Когда они были маленькими, отец редко бил их, только хлопок по пальцам, сильный шлепок по попе, иногда оплеуха. Но когда они стали старше, что-то произошло. Может быть, ей доставалось больше, потому что она была старшей или потому что походила на мать. Она замечала, что раздражает его так же, как мама, только одним своим присутствием. Он стал находить любой повод, чтобы упрекнуть ее, – что бы она ни делала, не было достаточно хорошо. Он был человеком, использующим все возможные оправдания, чтобы мучить своих близких, словно это было его совершенно основополагающей потребностью, такой же жизненно необходимой, как дышать, есть или пить. Однажды, когда мама гладила одежду, он неожиданно появился в дверях. Мать испуганно посмотрела на него, поспешила отставить утюг и повесила его наполовину поглаженную рубашку на спинку стула. – Я не знала, что ты придешь так рано, – сказала она. – Как раз собиралась почистить картошку. Она, ссутулившись, поспешила мимо него, но он крепко схватил ее за руку и показал на рубашку. – А с этим что? – сказал он. – Почему ты никогда не можешь ничего сделать нормально? – Он скомкал рубашку и бросил ей в лицо. – Я могу догладить ее сейчас же, понимаешь, я просто подумала, что ты проголодался. Ее голос приобрел то странное звучание, делавшее его таким чужим. Она протянула руку, чтобы взять утюг, но не успела дотянуться, как отец схватил его. Взяв ее руку, он положил ее на гладильную доску, а мама не оказала ни малейшего сопротивления. Вдруг сын подбежал к отцу, схватил его за руку и закричал, чтобы тот перестал. Он никогда не говорил ни слова в протест. Но его молчание было слишком долгим и переросло в нечто другое, в вырвавшийся у него крик. Отец бросил краткий удивленный взгляд на него, отпустил мать, поднял руку и ударил его раскрытой ладонью так, что сын упал на пол и заплакал. Мать хотела подбежать к нему, но муж проревел: – Не двигайся с места! – и она осталась стоять, ничего не сказав и не пытаясь сопротивляться. Что-то большое и темное росло внутри девочки, и оно взорвалось, ярость, которой она не чувствовала никогда прежде и которую восприняла как освобождающее чувство. Когда отец указал на гладильную доску и мать, последовав его приказу, положила туда руку, девочка бросилась вперед и положила свою ладонь поверх руки матери. – Убери руку, – сказал он. – Не делай этого, – сказала она дрожащим голосом. – Я сказал – убери руку. – Нет! Отец угрожающе поднял утюг, попытался оттолкнуть ее, но она крепко ухватилась за доску. И закричала, еще громче брата, закрыв глаза, она кричала как от невыносимой боли, не в силах перестать, крики вылетали, как яростный рой пчел из гнезда. Вдруг она почувствовала обжигающую боль на щеке и упала на руки матери. С того вечера она запомнила не боль и не красное гневное лицо отца, не его черные глаза и не упавшего брата и его крики. Нет, она запомнила слезы матери, потому что та никогда не плакала на глазах у детей. В тот день мама это сделала: она плакала из-за боли дочери, отпечатавшейся шрамом в форме сердца на ее щеке. 20 – Что ты здесь делаешь? Вигдис, мать Юханнеса, стояла в дверях, сжав губы, словно проглотила что-то горькое. Она была маленького роста, почти на голову ниже Кайсы с ее ста шестьюдесятью девятью сантиметрами, одета в старомодное синее в цветочек платье-халат. Волосы белые от седины, коротко пострижены, прямые. Кожа лица похожа на тонкую шелковую ткань с множеством пересекающихся морщин. Она руками держалась за край двери, словно это был щит. Вигдис была похожа на цветок, который мало поливали и он вот-вот завянет. Глаза красные, заплаканные, уголки рта опущенные, а взгляд мрачный, полный обвинений. И горя. – Извините, я… – начала Кайса. – Соболезную вам. Я… – Соболезнуешь? – перебила Вигдис. – А ты вообще собираешься извиняться? – Я очень хочу поговорить с вами. – Поговорить? Это твоя вина. Иди своей дорогой, – сказала она и начала закрывать дверь. Кайса взялась за дверную ручку и удержала. – Если Юханнес невиновен, кто-то же должен отстоять его честь посмертно. Полиция этого делать не станет. – Что ты имеешь в виду? – Выражение лица Вигдис чуть изменилось. Помешкав, она наполовину приоткрыла дверь, повернулась спиной к Кайсе и прошла вперед на кухню. Давно уже Кайса не ощущала этого запаха в домах. Так пахло, когда люди всю жизнь ходили между домом и сараем, запах, напоминавший о жареном беконе. Он прочно въедался в стены, сколько бы жители ни снимали рабочую одежду в сарае и ни мылись перед тем, как войти в дом. Кухня оказалась старенькой, но чистой и аккуратной. Тут не было ремонта несколько десятилетий. Светло-желтые фасады, наклонные откидные дверцы на верхних шкафах и старомодная сточная раковина у двери в коридор. На стене у окна висели календарь и несколько фотографий. На некоторых из них Кайса узнала Юханнеса в разном возрасте. Везде он широко улыбался и выглядел спокойным и счастливым ребенком. На двух фотографиях он был вместе с Вигдис и мужчиной. Наверняка отец, очень похож на Юханнеса, тот же маленький широкий нос и темные сросшиеся брови над карими глазами. Еще Кайса заметила самодельную ключницу рядом с дверью в гостиную: овальную отшлифованную доску со словом ключи, выжженном на дереве. На крючках висели связка ключей, несколько отдельных ключей, среди них один, на котором болталось маленькое деревянное сердечко. Вигдис уселась за белый деревянный старенький стол, накрытый скатертью с хардангерской вышивкой[6], сделав приглашающий жест присесть на стул напротив. Кайса сказала, что прекрасно понимает, почему Вигдис осуждает ее, но в то же время было бы неразумно обрушивать всю вину на нее, ведь Юханнес покончил с собой после допроса в полиции. Вдруг она заплакала. Напускное спокойствие на лице превратилось в подавленную гримасу, морщины вокруг глаз стали глубже. Вигдис закрыла рот рукой и сглотнула. Немного погодя она сказала: – Он – это все, что у меня было. Были только он и я. Вигдис с мужем поженились, будучи «очень взрослыми», как она выразилась. Ей было тридцать девять, когда родился Юханнес, очень желанный ребенок. Муж погиб при крушении рыбацкого судна, когда Юханнесу было четырнадцать, рассказала она, достав носовой платок из кармана халата, прижала его ко рту и посмотрела в окно. Наступила тишина, пока Вигдис не высморкалась и не сказала: – Юханнес никогда не убил бы Сиссель. – Он болел? – начала Кайса, прощупывая почву. – Он не представлял опасности ни для кого, кроме себя самого, – грустно ответила она. – Последний год он был здоров, но летом страх вернулся. Страх мучил его еще с подросткового возраста. И все стало хуже после смерти Сиссель. Убийство очень сильно подействовало на него. – Он обращался за медицинской помощью? – Да, но он был в списке ожидания. Места для него не было. – Он оставил вам какое-нибудь прощальное письмо? – Нет. – Насколько хорошо Юханнес знал Сиссель? – Они постоянно проводили время вместе, когда были моложе. Они с Юханнесом были ровесниками. – Я так поняла, что их семья переехала сюда, когда Сиссель была подростком. Вы много общались с ними? – Нет, они больше держались сами по себе. Кроме посещений молельного дома, конечно. – Как бы вы описали Сиссель? – Что я могу сказать… очень милая, но как будто с ней было… что-то не так. Кайса вопросительно посмотрела на нее: – Потому что она не разговаривала? – Да, и поэтому тоже. Но это случилось позже. – Тогда что вы подразумеваете под «что-то не так»? – Она была похожа на запуганного птенца, уже когда они сюда переехали. Я часто думала о том, что у этой девочки не все было хорошо. Что-то было неладно. Она казалась такой забитой, покорной и в то же время всегда искала общения. У меня сложилось впечатление, что ей нравилось бывать у нас, ей было приятно находиться с Юханнесом, она этому очень радовалась. Но когда она стала старше, отец стал запрещать ей приходить сюда, ему это не нравилось. – Она еще разговаривала тогда? – Да, в первые годы после переезда сюда она еще говорила. – А после она вообще перестала разговаривать? Даже с Юханнесом? – Нет… или… Я не знаю. Думаю, что-то она ему рассказывала, поэтому он так злился на ее отца. Он терпеть его не мог. – Разве это было не из-за ссоры по поводу деревьев, которые срубил Педер Воге? – Нет, это всего лишь один из примеров того, каким зловредным был Педер. Юханнес считал, что он срубил деревья ему в наказание. – За что же? – За то, что он нравился Сиссель.