? — Вы не имеете права носить с собой изображение формы французской армии, — заявил он. — Но… — Я не верила своим ушам. — Это всего лишь безобидный рисунок медведя. — Медведя во французской форме. Возможно, здесь секретный код. — Но рисунок — просто шутка… пустячок, которым обмениваются муж и жена. Пожалуйста, не надо его уничтожать! — Я протянула руку, но офицер оттолкнул ее. — Пожалуйста, у меня так мало осталось в память о… Я дрожала на пронизывающем ветру, он, глядя мне прямо в глаза, рвал рисунок. Сперва надвое, а затем — все так же наблюдая за выражением моего лица — на мелкие кусочки, которые падали на мокрую землю, как конфетти. — Впредь не будешь забывать документов, шлюха, — произнес он и пошел догонять своих товарищей. Когда я вошла в дом, прижав к груди обледеневшие, измазанные шали, Элен выбежала мне навстречу. Я чувствовала на себе взгляды посетителей, но мне нечего было им сказать. Пройдя через бар в маленький коридор, я попыталась негнущимися пальцами повесить шали на деревянные гвозди. — Что случилось? — услышала я позади себя голос сестры. Я была настолько расстроена, что с трудом могла говорить.