– Прогресс налицо, – заглянул он в кухню. – Движется потихоньку. Целый день вчера провозился. Кэмпбелл понимающе кивнул. – Теперь походит на кухню. – Он сунул руки в карманы. – Ну, не буду вас отвлекать. Если что надо будет, звоните. – Вряд ли мне еще что-то понадобится, но все равно спасибо. – Не за что, – он слегка кивнул, развернулся и вышел. Я выволок из комнаты мешки, погрузил их в бак, вымыл руки и снова поехал в «Арктик серкл». На этот раз взял их знаменитый ранч-бургер и малиновый коктейль, поел и снова вернулся в дом. * * * Коридор возле моей спальни почти до потолка был заставлен коробками. Главный проход, соединяющий все части дома, оказался не так загроможден, как остальные комнаты, – не то, чтобы здесь было меньше хлама, просто он был чуть лучше организован. Я принялся разбирать коробки. В одной из них нашел свои тетради: начиная с детского сада и заканчивая седьмым классом. Удивительно, что мама их сохранила. На коридор ушло около трех часов. Почти во всех коробках лежали какие-то официальные бумаги. Последние лет пятнадцать мать собирала всю финансовую документацию и счета. Таких тяжелых коробок поднимать мне еще не приходилось. Несмотря на ежедневные тренировки на эллипсоиде, я совершенно выбился из сил, пока таскал их до контейнера. Дальше настала очередь ванной комнаты в конце коридора. Она была небольшая, но сама ванна заполнена всевозможным мусором: какие-то мамины недовязанные носки и свитера, два абажура и старый, ржавый женский велосипед со спущенными колесами и без седла. Даже не представляю, почему велосипед стоял в ванной, да и вообще в доме, но я уже давно перестал искать логику в этом хаосе. Вытаскивая из ванной велосипед, я услышал стук. Дверь открылась, и вошла Элис Фостер. На волосах снег, а в руках картонная коробка, слишком тяжелая, чтобы нести ее по такой погоде. – Я подумала, вряд ли в доме есть что-то съестное, поэтому принесла тебе горячий ужин. – Давайте сюда. – Я поставил велосипед и взял у нее коробку. – Проходите. Элис сделала несколько шагов. – Я приготовила томатный суп. Ты всегда его любил. Особенно с крекерами. – Я и сейчас люблю, – согласился я. – Мой агент всегда смущается от этой моей привычки, когда мы с ней ужинаем в каком-нибудь модном ресторане Нью-Йорка. – Я понес коробку на кухню, соседка посеменила следом. – Тут еще немного крекеров. И несколько булочек с маслом, и кусочек шоколадного торта. – Не стоило так беспокоиться. – Разве это беспокойство? Садись, поешь. Ты с обеда из дома не выходил, наверняка проголодался. Откуда она знает? Я достал из шкафа две тарелки. – Здесь хватит на двоих. – Я уже поела, – возразила она. – Не хочу навязывать тебе свою компанию. Я вернулся к столу, скрутил с термоса крышку и налил себе суп. – Вы не навязываете, – успокоил я ее. – Садитесь. – Спасибо. – Она села напротив, развернула крекеры и положила их передо мной. – Здесь стало намного лучше. Как продвигается дело? – Работы еще много. – Неудивительно. Она собирала все это целых пятнадцать лет. – Элис окинула кухню взглядом и помрачнела. – Как много боли в этих стенах. – В этих стенах много боли, – парировал я, приложив руку к своей груди. – Знаю. Прости. Я посмотрел на нее. – Вчера вы что-то говорили о моем единственном свидетеле. – Ну, да. – Что это значит? – Я хотела сказать, что только я знала тебя до того, как все изменилось. – Изменилось? В смысле, до того, как я стал знаменитым? Она помотала головой. – Нет. До того, как изменилась твоя мать. Она не всегда была такой, как ты ее помнишь. Она изменилась после смерти Чарльза. – Мне тогда было всего четыре. – Знаю, поэтому и сомневаюсь, что ты помнишь, какой мама была раньше. Я обдумал ее слова. – Вы говорили, что у меня могут появиться вопросы. – У любого бы появились в такой ситуации. – Она озабоченно смотрела на меня. – Ты даже не представляешь, как сильно я переживала за тебя все эти годы. Твоя мать была больна. И я рада, что ты сумел преуспеть в этой жизни. Я нахмурился. – Не так уж и преуспел, как вы думаете. Поэтому и пишу. Она тихонько кивнула. – Знаю. Читала твои книги. – Читали? – удивился я. – Так за тобой и следила. Я узнаю многие места и людей, описанных тобой. В нескольких книжках даже нашла себя, хотя ты, вероятно, этого и не осознаешь. Я внимательно посмотрел на нее. – Насколько хорошо вы меня знаете? – Ты и правда не помнишь? – с горечью спросила она. – Простите, но нет. – Хотя что тут удивляться. Сознание часто блокирует тягостные для нас воспоминания. Я всегда покупала шоколадные звездочки, и ты почти каждый день приходил за угощением. – Их омню. Так это были вы? – Каждый раз, как у твоей матери начиналась мигрень, я забирала тебя к себе. А когда у меня гостил племенник, ты жил у нас по несколько дней кряду. Я, как могла, старалась вытащить тебя из этого дома. Внезапно в памяти всплыл мальчик, с которым мы иногда играли. Сам он был приезжий, но его тетя жила в нашем районе. Помню, как мы пускались в приключения на заднем дворе, воображали себя путешественниками или пиратами. А бывало, приходили к его тете и играли там в разные игры. Мы как будто играли каждый сам по себе, но в то же время вместе. Когда мне было лет семь или восемь, мальчик приезжать перестал. – Его звали Ник, – вспомнил я. – Значит, не забыл. – Вы его тетя. Она кивнула. – Он гостил у меня каждое лето, пока тебе не исполнилось семь. Его отец был военным, и их перевели в Германию. Больше ты не играл в моем доме. Поэтому, наверное, и не помнишь. – Я никак не мог понять, почему он больше не приезжает. – После этого твоя мать еще больше замкнулась в себе. И мы стали видеться все реже и реже. – Вы знали моего отца… – Да, я хорошо знала Скотта. Как странно было слышать его имя. – Я знаю лишь, что он меня бросил.