– Самую большую хижину видишь? Колья вокруг видишь? На третьем слева. Да уж, это впечатляло. Все-таки кое в чем цивилизация Терры-бис достигла высочайших высот. Например, в таксидермии. И в чувстве юмора – правда, несколько своеобразном. Вряд ли дегенеративно-восторженная улыбка, которою так и сияла насаженная на кол медноволосая голова, была свойственна неведомому Свенсену при жизни. Хотя кто знает… Что ж, юмор там или неприукрашенная правда жизни, а долго любоваться подобным зрелищем Матвею как-то не захотелось. Да и наблюдение уже давно пора было возобновить. А Крэнг… Ничего страшного, пускай еще пообретается в сознании… пока. Матвей повел объективом биноскопа по окрестностям Стойбища и вдруг закляк, окаменел, словно бы сам угодил под разряд стопера. Дик тронул бывшего друга за локоть, спросил испуганно: – Что там? Молчанов только фыркнул в ответ. «Что…» Одинокий абориген, идет прочь от Стойбища. Очень быстро идет, то и дело помогая ходьбе левой рукой. Помогал бы и правой, да она занята: придерживает лежащий на плече каменный топор. Ничего, этот уродец и так движется крайне прытко – ежели не сбавит шагу, часа через пол окажется за пределами дистрикта. Вот так: за пределами. И он один. Наконец-то! Всё, бедненький наивненький Дикки-бой. Всё, бедненькие наивненькие жандармы с недоразвитой Альбы. Всё. Матвей Молчанов дождался. Вот в чем разница между умными и дураками: головы дураков уродцы насаживают на колья, а умному те же самые уродцы с сегодняшнего дня начнут таскать изолинит. Сами. По доброй воле. Килограммами. Центнерами. За пределы хальт-дистрикта. Понял, Крэнг? А ты… Уж ладно, обойдемся без многодневных обмороков. Какая же радость Профессионалу от его Профессионализма, если рядом нет восхищенной публики?! * * * Эта жизнь выдалась еще хуже прежней. Прежняя была хуже пред-прежней, а пред-прежняя была хуже пред-пред-прежней, а дольше, чем до четырех, считать скучно. И трудно. И глупо, потому что так велось всегда, от самого Истока Жизней: следующая хуже, чем прежняя. Наверное, у других все иначе. У других всегда все иначе. И лучше. Даже если хуже – все равно получается лучше. Почему? У других перепонки между пальцами на ногах почти не заметны. У всех почти не заметны. У всех плохие перепонки, все плавают хуже. Задние уши (те, которые дышат водой) у всех маленькие, плохие. У Четыре Уха – большие, хорошие. Почти такие же хорошие, как и передние, которые слышат. Четыре Уха плавает быстрее всех, ныряет глубже и дольше. Но все смеются. Смеются над перепонками (большие), над задними ушами (широкие и пушистые). Смеются над Четыре Уха. Даже Клопосос смеется. Клопосос глупее самого глупого Дурака. Даже в Смертных Виденьях никто не отважится оскорбить свой рот предвкушением печени Клопососа. И он – такой! – вместе со всеми смеется над Четыре Уха. Он, который боится сосать кровь из вражьих жил и потому сосет ее из клопов, – смеется. А когда Четыре Уха хотел убить его обгрызенной костью, все засмеялись еще веселее. «Старый Четыре Уха вконец ослаб, – закричали все, – разучился убивать воинов, соблазнился головой Клопососа!» Тогда Четыре Уха пошел в свою хижину, взял топор, вернулся и нарочно убил трех молодых сильных воинов. Убил, хотя те трое были сытые, а Четыре Уха очень голодный. И он убил их не молча и не в спину, как сделал бы каждый. Нет, Четыре Уха долго рычал на молодых и ударял себя кулаком в живот. А когда трое молодых наконец испугались и взяли оружие, он стал биться с ними, пока у всех троих не поломались сначала топоры, потом – ноги и только потом – шеи. Те трое молодых и сильных уже совсем перестали смеяться. И все остальные пока перестали смеяться, потому что заопасались. А Клопосос смеяться не перестал, потому что не заопасался. Он, вонючий ползун… Нет. Он – помет вонючего ползуна. Он понял: если Четыре Уха его убьет, над Четыре Уха за это будут смеяться. И еще он понял: Четыре Уха боится, когда смеются. И теперь приходится думать: как бы так изловчиться да и сломать загривок вонючему помету вонючего помета вонючего ползуна, чтобы не углядел этого кто-нибудь из всех, или кто-нибудь из богов, или хоть даже из Дураков кто-нибудь. Все это было в прошлой жизни. И Смертные Виденья после этого тоже были какими-то помётными. Но всего помётней выдалась следующая жизнь. Нынешняя. В нынешней жизни Четыре Уха обиделся на бога. На того желтого, ослепительного и горячего, который рождается и умирает вместе с Народом Озера. На того бога, который от каждого рожденья до каждой смерти успевает пересечь небо. На бога Огненная Катышка. Причина, по которой Четыре Уха обиделся именно на этого бога, прорастала из самого Истока Жизней. От самого Истока все над Четыре Уха смеялись. Смеялись даже больше, чем теперь, потому что в те давние свои жизни он еще не носил набедренную повязку, и каждый из всех мог видеть, какой у него хвост. Поэтому чуть ли не от самого Истока редкая жизнь проживалась Четыре Уха без драки. Он быстро понял: если в драке побили, становится больно, а смеявшиеся смеются еще сильнее. Когда же побиваешь ты, некоторые из тех, кто раньше смеялся, начинают плакать. А еще он понял, что если не начинать плакать первым, а все драться, и драться, и драться, то в конце концов начнет плакать враг. Четыре Уха понял это давно, когда был чмокалкой – одним из тех, кому плавать легче, чем ходить по земле, кто сосет молоко и дерется пустыми руками. Позже, через много жизней, оказалось, что понятое для пусторучных драк годится и в драках с оружием. Единственная разница: побитые оружием не плачут. И не смеются. И потом не оживают опять. Так и вышло: все приучили Четыре Уха каждую жизнь драться, а сам он приучил себя никогда не бывать побитым. Поэтому никто из всех не мог драться лучше его. И поэтому никому из всех еще не удавалось прожить столько жизней, сколько их прожил Четыре Уха. Это очень плохо. Никто из всех не знает, что, если прожить много-много жизней, зубы начинают слабо держаться во рту. Зубы тех, чей Исток был рядом с Истоком Четыре Уха, держатся во ртах крепко только из-за того, что эти рты вместе с головами крепко держатся на кровельных кольях. Даже сам Четыре Уха не знал бы плохого про свои зубы, если бы не помётный бог Огненная Катышка. Это он, бог, которого называют еще и Небесным Ходоком, от жизни к жизни вздумал делаться все злее и злее; это он убил мокрых богов речной и озерной вод и даже бога воды, падающей с мохнатого неба. А смерть мокрых богов убила бога вкусной рыбы. И саму вкусную мягкую рыбу убила тоже. В прежние мокрые времена Народ Озера редко охотился на бегучее мясо. Рыба вкуснее и мягче мяса, ее легче ловить. И еще: где много бегучего мяса, там всегда много грызунов. Они – грызуны – сильные, свирепые и проворные. И глупые, потому что путают Народ Озера с мясом, на которое можно охотиться. А в теперешние жизни из-за глупой свирепости Небесной Катышки приходится есть мясо – ведь Озерный Народ не умеет совсем ничего не есть. Но мясо – не рыба. Мясо жесткое. Именно мясо впервые сказало, что Четыре Уха ослаб зубами. Однажды, вместо того чтоб откуситься, мясо выдернуло из его рта кусательный клык. Это случилось столько жизней назад, сколько пальцев на одной руке или сколько ушей у Четыре Уха. Значит, он не ел уже руку жизней. Нет, две руки жизней он не ел: тогда, когда мясо отняло зуб, он так и не проглотил ни куска. Потому, что стал бояться откусывать. Если мясо отнимет все зубы, нечем станет есть. И нечем станет щелкать и скалиться на тех, кто смеется. А уж как все станут смеяться над Четыре Уха, когда узнают, что у него вдобавок к перепонкам и задним ушам еще и зубы вынимаются изо рта… Четыре Уха все думал и думал, как теперь быть. Из-за этих раздумий он прожил на одну жизнь меньше, чем все, – так задумался, что позабыл умереть и просидел живым всю темноту. А недавно (тени с тех пор успели вырасти лишь на две ладони), когда Камнелоб, хихикая, попросил его пошевелить ушами – пусть-де подует сильный ветер и всем станет прохладно, – занятый раздумьями Четыре Уха даже не стал драться. Он всего лишь оторвал Камнелобу тот хвост, который сзади, и пообещал оторвать тот, который спереди. Все уже стали звать Камнелоба Бесхвостым, но зубы у Четыре Уха от этого, наверное, не окрепли. А потом наконец он придумал. Он понял, что во всем виноват Огненная Катышка, очень обиделся и придумал этого бога убить. Совсем убить, чтоб больше не оживал. Четыре Уха придумал все очень умно. Все-таки Огненная Катышка – бог, он сильный и убить его трудно. Значит, нужно дождаться, когда он устанет и отправится умирать, нужно пойти следом, подкрасться к логову, где бог смотрит в темноте Смертные Виденья (раз у людей есть хижины, то должен же и бог иметь хоть плохонькую какую-нибудь лежку!)… Подкрасться да и ударить помётного Катышку топором. Только нужно идти в одиночку. Помощь от любого из всех плохая, а главное – никто из всех никогда еще не убивал бога. Если все узнают, что Четыре Уха сделал то, чего не делал никто, все станут смеяться. Ведь смеялись же все, когда Четыре Уха нырял туда, куда никто из всех донырнуть не мог! А еще Четыре Уха придумал идти сразу, пока не ослаб от голода и пока не успел испугаться грызунов. Четыре Уха умный… Вот только от ума пользы выходит мало. Четыре Уха идет, идет, идет… Быстро идет. Очень-очень долго идет. Помётный Катышка уже совсем низко опустился, он потемнел, выкраснел, как остывающий уголь… И он вроде бы сделался больше – значит, стал ближе. Но только он, Огненный-то Небесный Ходок, сделался больше уж очень ненамного. На самую малозаметную чуточку. Значит, до его логова еще идти, и идти, и идти… Не богу – Четыре Уха. Значит, Четыре Уха успел пройти совсем немного. Это, наверное, оттого, что он две руки жизней не ел. И ослаб. Колени дрожат, болит плечо, натертое топором; кожа так вспотела, что все клопы повылазили из-под чешуи и забрались на набедренную повязку – там суше; в пустом животе урчит гулко и беспрерывно… Подкрадываться с таким урчанием в животе глупо – даже мертвый бог услышит, оживет и не позволит себя убить насовсем… Да Четыре Уха и не успеет в нынешней жизни дойти до логова помётного бога. Он, Четыре Уха, уже теперь не смог бы ответить (это если бы кого-нибудь глупого укусило спросить), чего ему, Четыре Уха, больше хочется: есть, отдохнуть или умереть до нового света? Наверное, все-таки есть. И отдохнуть. И умереть. Но помётный Катышка пускай не надеется. Четыре Уха в нынешней жизни обязательно убьет какое-нибудь мясо, съест это мясо… Ну, еще несколько зубов потеряет – не страшно, никого из всех рядом нет, а Четыре Уха потом сумеет придумать хороший рассказ, почему потерялись зубы. Вон Рыбогуба задел по лицу хвостом рогатый хрипун – у Рыбогуба теперь всего два клыка осталось, и почти никто из всех над Рыбогубом за это не смеется… Так вот, Четыре Уха в нынешней жизни поест, отдохнет мертвым, а уж в жизни будущей, сытый да отдохнувший, обязательно дойдет до логова помётного бога. Обязательно дойдет… вот только бы прежде не встретиться с грызуном. Хотя… Четыре Уха так устал… Не только от ходьбы устал; устал от всей вереницы своих никак не желающих закончиться жизней. От каждожизненных драк – вон голов на кровле столько уже, что хижина вот-вот провалится внутрь себя… От смеха устал (ведь надо всем смеются – даже над тем, что столько голов на кровле нет больше ни у кого)… До того устал, что с радостью бы отдохнул в брюхе у грызуна. Так бы даже лучше. Тогда никто из всех не сможет украсить кровлю головою Четыре Уха, не сможет сказать: «Я навсегда убил Четыре Уха, которого до меня еще не убивал никто из всех-всех»… Он думал и думал про все про это, а сам шел и шел. Несколько раз ему казалось, будто бы сзади кто-то подкрадывается – тогда он перехватывал топор обеими руками и оборачивался, но за спиной не оказывалось никого, кроме его же собственной длиннющей тени. И Четыре Уха вновь клал оружие на плечо и отправлялся дальше. Еще ему казалось, будто кто-то все время следит за ним. Наверняка это следил Огненная Катышка. Следил да подсмеивался: «Не доберешься до меня, не успеешь в этой-то жизни. А следующая у тебя вряд ли будет…» Именно из-за этих насмешек Четыре Уха все шел и шел. Думал про охоту, про отдых, но упрямо шел вдогонку Катышке: злоба на помётного бога никак не хотела угомониться. А еще – из-за жажды. Она (жажда) вконец освирепела, она сделалась злее усталости, голода и собственной Четыре-Уховой злобы… Но ямы с водой, оставшиеся от Озера после смерти мокрых богов, были далеко-далеко позади, а Водопой был впереди и очень близко. Небесный Ходок Катышка уже поранился о край земли. Четыре Уха тоже поранился – острой травиной проколол перепонку на левой ступне. Теперь какой-нибудь грызун непременно учует кровавый след Четыре Уха и пойдет по этому следу. Обидно. Из бога вылилось очень-очень много крови – полнеба запачкано, а из Четыре Уха только по маленькой капельке выдавливается на каждом шагу, но грызуна привлекут именно эти капельки, а помётный Катышка и тут выскользнет, как ползун из мокрой ладони… обидно. Четыре Уха шел. Под ноги стелилась Земная Шкура – желто-коричневая, ощетиненная хрусткой травою, истрескавшаяся, как пятки Четыре Уха, как пересохшая чешуя на его спине. Потом началась кудлатая Земная Грива. Тут было темней, чем на Шкуре, и тут было гораздо громче. Тут шуршало, похрустывало, потрескивало. Все время. Иногда – громче. Иногда – тише. Но совсем тихо тут не бывало. Какое-то мелкое мясо выскочило из-под самых ног. Четыре Уха от неожиданности едва не выронил топор и подавился невесть откуда взявшейся во рту слюной. Но он не погнался за мясом. Он пошел дальше, громко объясняя грызунам, почему старый Четыре Уха хочет в грызуний живот. Может, грызуны – как все и как боги? Может, им тоже хочется делать совсем не то, о чем просят? Потом Грива тоже закончилась. Четыре Уха увидел Водопой. Здесь когда-то было озерцо, а теперь осталась только большая яма засохшей грязи, посреди которой была небольшая яма мокрой грязи, посреди которой была совсем маленькая лужа, из середины которой бил мутный родник. А рядом с лужей в мокрой грязи лежал огромный мохнатый грызун. Лежал и грыз какое-то длинноногое мясо. Если бы Четыре Уха тише хрустел сухими ветвями и разговаривал с грызунами не во всю глотку, а шепотом, он бы издали расслышал, как вот этот грызун грызет. А так он не расслышал. Зато грызун издали расслышал Четыре Уха. Расслышал, поднял от мяса перемазанную кровью зубастую морду (у него-то клыки наверняка не остаются в кусаемом), зажег красный огонь в глазах… Четыре Уха сразу понял: этот грызун не как боги. Этот сделает именно то, что просил Четыре Уха. И Мешок На Горле, который очень ждет съесть Четыре-Ухову печень, может больше не ждать: печень достанется не ему. Четыре Уха стало обидно. Не за Мешок На Горле – тот пусть обижается за себя сам. Четыре Уха сперва даже не мог понять, отчего ему стало обидно. Может быть, в оскале и рычании грызуна ему померещился смех? Да, точно – смех. Помётный грызун смеялся над Четыре Уха. Даже он, который вообще не должен уметь смеяться – даже он!!! Четыре Уха ни о чем больше не думал. Он просто сделал, как делал всегда, когда над ним начинали смеяться: свирепо завыл, обеими руками высоко поднял топор и бросился на грызуна. А грызун… Очень большой, очень зубастый грызун хныкнул, как ушибленный чмокалка, повернулся и убежал. Как вонючий ползун. Как вонючий помет вонючего ползуна. Четыре Уха опустил топор и остановился. Потом сел. Потом перестал выть. И задумался – старательно шевеля губами, чтоб помочь мыслям.