Посвящается Кейт Она похоронена под серебристой березкой рядом со старыми железнодорожными путями. Могила отмечена лишь небольшой пирамидкой из камней. Я не хотела, чтобы место ее упокоения привлекало внимание, но и никак не обозначить его тоже не могла. Она будет там мирно спать, ее сон никто не потревожит, разве что пение птиц да стук колес проходящих поездов. Совсем как в старой считалочке: первый — печальный, второй — смешной, третий — девчачий… Дальше я считать не могу. В голове все гудит, а рот полон крови. Третий — девчачий. Я слышу, как насмешливо и хрипло кричат сороки. Они издеваются надо мной. Их целая стая. И они предвещают беду. Я вижу, как они застилают свет черным пятном. Нет, это не они, а человек. Он подходит ближе и обращается ко мне: — Видишь, что ты наделала? Ты сама не оставила мне выбора! Пятница, 5 июля 2013 года Утро Возле путей валяется куча старого тряпья. Среди чего-то грязно-белого виднеется светло-голубое пятно — наверное, рубашка. Судя по всему, мусор в перелеске возле реки скапливался постепенно. Его вполне могли оставлять железнодорожники, которые обслуживают этот участок путей и бывают здесь довольно часто. А может, и кто-то еще. Мама всегда говорила, что у меня слишком богатое воображение. Том тоже так говорил. Я не могу с собой ничего поделать: увидев на земле чье-то тряпье — грязную футболку или один ботинок, — я начинаю думать о втором и представлять человека, который когда-то носил эту обувь и эту футболку. Электричка, дергаясь и скрежеща, трогается с места, куча тряпья остается позади, и мы тащимся в сторону Лондона чуть быстрее бегуна трусцой. Кто-то сзади обреченно вздыхает: медленный поезд, отправляющийся из Эшбери в Юстон в 8.04, способен вывести из себя даже самых закаленных пассажиров. Поездка должна занимать пятьдесят четыре минуты, но такое случается редко: пути на этом участке совсем старые, семафор постоянно барахлит, и ведутся бесконечные ремонтные работы. Электричка ползет мимо пакгаузов и водонапорных башен, мостов и сараев, мимо скромных викторианских домов, выстроившихся в ряд задним фасадом к путям. Прислонившись головой к окну вагона, я смотрю на проплывающие мимо дома, будто мелькают кадры, снятые с движущейся операторской тележки. Я вижу эти дома не так, как другие; даже их владельцы, вероятно, не знают, как все выглядит отсюда. Два раза в день у меня есть возможность заглянуть в чужие жизни, пусть лишь на мгновение. Вид незнакомых людей, находящихся в безопасности собственных домов, действует на меня успокаивающе. Звонит чей-то телефон — для сигнала вызова владелец выбрал веселую и задорную песенку, что кажется мне неуместным. На звонок отвечают не сразу, и громкое дребезжанье мелодии разносится по вагону. Я слышу, как пассажиры устраиваются на своих местах, шуршат газетами, постукивают клавишами ноутбуков. На повороте поезд кренится и, раскачиваясь, замедляет ход на красный сигнал семафора. Я стараюсь не смотреть и пытаюсь читать бесплатную газету, полученную на станции, но строчки расплываются, и ничего интересного в газете я для себя не нахожу. Перед глазами по-прежнему стоит груда тряпья возле путей. Вечер Когда я подношу ко рту банку с джином-тоником, чтобы сделать глоток, смешанный заранее напиток издает шипение. Резкий и холодный вкус вызывает в памяти воспоминания о нашем с Томом первом отпуске, который мы провели в рыбацкой деревушке на баскском побережье в 2005 году. Утром мы отправлялись на маленький островок в бухте в полумиле от берега и занимались любовью на скрытых от глаз пляжах, а после обеда сидели в баре и пили крепкий и горький джин-тоник, наблюдая, как стайки пляжных футболистов бестолково гоняют мяч по обнаженному отливом песку. Я делаю еще глоток, затем другой; банка, наверное, уже наполовину пуста, но это не важно, у меня есть еще три в полиэтиленовом пакете. Сегодня пятница, мне не нужно чувствовать себя виноватой, что я пью в поезде. Слава Богу, что сегодня пятница. Можно прямо сейчас начинать веселиться. Нам обещают чудесный уик-энд. Много солнца и безоблачное небо. В прежние времена мы, наверное, отправились бы в Корли-Вуд, прихватив с собой все для пикника и газеты, и провели бы там весь день, лежа на одеяле, покрытом солнечными зайчиками, и потягивая вино. А могли бы вместе с друзьями жарить мясо на гриле на заднем дворе или направиться в паб «Роуз» и пить пиво в его садике на открытом воздухе. За день, проведенный там, наши лица становились красными от солнца и алкоголя, и домой мы возвращались в обнимку, а потом засыпали прямо на диване. Много солнца, безоблачное небо, и не с кем играть, и нечего делать. Моя жизнь, та жизнь, которой я живу сейчас, особенно тяжела летом, когда световой день такой длинный, а спасительный покров ночи такой короткий, когда все кругом стараются выйти на свежий воздух и вызывающе счастливы. Это очень утомляет и сильно действует на нервы, если ты не входишь в число этих счастливых людей. Впереди выходные — сорок восемь пустых часов, которые надо чем-то заполнить. Я снова подношу к губам банку, но в ней не осталось ни капли. Понедельник, 8 июля 2013 года Утро Как же приятно снова оказаться в электричке, отправляющейся в 8.04. Дело не в том, что я жду не дождусь начала новой недели — вообще-то мне не особенно хочется оказаться в Лондоне. Я просто хочу откинуться назад в мягком, продавленном велюровом кресле, почувствовать тепло солнца, заливающего окна, мерное раскачивание вагона и успокаивающий стук колес. Мне нравится быть здесь и разглядывать проплывающие мимо дома больше, чем делать что-то другое. На этой ветке примерно посередине пути есть неисправный семафор. Мне кажется, что он неисправен, ведь на нем почти всегда горит красный, и мы останавливаемся на несколько секунд, а то и минут. Сидячий вагон эконом-класса — а обычно я езжу именно в нем — останавливается на семафоре в том месте, откуда открывается отличный вид на мой любимый дом — номер пятнадцать. Номер пятнадцать практически ничем не отличается от других домов, стоящих вдоль железнодорожного полотна: двухэтажное викторианское строение, к которому примыкает узкий ухоженный садик длиной двадцать футов. Между железнодорожными путями и садом, отделенным забором, проходит полоса ничейной земли шириной в несколько метров. Я знаю этот дом как свои пять пальцев. Я знаю каждый его кирпичик, цвет штор в спальне наверху (они бежевые с темно-синим рисунком), знаю, что краска на оконной раме ванной комнаты облупилась и что на крыше с правой стороны не хватает четырех черепиц. Я знаю, что в теплые летние вечера обитатели этого дома, Джейсон и Джесс, иногда устраиваются на самодельной террасе на крыше кухонной пристройки, на которую попадают через большое раздвижное окно. Они — идеальная, образцовая пара. У него темные волосы, он хорошо сложен, силен, добр и заботлив. У него заразительный смех. Она — миниатюрная красавица с бледной кожей и светлыми коротко стриженными волосами. Черты ее лица подчеркивают общую привлекательность: высокие скулы с вкраплением веснушек, нежный овал подбородка. Пока мы ждем, когда красный сигнал переключится, я ищу их взглядом. По утрам, особенно в летнее время, Джесс часто пьет кофе на открытой террасе. Порой, когда я вижу ее там, мне кажется, будто и она меня видит, будто она смотрит прямо на меня, и мне хочется помахать ей рукой. Но я слишком застенчива для этого. Джейсона я вижу гораздо реже — он часто уезжает по работе. Но даже если мне их не видно, я думаю о том, чем они сейчас занимаются. Может, у обоих сегодня выходной, и она лежит в постели, пока он готовит завтрак, а может, оба отправились на совместную пробежку, потому что они из тех, у кого это в порядке вещей. (Мы с Томом бегали вместе по воскресеньям: я чуть быстрее своего обычного темпа, а он — раза в два медленнее, чтобы мы могли бежать рядом.) А может, Джесс наверху, в комнате для гостей, где занимается живописью, или они оба в душе: Джесс упирается ладонями в кафель на стене, а он держит ее за бедра. Вечер Я немного поворачиваюсь к окну, чтобы оказаться спиной к попутчикам, и открываю одну из маленьких бутылочек с белым полусухим «Шенен блан», которые купила в магазине на вокзале. Вино не холодное, но это не страшно. Я наливаю немного в пластиковый стаканчик, завинчиваю крышку и прячу бутылку в сумочку. Пить в поезде в понедельник не очень-то здорово, тем более если делать это в одиночку, а компании у меня нет. В электричке немало знакомых лиц — я каждую неделю вижу, как эти люди едут в Лондон и обратно. Я узнаю их, а они, наверное, узнают меня. Я не знаю, видят ли они во мне ту, кем я на самом деле являюсь. Вечер выдался просто потрясающий — теплый, но не жаркий; солнце начинает свой ленивый спуск, тени вытягиваются, и свет постепенно окрашивает деревья золотом. Электричка с грохотом мчится вперед, и мы быстро проскакиваем мимо дома Джейсона и Джесс, промелькнувшего в дымке вечернего солнца. Иногда, не так часто, я вижу их и на обратном пути. Если, конечно, нет встречного поезда и мы едем не так быстро, мне изредка удается увидеть их на террасе. Если нет — как сегодня, — я могу их представить. Джесс с бокалом вина в руке сидит на террасе, водрузив ноги на столик, а Джейсон стоит сзади, положив руки ей на плечи. Я представляю, как это — чувствовать на плечах тяжесть мужских рук, как она успокаивает и дает ощущение защищенности. Иногда я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз меня искренне обнимали или с участием жали мне руку, и сердце мое сжимается. Вторник, 9 июля 2013 года Утро Груда тряпья, которую я заметила на прошлой неделе, лежала на том же месте, но стала еще грязнее. Я где-то читала, что при наезде поезд может сорвать с человека одежду. А люди под колесами поезда погибают не так уж и редко. Говорят, таких смертей бывает две-три сотни в год, то есть каждые пару дней кто-то попадает под поезд. Не знаю, сколько из таких смертей являются случайными. Пока электричка медленно ползет мимо, я внимательно вглядываюсь, нет ли на тряпье следов крови, но ничего такого не вижу. Поезд привычно останавливается перед семафором. Я вижу Джесс — на ней яркое ситцевое платье, она стоит босиком во внутреннем дворике перед стеклянной дверью, ведущей в дом. Она смотрит через плечо: видимо, говорит с Джейсоном, который собирается готовить завтрак. Когда электричка медленно трогается с места, я продолжаю смотреть на Джесс и ее дом. Я не хочу видеть другие дома и особенно тот, что расположен через три дома отсюда, — когда-то он был моим. Я прожила в доме номер двадцать три по Бленхайм-роуд пять невероятно счастливых и невероятно ужасных лет. Теперь я не могу его видеть. Это был мой первый дом. Не дом моих родителей, не комната в квартире, снятой вскладчину с другими студентками, это был мой первый дом. И вот я не могу его видеть. Ну, вообще-то могу, и смотрю, и хочу смотреть, но в то же время не хочу и стараюсь этого не делать. Каждый день говорю себе не смотреть и каждый день смотрю. Я ничего не могу с собой поделать, хотя ничего не хочу там увидеть, а если что и увижу, то это только принесет боль. Я отлично помню, что почувствовала, когда однажды увидела, что кремовые льняные шторы в спальне исчезли и на их месте появились розовые детские; я до сих пор помню боль при виде Анны, поливавшей кусты роз у забора. Ее футболка туго обтягивала выпуклый живот, а я до крови закусила губу. Крепко зажмуриваюсь и считаю до десяти, пятнадцати, двадцати. Вот так, мы уже проехали, и дом больше не виден. Мы останавливаемся на станции Уитни, а потом едем дальше, и из набирающего скорость поезда я слежу, как пригород постепенно переходит в грязные северные окраины Лондона, а таунхаусы сменяются металлическими мостами и заброшенными зданиями с разбитыми окнами. Чем ближе мы подъезжаем к Юстону, тем тревожнее становится на душе: как-то сложится сегодняшний день? За пятьсот метров до вокзала на правой от путей стороне стоит грязное низкое бетонное здание, на стене которого кто-то начертил стрелу, направленную в сторону станции, и слова: «Конец пути». Я думаю о груде тряпья неподалеку от рельсов и чувствую, как перехватывает горло. Вечер Вечером я уезжаю на электричке в 17.56. Она идет немного медленнее, чем утренняя, — один час и одну минуту, то есть на целых семь минут дольше, чем утром, хотя и не останавливается ни на каких дополнительных станциях. Меня это не смущает, потому что точно так же, как я не тороплюсь попасть в Лондон утром, я не спешу оказаться в Эшбери вечером. Не только потому, что это именно Эшбери, хотя само это место не такое уж привлекательное — типичный новый городок, возникший в 1960-е годы и разросшийся как опухоль в самом сердце Бакингемшира. Он ничем не лучше и не хуже десятка других подобных городков. В центре полно кафе, салонов сотовой связи, отделение сети модной спортивной одежды «Джей-Ди спортс», его окружают пригороды с раскинувшимися в них многозальным кинотеатром и гипермаркетом «Теско». Я живу в приличном (можно сказать) новом (можно сказать) квартале, расположенном там, где артерии от коммерческого сердца города начинают расползаться в жилые окраины, но это не мой дом. Мой дом находится в викторианском строении рядом с железнодорожными путями, и я была одной из двух его владельцев. В Эшбери я не домовладелец и даже не арендатор: я — жиличка, занимающая одну из двух небольших спален в скромной двухэтажной квартирке Кэти благодаря ее доброте и сердечности. Мы с Кэти подружились в университете. На самом деле мы, скорее даже не дружили, а просто общались, поскольку никогда не были особо близки. На первом курсе она жила в комнате напротив, мы изучали одни и те же предметы, что невольно нас сблизило в первые несколько недель растерянности, пока мы не встретили людей, с которыми имели больше общего. После первого года обучения мы редко виделись, а потом встречались разве что на свадьбах общих знакомых. Но когда мне потребовалась помощь, выяснилось, что у нее есть свободная комната, и ее предложение пожить у нее оказалось весьма кстати. Я не сомневалась, что поживу у нее всего пару месяцев, максимум полгода, тем более что никакой альтернативы у меня не было. Я никогда не жила одна — после родителей мы снимали квартиру с другими девчонками, а потом я переехала к Тому. Я сразу ухватилась за ее предложение. Это было почти два года назад. Вообще-то все не так уж плохо. Кэти — очень правильная, и это сразу видно. Она не только этого не скрывает, но даже заставляет замечать. Ее правильность бросается в глаза, это ее главная черта, и ей требуется признание, причем признание постоянное, чуть ли не ежедневное, что может быть весьма утомительным. Но это не так страшно — у соседей по квартире могут быть недостатки куда серьезнее. Нет, в моей новой ситуации (я все еще продолжаю думать о ней как о новой, хотя прошло уже два года) меня больше всего беспокоит не Кэти и даже не Эшбери. Меня удручает потеря контроля. В квартире Кэти я всегда чувствую себя гостьей, которая злоупотребляет гостеприимством. Я чувствую это на кухне, где мы теснимся, готовя ужин каждая себе. Чувствую это, когда сижу рядом с ней на диване, а пульт дистанционного управления непременно в руках у нее. Единственное место, где я чувствую себя комфортно, — это моя крошечная спальня, в которую едва вместились двуспальная кровать и письменный стол, практически не оставив места для прохода. Тут все достаточно удобно, но это не то место, где хочется постоянно находиться, поэтому я провожу больше времени в гостиной или на кухне, где ощущаю неловкость и бессилие. Я потеряла контроль над всем, даже над тем, что творится у меня в голове. Среда, 10 июля 2013 года Утро Жара усиливается. Всего половина девятого, день только начинается, а воздух уже тяжелый и влажный. Хорошо бы прошла гроза, но на вызывающе чистом бледно-голубом небе ни облачка. Я вытираю пот над верхней губой. Жаль, что забыла купить бутылку воды. Этим утром я не вижу Джейсона и Джесс, отчего по-настоящему расстраиваюсь. Глупо, конечно. Я тщательно разглядываю дом, но никого не видно. Внизу шторы раздвинуты, но стеклянные двери закрыты, и стекла отражают солнечный свет. Створки окна наверху тоже закрыты. Джейсон, возможно, наверху и работает. Думаю, что он врач; наверное, состоит в штате одной из международных организаций. Он всегда готов выехать по звонку — на гардеробе постоянно лежит собранная сумка. Случись землетрясение в Иране или цунами в Азии, и он бросит все, схватит сумку и через несколько часов окажется в Хитроу, чтобы вылететь для спасения жизней. Джесс, с ее яркими нарядами и кроссовками, с ее красотой и манерами, работает в индустрии моды. Или, возможно, в музыкальном бизнесе, или в рекламе — она вполне может быть стилистом или фотографом. К тому же она хороший художник, у нее сильно развито художественное чутье. Я вижу ее сейчас, в свободной комнате наверху: музыка ревет, окно открыто, в руке кисть, у стены огромный холст. Она пробудет там до полуночи — Джейсон знает, что ее не следует беспокоить, когда она работает. Конечно, в действительности я ее не вижу. Я не знаю, занимается ли она живописью, заразительно ли смеется Джейсон и красивые ли у Джесс скулы. Я не могу разглядеть отсюда черты ее лица и никогда не слышала голос Джейсона. Я никогда не видела их близко — их не было в этом доме, когда я жила по соседству. Они поселились здесь уже после моего отъезда два года назад — не знаю, когда именно. Мне кажется, я обратила на них внимание около года назад, и за прошедшие месяцы они постепенно заняли важное место в моей жизни. Я даже не знаю, как их зовут, и мне пришлось самой придумать им имена. Джейсон — потому что он красив в стиле британских кинозвезд, не как Джонни Депп или Брэд Питт, а как Колин Ферт или Джейсон Айзекс. А Джесс просто хорошо сочетается с именем Джейсон и к тому же ей подходит. Отражает присущую ей красоту и беззаботность. Они отличная пара и созданы друг для друга. Видно, что они счастливы. Они такие, какими мы с Томом были пять лет назад. Они то, что я потеряла, они являются всем, чем мне хочется быть. Вечер Моя блузка — такая тесная, что едва застегиваются пуговицы — вся в липких пятнах пота, особенно больших под мышками. Глаза режет, в горле пересохло. В этот вечер мне не хочется растягивать путешествие. Мне хочется поскорее оказаться дома, чтобы раздеться и принять душ, чтобы быть там, где меня никто не видит. Я смотрю на мужчину, сидящего напротив. Он примерно моего возраста, слегка за тридцать, с темными волосами, седеющими на висках, с землистой кожей. Он одет в костюм, но снял пиджак и повесил на сиденье рядом с собой. Перед ним открыт очень тонкий ноутбук. Печатает он медленно. На правом запястье серебряные часы с большим циферблатом — смотрятся дорого, возможно, швейцарские фирмы «Брайтлинг». Он покусывает изнутри щеку. Наверное, нервничает. Или просто глубоко задумался. Пишет важное электронное письмо коллеге в Нью-Йорк или тщательно подбирает слова, сообщая подруге о разрыве. Он неожиданно поднимает глаза и встречается со мной взглядом, который затем скользит по мне и останавливается на маленькой бутылочке вина на столике передо мной. Он отворачивается. В том, как скривились его губы, чувствуется неприязнь. Он находит меня неприятной. Я не такая, какой была раньше. Я перестала быть привлекательной и даже в некотором роде отпугиваю окружающих. И дело вовсе не в том, что я набрала лишний вес, или мое лицо стало одутловатым от выпивки и недостатка сна. Похоже, со стороны заметно, как внутри у меня все выгорело. Это видно по моему лицу, по тому, как я держу себя, как двигаюсь. Однажды вечером на прошлой неделе я вышла из своей комнаты налить стакан воды и услышала, как Кэти разговаривает со своим бойфрендом Дэмиеном в гостиной. Я остановилась в коридоре послушать. — Она одинока, — говорила Кэти, — и я за нее переживаю. Нельзя быть все время одной. — А потом спросила: — Может, у тебя есть какой-нибудь знакомый на работе или в клубе регби? — Для Рейчел? — переспросил Дэмиен. — Извини, Кэт, но, если серьезно, таких озабоченных среди моих знакомых точно нет. Четверг, 11 июля 2013 года Утро Я ковыряю пластырь на указательном пальце. Он влажный: промок, когда я утром мыла кофейную кружку. Теперь он клейкий и грязный, хотя утром был чистый. Я не хочу его снимать, потому что порез глубокий. Когда я вернулась домой, Кэти не было, я отправилась в винный магазин и купила две бутылки вина. Выпив первую, я решила воспользоваться тем, что ее нет дома, и поджарить себе бифштекс с луком и съесть его с зеленым салатом. Хорошая, здоровая пища. Я порезала кончик пальца, когда измельчала лук. Должно быть, я пошла в ванную, чтобы промыть рану, а потом прилегла и напрочь забыла про кухню, потому что когда проснулась около десяти, услышала, как Кэти разговаривала с Дэмиеном и он сказал, что это мерзко — оставлять кухню в таком виде. Кэти поднялась ко мне наверх, тихо постучала в дверь и чуть приоткрыла ее. Заглянув в проем, она спросила, все ли со мной в порядке. Я извинилась, хотя и не очень понимала за что. Она сказала, что не случилось ничего страшного, но не могла бы я немного прибрать за собой? Разделочная доска была заляпана кровью, комната пропахла сырым мясом, а бифштекс, так и оставшийся лежать на столешнице, уже стал серого цвета. Дэмиен даже не поздоровался: увидев меня, он только покачал головой и отправился наверх, в спальню Кэти. Когда они оба легли спать, я вспомнила про вторую бутылку и открыла ее. Я сидела на диване и смотрела телевизор, убавив звук до минимума, чтобы им не было слышно. Я не могу вспомнить, что именно я смотрела, но в какой-то момент, должно быть, чувствовала себя ужасно одинокой, или, наоборот, счастливой, или еще что, потому что мне вдруг захотелось с кем-то поговорить. Наверное, потребность в общении оказалась столь сильной, что не удовлетворить ее я просто не могла, а кроме Тома, позвонить мне было некому. Я ни с кем не хочу разговаривать, кроме Тома. Если верить журналу вызовов на моем телефоне, я звонила четыре раза: в 11.02, 11.12, 11.54 и 12.09. Судя по продолжительности звонков, я оставила два сообщения. Не исключено, что он даже ответил, но я не помню, говорила ли с ним. Мне кажется, что в первом сообщении я просила его перезвонить. Во втором, возможно, тоже, так что ничего страшного. Поезд, дернувшись, остановился на красный сигнал, и я посмотрела в окно. Джесс сидела во внутреннем дворике и пила кофе. Она положила ноги на стол и, откинув голову, загорала. Позади нее мелькнула тень, кто-то двигался: наверное, Джейсон. Мне захотелось хотя бы мельком увидеть его красивое лицо. Я хочу, чтобы он вышел, встал позади нее, как обычно, и поцеловал в макушку. Он не выходит, и она наклоняет голову вперед. Сегодня она двигается как-то по-другому, будто на нее давит какая-то тяжесть. Я мысленно прошу его выйти к ней, но электричка дергается и начинает движение, а он по-прежнему не выходит, и она сидит одна. И вдруг, не отдавая себе в этом отчета, я начинаю смотреть уже на свой дом и не могу отвести взгляда. Стеклянные двери распахнуты, и кухню заливает свет. Я не могу сказать, на самом деле не могу, вижу ли я все это в действительности или мне только кажется: это он, стоя у раковины, моет посуду? А на кухонном столе в веселом детском креслице сидит их маленькая дочка? Я закрываю глаза, и тьма расползается, пока не перерастает из чувства печали в нечто худшее. Я вспомнила! Я не просто просила его перезвонить мне. Теперь я помню, что плакала. Я сказала ему, что до сих пор его люблю и буду любить всегда. Пожалуйста, Том, пожалуйста, мне нужно поговорить с тобой! Мне плохо без тебя! Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет! Я должна принять это. Какой смысл делать вид, что ничего такого не было? Я буду чувствовать себя ужасно весь день. Это будет накатывать волнами — то сильнее, то слабее, то снова сильнее: спазм в животе, приступ стыда, краска, заливающая лицо. Я с силой сжала веки, будто могла заставить все это исчезнуть. И весь день напролет я буду убеждать себя, что не случилось ничего страшного. Это не самое плохое, что я сделала в жизни. Это не сравнить с тем, как я упала на улице или набросилась с криком на незнакомого человека. Это не сравнить с унижением мужа, когда я летом на барбекю оскорбила жену одного из его друзей. Или с тем, как мы однажды вечером поругались дома, и я пыталась ударить его клюшкой для гольфа и сбила кусок штукатурки в коридоре возле спальни. Или с тем, как я вернулась на работу после трехчасового перерыва на обед и, шатаясь, шла через офис у всех на глазах, а Мартин Майлз отвел меня в сторону и отправил домой. Я читала книгу одной бывшей алкоголички, в которой она описывала, как занималась оральным сексом на оживленной лондонской улице с двумя разными мужчинами, с которыми только что познакомилась в ресторане. Прочитав это тогда, я подумала, что еще не настолько плоха. Все дело в том, на какую высоту поставить планку допустимого. Вечер Я думала о Джесс весь день, не в состоянии ни на что переключиться от увиденного утром. Что заставило меня подумать, что у них что-то не так? На таком расстоянии я не могла разглядеть выражения ее лица, но по ее виду чувствовалось, что она была одна. И не просто одна — одинока. Может, так и было; может, он отправился в одну из тех жарких стран, куда летает спасать жизни. И она скучает по нему, беспокоится, хотя и знает, что по-другому он не может. Конечно, она скучает по нему, так же как и я. Он добрый и сильный, каким и должен быть настоящий муж. И их союз тоже настоящий. Я вижу это и знаю, как они живут. Сила и забота, которые он излучает, вовсе не означают, что она слаба. Ее сила в другом: ее интеллект настолько высок, что постоянно поражает и восхищает его. Чтобы проанализировать какую-то проблему, добраться до ее сути и разложить все по полочкам, ей требуется меньше времени, чем обычному человеку — поздороваться. На вечеринках он часто держит ее за руку, хотя они вместе уже много лет. Они уважают и никогда не унижают друг друга. Сегодня вечером я чувствую себя абсолютно разбитой. Я не выпила ни капли спиртного. Бывают дни, когда мне так плохо, что мне обязательно нужно выпить; бывают дни, когда мне так плохо, что пить я не могу. Сегодня сама мысль об алкоголе вызывает тошноту. Но быть трезвой на вечернем поезде, особенно в такую жару — задача не из легких. Каждый дюйм моей кожи покрыт пленкой пота, во рту пересохло, глаза чешутся от попавшей в них туши для ресниц. У меня в сумке загудел телефон, отчего я невольно вздрогнула. Две девушки, сидящие напротив, посмотрели на меня, а потом переглянулись с хитрой улыбкой. Не знаю, что они обо мне подумали, но уверена, что ничего хорошего. Пока я доставала телефон, сердце готово было выскочить из груди. Я понимаю, что ничего хорошего от звонка ждать не приходится. Либо Кэти своим праведным голосом поинтересуется, не стоит ли на сегодня сделать перерыв со спиртным, либо мама сообщит, что на следующей неделе будет в Лондоне, встретит меня возле офиса и мы сможем вместе пообедать. Я смотрю на экран. Это Том. Секунду я раздумываю, потом отвечаю. — Рейчел? В первые пять лет нашего знакомства он никогда не называл меня Рейчел, только Рейч. Иногда Шелли, потому что знал, что я этого терпеть не могу. Его забавляло наблюдать, как я сначала раздражалась, а потом тоже невольно начинала хихикать, не в силах удержаться при звуках его заразительного смеха. — Рейчел, это я. — Его голос звучит глухо, и чувствуется, что он сам на взводе. — Послушай, ты должна положить этому конец. Я молчу. Электричка замедляет ход, мы почти напротив дома, моего старого дома. Я хочу сказать ему, чтобы он вышел во двор и встал на лужайке. Мне хочется его увидеть.