– Видишь, палач, они, как я и полагал, ворвались в мою комнату, а теперь хотят меня загрести. Без причины. Разве это не один из сюжетов нашего разговора о законе, палач? – Ты нам угрожал… – Я? Нисколько. Впрочем, скажу тебе, палач, кое-что важное: я отказался от мести… Это жертва, которую я принес в храме в благодарность за благословение нового рождения. Я прощаю тебя, палач. – Зачем… зачем все это… – прошептал ван Дорн. Полицейские тоже остановились. Похоже, консультировались с центром. – Для развлечения, палач. И чтобы поговорить… – Абиш улыбнулся, а потом принялся надевать маску. – Может, мы когда-нибудь вернемся к этому разговору… – Нет! – Голос Сансаны был резок и решителен. Звучал грозно. Ван Дорн повернулся к ней. Девушка стояла ровно, а на лице ее была гримаса гнева, страха и уверенности. В руке Сансана держала вытянутый овальный предмет. – Остановите ее! – Спокойствие мигом покинуло Абиша. – Молю! Ван Дорн прыгнул к девушке. Не успел. Грохнул выстрел, тело Вдовца дернулось, пятно крови появилось на его груди. Он стоял мгновение, держа в одной руке маску, а второй все еще пытаясь заслонить лицо. – Зачем, самка? – прохрипел. – Зачем ты меня стерла?.. – Мы тебе не доверяем, Самуэль Абиш, – сказала она спокойно, хотя в голосе ее еще пульсировала замирающая эмоция. – А кроме того, это возбуждает. Сейчас А потом все происходило молниеносно. Сансана использовала специальное оружие – она не только застрелила Абиша, она стерла и его процессор личности. Для Вдовца это означало смерть. Она убила безоружного человека – приговор мог быть лишь один. Она не хотела видеться с ван Дорном, не отвечала на письма. Дело об убийстве, в котором оказался замешан палач, вызвало немалый шум. Чтобы решить его окончательно, совет Ордена назначил на казнь Дамьена ван Дорна. Он не стал уклоняться, хоть и мог. Не понимал поступка Сансаны, его задевало ее молчание, пугала перспектива смерти – он ведь ее любил. И желал дать ей лучшее, что мог предложить. Смерть. * * * Женщина, которую он любил, стояла на коленях, приложив щеку к черной плахе. Глаза ее были открыты, она улыбалась. Когда он поднял меч, когда ощутил движение идеально сбалансированного клинка, в голове его загудели вопросы, которые она когда-то задавала: «Что чувствует твоя жертва, Дамьен?», «Обезглавить кого-то близкого – разве это не возбуждает?», «А казнить того, кто хотел тебя, Дамьен?». Дамьен… Дамьен. Дамьен! – Я люблю тебя, палач. Вернусь к тебе, – быстро сказала девушка, а он задрожал. Меч опустился – голова Сансаны покатилась по помосту. И Дамьен ван Дорн понял вдруг, что сегодня вечером к нему подойдет правительственный программист Ольгерд REM. И тайно сообщит, что на Ковчег скоро прибудут представители одного из тофорийских Домов, чтобы забрать тело своей сестры… Сколько всего он не знал – убила ли она, чтобы его защитить; являлась ли посланницей Дома и должна была контролировать действия Абиша; или просто искала сильных впечатлений? В одном он был уверен – начинаются три года самого долгого ожидания в его жизни. Голова Сансаны замерла, глаза ее были закрыты, что согласно палачам из Тараската означало грядущее счастье. От автора Когда я писал этот рассказ, я и понятия не имел, во что дальше превратится «Солярный Доминион». Мне нравилась эта живая картинка: палач, вышагивающий с мечом и отсекающий головы негодяям, – в суперсовременном, технологическом будущем. На этой идее я выстроил текст, который сценографически отсылал к предыдущему рассказу «Lotniarz». Я запланировал обширную вселенную в стиле космооперы, с ракетами и подпространством, чужими разумными видами и колонизацией планет, разнообразными культурами и религиями, но обогащенный элементами киберпанка, биотехнологиями и генетическими манипуляциями, – то есть всем тем, что сегодня модно называют «постгуманизмом». Рассказ «Я вернусь к тебе, палач» вышел в свет в журнале «Феникс» в 1994 году, был номинирован на премию имени Януша Зайделя, а потом дал название моему сольному сборнику рассказов. Самый важный текст всего цикла, «Цвета штандартов», я начал писать как раз тогда – сначала как повесть, но текст неожиданно разросся, расцвеченный сценографическим и политическим фоном. Конспект и фрагмент текста я показал Мирославу Ковальскому, шефу «SuperNowa», важнейшему в тот момент книжному издательству, которое выпускало польскую фантастику. Мирек заказал целый роман, за что я до сих пор ему многим обязан. Книга вышла в 1996 году и получила премию Зайделя – а ее продолжение, «Пойманный в свете», в 1999 году было на эту премию номинировано. После нескольких лет дилогию переиздала «Fabryka Sl/о`w», добавив третий том, «Gl/owobо`jcy», в который вошли все рассказы из серии и книга-игра «Резчики перстней»… Федор Чешко Четыре Уха и блестящий Дурак Верхоглядство: поверхностное, неглубокое ознакомление с чем-нибудь. С. И. Ожегов. Словарь русского языка Жара стояла немилосердная. Солнце взобралось уже почти в самый-пресамый зенит и рушилось оттуда на ссохшийся мир водопадами свирепого зноя. Солнце… Язык попросту не поворачивался назвать иначе мутно-желтый клубок, беснующийся там, в безоблачном пыльном небе. Язык не поворачивался и в прямом смысле (официальное названьице у здешнего светила не из удобопроизносимых), и в переносном: очень уж тут все казалось каким-то своим. Недобрым тут все казалось, неуютным, диким, но вот – своим. Домашним. Земным. Мало, что ли, даже по сию пору сохранилось на препарированной технологическими революциями Земле по-первобытному диких и неуютных закоулков? Да полней полного! А если все же вымучивать язык, именуя местное светило Дзеттой Катафрактария, то как тогда назвать эту вот истрескавшуюся от жары глину, встопорщенную колкой выгоревшей травой? Почвенное покрытие планеты Терра-бис? Маразм собачий! Нетушки, солнце и земля – они и есть всего-навсего земля и солнце. И плевать, что астрономические объекты с этими именами бредут сейчас по своим тропам-орбитам где-то в миллиардах миллиардов километров от этого истязаемого засухой мира. Плевать. Слюной. С высокой высоты. Хотя бы с вот этой плосковатой вершины каменистого полухолма-полуутеса – уж больно место удобное подвернулось. Упомянутая вершина действительно была очень удобна – естественно, не как позиция для плевкометания, а как наблюдательный пункт. Этакая плешь, окруженная нечесаным венчиком полузасохших кустов – достаточно прозрачных, чтобы не застить обзор биноскопу, и достаточно густых, чтобы надежно укрывать наблюдателя от жителей Стойбища. Единственное неудобство заключалось в том, что кусты были низковаты, поэтому Матвей не мог себе позволить приподняться даже на четвереньки. Конечно, везде написано, будто уродцы не отличаются особой дальнозоркостью; и холм, похоже, совершенно не интересует их (их, похоже, вообще ничто не интересует, кроме жратвы, драк и заботы о продолжении ихнего уродского рода) … Но береженого, говорят, сам Бог бережет. Интересно, кто первым додумался назвать Стойбище Стойбищем? Ни в одном из читанных Матвеем уродцеведческих произведений не было сказано кто, но во всех утверждалось, что неведомый называтель – дурак. На языке сочинителей заумных статеек дурак называется дилетантом. Несмотря на свое успешное разбирательство с пресловутыми «всадниками» Байсана, Матвей считал себя тоже дилетантом в этнографии (он, Матвей, вообще слыл исключительно скромным и честным жуликом). Но даже ему было известно, что стойбище – это всякие там разборно-переносные яранги, чумы и прочие вигвамы, хозяева которых терпеть не могут подолгу задерживаться на одном месте. Самые приятные и симпатичные из первобытных – кочевники. К сожалению, грязные ублюдочные уродцы таковыми не являются. Впрочем, кабы не их вздорная усидчивость, изолинит Терры-бис был бы общедоступен. А Матвея такой расклад категорически не устраивал. Его устраивал расклад, при котором вожделенная руда была бы доступна исключительно для Матвея Молчанова, и больше ни для кого. Что ж, как сказано в писании, толците и отверзется. А толцить можно по-разному. Например, дни напролет вжимаясь брюхом в вершину холма, а потной разгоряченной рожей – в наличник биноскопа. Стойбище не было стойбищем. Стойбище было свайным поселком: путаница хлипких мостков меж безобразных груд обомшелого хвороста, сам факт существования которых служил несмываемым оскорблением для благородного слова «трущобы». Весь этот архитектурный комплекс казался тем более нелепым, что обширное, но мелкое озеро, на котором его воздвигли, напрочь пересохло из-за небывалой для здешних краев жары. Речку, впадающую в озеро, тоже замордовала сушь, но каждый изгиб пересохшего русла различался вполне явственно – обстоятельство исключительно важное и весьма счастливое. Попытки заполучить данные о границе хальт-дистрикта обошлись Молчанову дороже, чем даже пропуск на планету-заказник. Тем не менее удалось вызнать всего лишь один-единственный достоверный ориентир – характерную излучину вот этой самой речушки – и, несмотря на засуху, оный остался распознаваемым. Вот попробуй только перетащить туда, через излучину-то, самый крошечный предмет, хоть на микрон высунувшийся за пределы технологии раннего каменного века или содержащий хоть крупицу материала, чуждого био-, лито- и прочим сферам Терры-бис… И всё. Хана. А хана в данном случае – это бесшумный и невидимый дезинтеграционный разряд с охранного спутника класса «люстра». По предмету. И по хозяину предмета. Мгновенно и без следа – вот что такое хальт-дистрикт, учрежденный ООР для охраны уникального поселения уникальной расы постземноводных неандерталоидов. Пока Матвей на высокооплаченную излучину почти не смотрел. Вопреки желанию он то и дело наводил биноскоп на сверкающие рудные выходы, длинными полосами расчертившие береговую отмель и обнаженное озерное дно. Изолинит. Богатейшее месторождение, одно из трех, разведанных в освоенной части галактики, и имеющее великолепные шансы заделаться вообще единственным. Лунные копи выскоблены почти до дна, а Темучинская Залежь… Покамест она не многим доступнее здешней: Темучин находится в самом эпицентре активного мордобоя между Новославией и Конфедерацией Истинных Демократий. Сии прогрессивные государства грызутся без перерыва вот уже более двух десятилетий (угадай с трех раз: из-за чего бы?). Правда, пару лет назад ООР ввела в зону боевых действий миротворческую эскадру – в результате число воюющих сторон возросло до трех, причем каждая из них отбросила всякую оглядку на межрасовые конвенции о неприменении сверхразрушительных вооружений. Того и гляди вошедшие в раж вояки да миротворцы совместными усилиями разнесут злополучный Темучин в пыль, раз и навсегда избавив себя от причины конфликта, а Объединенные Расы – от половины разведанных запасов супердрагоценного минерала. Господь-вседержитель, услышь мольбу раба твоего Матвея Молчанова, сделай, чтоб так и вышло! Тогда раб твой Матвей сможет наложить лапу практически на весь изолинит галактики. * * * Изображение подернулось мутью, расплылось. Матвей было испугался, что забарахлил-таки не рассчитанный на подобную жару биноскоп, но испуг оказался напрасным. Влагопоглощающая оправа наличника просто-напросто очередной раз напоглощалась влаги сверх предела возможности, и визирный экранчик залило по`том. Такое повторялось каждый час, и каждый же час Молчанов до сердечных колик пугался за работоспособность своего наблюдательного устройства. Слишком уж важная роль отводилась этому самому наблюдательному устройству в Матвеевом замысле. Можно сказать, ключевая роль ему отводилась. Следовало бы взять с собой биноскоп тропической модификации, но кто ж знал, что проклятой Дзетте именно теперь вздумается поактивничать?! То есть кто-то об этом, конечно, знал, но информация стоит денег, а их и так уже потрачено – ой-ёй-ёй! Хорошо хоть, хваленая «мокрая кожа» комбинезона от жары защищала не хуже, чем от холода. Впрочем, и тут не все слава Богу: в свое время Матвей поскаредничал тратиться на капюшон. И теперь за это никчемное крохоборство (подумайте, какой молодец – целую сотню выгадал!) тяжко расплачивалась Матвеева голова. Ну, и биноскоп тоже. Почти механически Молчанов проделал ежечасовой обряд: лежа на боку, платком протереть экранчик; установить биноскоп на земле наличником кверху – для просушки; а платок (предварительно утерев им рожу и запястья – все то, что героически обеспечивает среднюю норму потовыделения на квадратный сантиметр тела) выкрутить и разложить на солнцепеке. Несколько утешало лишь то, что и уродцам приходилось очень несладко. Рыболовствовать им сделалось негде; приозерная живность либо передохла, либо подалась на поиски более влажных мест. Голод нет-нет да и выгонял постземноводных неандерталоидов в многодневные охотничьи экспедиции – похоже, охота считалась у аборигенов занятием тяжким и опасным, поскольку уродцы, к крайней Матвеевой досаде, упорно избегали ходить за пропитанием в одиночку. Добываемое в течение полудесятка дней сжиралось за считаные минуты. Потом добытчики сутки-другие набирались храбрости для нового похода, коротая время за хозяйственными делами и корректировкой внутриплеменной иерархии. Великолепно препарированные последствия таких корректировок десятками таращились на окружающий мир с каждой стойбищной кровли. Одно время Матвей искренне удивлялся, как при подобном образе жизни обитатели Стойбища умудрились по сию пору не извести себя под корень. Правда, он довольно быстро сообразил, что местные виды развлечений ограничиваются жратвой да сексом, а производство резинотехнических изделий цивилизация Терры-бис еще не освоила. Молчанов привык гордиться крепостью своих нервов, но все же старался пореже цепляться взглядом за неандерталоидские архитектурные украшения. И тем не менее показалось ему, будто бы кой-какие из этих тупо ухмыляющихся высушенных голов принадлежат отнюдь не аборигенам. А на врытом близ подхода к мосткам сучковатом столбе ворочался под вздохами раскаленного суховея клювастый череп флерианина – уж его-то ни с чем не спутаешь. Что ж, все яйцеголовые (в том числе и клювастые) авторы заумных статеек сходятся на том, что уродцы – весьма лихие парнишки, а их уродцевые боги, божки да боженята покладисты и к приносимым жертвам относятся без расовых предрассудков. Пожалуй, постземноводные даже и без ООРовской опеки сумели бы за себя постоять – по крайней мере до учреждения хальт-дистрикта неандерталоиды «на раз» управлялись со старателями-одиночками. …Матвей уже тянулся за просохшим биноскопом, когда позади, где-то у подножия холма, послышалось… нет, скорей ощутилось неким шестым чувством человека, привыкшего постоянно блюсти безопасность своей спины… В общем, плевать – послышалось оно или почувствовалось, это шорохоподобное черт-те что, украдливо приближавшееся к Молчанову по выгорелому травяному склону. Матвей почему-то готов был клясться: подкрадывается к нему не животное. А кто? Уродец? Да нет, в этом случае первым слышимым звуком был бы хруст собственного горла под кремневым ножом… Тогда кто же? У Матвея не было ни времени, ни желания предаваться раздумьям. Просто он привык в любой ситуации готовиться к наихудшему. А еще он привык считать своим наиуязвимейшим местом не горло, а банковский счет. И теперь, после секундной оторопи, Молчанов с его самого удивившим спокойствием понял: конкурент. Понял и выговорил на глобаллингве: – Не вздумай шуметь или вставать: заметят.