Я послушался. Снегурочка прижалась к стеклу лбом, и я вообразил, что мои пальцы проникают сквозь прозрачную массу стекла и ложатся на ее лоб. – Ты не обморозился? Снегурочка подняла голову и постаралась улыбнуться. – Нам нужно найти нейтральную планету, – сказал я. – Какую? – Нейтральную. Посередине. Чтобы там всегда было минус сорок. – Это слишком жарко. – Минус сорок пять. Ты потерпишь? – Конечно, – сказала Снегурочка. – Но разве мы сможем жить, если всегда придется только терпеть? – Я пошутил. – Я знаю, что ты пошутил. – Я не смогу писать тебе писем. Для них нужна специальная бумага, чтобы она не испарялась. И потом, этот запах… – А чем пахнет вода? Она для тебя ничем не пахнет? – спросила Снегурочка. – Ничем. – Ты удивительно невосприимчив. – Ну вот ты и развеселилась. – А я бы полюбила тебя, если бы мы были с тобой одной крови? – Не знаю. Я сначала полюбил тебя, а потом узнал, что никогда не смогу быть с тобой вместе. – Спасибо. В последний день Снегурочка была возбуждена, и, хотя говорила мне, что не представляет себе, как расстанется с нами, со мной, мысли ее метались, не удерживались на одном, и уже потом, когда я запаковывал в лаборатории вещи, которые Снегурочка должна была взять с собой, она призналась, что больше всего боится не долететь до дома. Она была уже там и разрывалась между мной, который оставался здесь, и всем миром, который ждал ее. Рядом с нами уже полчаса летел их патрульный корабль, и транслятор на капитанском мостике непрерывно трещал, с трудом управляясь с переводом. Бауэр пришел в лабораторию и сказал, что мы спускаемся в космопорт. Он постарался прочесть записанное название. Снегурочка поправила его, словно мимоходом, и тут же спросила, хорошо ли он проверил ее скафандр. – Сейчас проверю, – сказал Глеб. – Чего ты боишься? Тебе же пройти всего тридцать шагов. – И я хочу их пройти, – сказала Снегурочка, не поняв, что обидела Глеба. – Проверь еще раз, – попросила она меня. – Хорошо, – сказал я. Глеб пожал плечами и вышел. Через три минуты вернулся и разложил скафандр на столе. Баллоны глухо стукнулись о пластик, и Снегурочка поморщилась, словно ее ударили. Потом постучала по дверце передней камеры. – Передай мне скафандр. Я сама проверю. Чувство отчуждения, возникшее между нами, физически сдавливало мне виски: я знал, что мы расстаемся, но мы должны были расстаться не так. Мы сели мягко. Снегурочка была уже в скафандре. Я думал, что она выйдет в лабораторию раньше, но она не рискнула этого сделать до тех пор, пока не услышала по интеркому голос капитана: – Наземной команде надеть скафандры. Температура за бортом минус пятьдесят три градуса. Люк был открыт, и те, кто хотел еще раз попрощаться со Снегурочкой, стояли там. Пока Снегурочка говорила с доктором, я обогнал ее и вышел на площадку, к трапу. Над этим очень чужим миром ползли низкие облака. Метрах в тридцати остановилась приземистая желтая машина, и несколько человек стояли возле нее на каменных плитах. Они были без скафандров, разумеется, – кто дома надевает эту требуху? Маленькая группа встречавших затерялась на бесконечном поле космодрома. Подъехала еще одна машина, и из нее тоже вылезли люди. Я услышал, что Снегурочка подошла ко мне. Я обернулся. Остальные отступили назад, оставили нас вдвоем. Снегурочка не смотрела на меня. Она старалась угадать, кто встречает ее. И вдруг узнала. Она подняла руку и замахала. И от группы встречающих отделилась женщина, которая побежала по плитам к трапу. И Снегурочка бросилась вниз, к этой женщине. А я стоял, потому что я был единственным на корабле, кто не попрощался со Снегурочкой. Кроме того, в руке у меня был большой сверток со Снегурочкиным добром. Наконец, я был включен по судовой роли в наземную команду и должен был работать внизу и сопровождать Бауэра при переговорах с космодромными властями. Мы не могли здесь долго задерживаться и через час отлетали. Женщина сказала что-то Снегурочке, та засмеялась и откинула шлем. Шлем упал и покатился по плитам. Снегурочка провела рукой по волосам. Женщина прижалась щекой к ее щеке, а я подумал, что обеим тепло. Я смотрел на них, и они были далеко. А Снегурочка сказала что-то женщине и вдруг побежала обратно, к кораблю. Она поднималась по трапу, глядя на меня и срывая перчатки. – Прости, – сказала она. – Я не простилась с тобой. Это был не ее голос – говорил транслятор над люком, предусмотрительно включенный кем-то из наших. Но я слышал и ее голос. – Сними перчатку, – сказала она. – Здесь только минус пятьдесят. Я отстегнул перчатку, и никто не остановил меня, хотя и капитан и доктор слышали и поняли ее слова. Я не почувствовал холода. Ни сразу, ни потом, когда она взяла мою руку и на мгновение прижала к своему лицу. Я отдернул ладонь, но было поздно. На обожженной щеке остался багровый след моей ладони. – Ничего, – сказала Снегурочка, тряся руками, чтобы было не так больно. – Это пройдет. А если не пройдет, тем лучше. – Ты сошла с ума, – сказал я. – Надень перчатку, обморозишься, – сказала Снегурочка. Снизу женщина кричала что-то Снегурочке. Снегурочка смотрела на меня, и ее темно-синие, почти черные глаза были совсем сухими… Когда они уже подошли к машине, Снегурочка остановилась и подняла руку, прощаясь со мной и со всеми нами. – Зайди потом ко мне, – сказал доктор. – Я тебе руку смажу и перевяжу. – Мне не больно, – сказал я. – Потом будет больно, – сказал доктор. Сергей Малицкий Кегля и Циркуль С северного угла деревню держал Кегля. В глаза его величали Иванычем, а если попадал под горячую руку – старым хреном, но внешне старик походил именно на кеглю или шахматного слона со сбитым шпилем на маковке. Дутую китайскую куртку, которую он таскал от лета до лета, стягивал на поясе деревянный солдатский ремень, отчего фигура деда напоминала вставшего на задние лапы муравья или все ту же кеглю. Едва зима кончалась, Кегля скидывал пуховик: но и всякую другую одежду – будь то хоть рубаха, хоть драный свитер, хоть серая майка – все одно приструнивал ремнем, потому как «всякая вещь свое место иметь должна». Если у околицы появлялись черти, это значило, что Кегля запил. Черти толпились у калитки, распугивая детей и не пуская в деревню хлебовозку. Днем рогатые собирали и раскуривали бычки, по ночам сверкали красными глазами. Время от времени то один, то другой, перекрестившись, отправлялся в дом, чтобы вылететь с проклятиями Кегли из окна или через печную трубу. В такие дни Воробьиха, что держала деревню с южного угла, присылала к Кегле своего внука Димку Воробьева, за худобу и длинные ноги прозванного Циркулем. Внук мешал в ведре мочевину с керосином, затем брал веник и прогонял чертей за околицу. Пока поганые смывали с себя вонючую смесь в придорожной канаве, можно было окропить Кеглю холодной водой, заправить его стаканом рассола да заставить выхлебать миску горохового супа. Обычно этого хватало, чтобы черти истаяли без остатка, а то и полопались подобно пузырям на закипающем молоке. Медленно приходивший в себя Кегля скреб кривыми пальцами седую бороденку, ощупывал застарелый шрам на лбу, окидывал взглядом убогость собственной избы и начинал жаловаться Циркулю на здоровье, на усталость, на «опостылело все, что уже и сил нет», на общую бесполезность и неприкаянность самого Кегли, Циркуля, его тетки Воробьихи, деревни и всего мира, который никому никуда не уперся, а вот поди ж ты. Циркуль покорно выслушивал причитания старика, думал о своем и листал принесенный с собой скучный конспект до тех пор, пока Кегля не забывался тяжелым сном. На следующее утро Кегля как ни в чем не бывало выскакивал за калитку и снова бродил по деревне, донимая почтальона вопросами о пенсии, дразня деревенскую ребятню да выцыганивая у продавщицы в кооперативной лавке сигареты. – Манька! – бросался он грязью в мутные стекла торговой точки. – Отпусти «Приму» в долг, а я тебе окна помою! – Щас! – стервенела Манька, выскакивая на приступок лавки со шваброй в руках. – Ты и так мне уже за два блока должен! Окна он помоет! Не мажь – так и мыть не придется! Только подойди, паскуда, швабру о хребет переломлю, не пожалею инструмента! Кегля подпрыгивал на месте, отбегал подальше и уже оттуда принимался славить Маньку на всю деревню: – Сука ты, Манька, сука! «Приму» пожалела для старика, поганка! Ничего, еще прибежишь ко мне, сука! В ногах будешь валяться! Рыдать будешь, сука! – Да ладно, – ковыляла к лавке Лизка, главная деревенская самогонщица. – Ты что, Мань? Это ж Кегля! Куда ж мы без него? – А мне похрен! – громыхала Манька. – Вон, пусть Воробьиха отдувается. Надо же этакую пакость развести? А ты знаешь, что на той неделе ко мне рогатый от Кегли приходил с полусотенной? Всю святую воду на него извела! Это все ты, Лизка! Сколько он тебе уже задолжал, сколько? – Да за ведро уж, считай, – прикидывала на пальцах Лизка. – Вот! – окатила вымазанные грязью стекла из ведра Манька. – И ведь никакая зараза его не берет, подлюку! – Побойся бога! – перешла на шепот Лизка. – А ну как загнется? Где мы другого держалу найдем? Одна Воробьиха не справится, старая уже. То колодец на ее стороне заилится, то заборы залиствятся, а у нас-то все чин-чинарем. Даже черти – и те как на подбор. Шерстка что твой велюр!