Похоже, Джон позвонил жене и попросил приехать за ним в больницу. «Умно, ничего не скажешь!» Фотограф навел аппарат на окна первого этажа. Вот Дейзи заметила мужа, замерла на мгновение, потом бросилась к нему. Он поднял голову, что-то сказал, потом поднялся и обнял жену. В течение нескольких минут она гладила его по спине, по лицу, плакала, что-то говорила, пока Джон не положил ладонь на ее выпирающий живот. Это подействовало: Дейзи успокоилась и вытерла глаза. Джон что-то спросил, она кивнула в ответ и, подхватив мужа под руку, повела его на улицу к своей машине. Дневник Если тебе в спиртное подмешают наркотик, ты ни за что не вспомнишь, что с тобой происходило. Но и забыть это полностью тоже не сможешь. Днями, неделями, годами и десятилетиями ты будешь стараться сделать и то и другое: вспомнить и забыть. Но в каждом кусочке информации, который тебе удастся извлечь из памяти, ты будешь сомневаться, потому что остальные – те, кто был рядом, – будут рассказывать всю историю по-другому. Они будут говорить – ты сама виновата. Ты лжешь. Ты – пьяница и шлюха, мстительная авантюристка и просто сумасшедшая. Того, о чем ты рассказываешь, не могло быть. Хорошие парни не совершают таких поступков. Никогда. Это невозможно. Но иногда, много лет спустя, посреди привычной рутины, когда ты занимаешься обыденными делами, полагая, что все в порядке и что страшное позади, легчайший запах, случайное сочетание цветов, звук или музыкальная фраза могут пробудить воспоминание, которое вонзается в мозг, словно острый осколок стекла, и ты замираешь в растерянности и испуге. Внешне ты недвижима, но внутри твоего тела происходит бешеная работа. Гипоталамус посылает надпочечникам сигналы, под действием которых происходит выделение гормонов, отвечающих за первобытную реакцию «бей-беги-замри». Как учит современная нейронаука, нейроны, срабатывающие одновременно, образуют устойчивые цепи. Разум еще не проанализировал, не охватил всю картину и не знает, откуда грозит опасность, но тело уже готово реагировать, потому что оно знает. Проблема в том, что тело не умеет обмениваться информацией с мозгом тем способом, который позволил бы ему создать описание травмы – описание, которое ты была бы способна понять. А без этого описания ты никогда не станешь целой. В отчаянии ты тянешься к бутылке, к таблеткам или погружаешь себя в пучину еще какой-нибудь патологической зависимости, будь то бег на длинные дистанции, кикбоксинг, очередная диета, работа, болезненное любопытство, игра в театре или эксперименты с масками и гримом. Все эти увлечения, хобби, пристрастия, патологии нужны тебе для того, чтобы стать никем, стать Безымянной, потому что только так ты можешь спрятаться от Чудовища, которое живет внутри. А когда какое-то занятие уже не приносит желанного результата, ты пробуешь что-то другое, но каждый раз это нужно тебе только для того, чтобы сбежать от этого безликого Монстра, скрывающегося в темных уголках твоей души. Но знай: убежать ты все равно не сможешь, и вовсе не потому, что Чудовище живет внутри тебя. Тебе не убежать потому, что Чудовище – это ты сама. А потом ты однажды оказываешься в его доме. Ты видишь его фотопортрет. В конце концов ты находишь железные доказательства того, что ты не лгала. Что лгали все остальные. А среди этих доказательств, словно внутри матрешки, ты обнаруживаешь доказательство еще большего предательства, которое ранит тебя в самое сердце. Доказательство, которое превращает в пыль все, что, как тебе казалось, ты знала и во что верила. Ты узнаёшь, что лучший друг, который всегда тебя поддерживал, на самом деле тоже лжец. Как и все они. А еще ты узнаёшь, что твоя мать, с прахом которой ты так долго не решалась расстаться, хитростью и обманом убедила тебя избавиться от ребенка в обмен на деньги. Может, она действительно считала, что эти деньги понадобятся тебе, чтобы получить хорошее образование. Может, она искренне верила, что деньги помогут тебе быстрее забыть все, что с тобой случилось, позволят осуществить все твои детские мечты. Но этого не произошло. И не могло произойти. А хуже всего то, что отсутствие поддержки с ее стороны, ее попытки притвориться, будто ничего страшного не случилось, ее настойчивое стремление скрыть от отца весь ужас произошедшего – все это только усугубило нанесенный ущерб. Ты едва не покончила с собой, но в последний момент одумалась и ограничилась тем, что бросила школу и уехала из города. Интересно, дорогой Дневник, ты хотя бы представляешь, каково это – ходить по его дому, видеть его портреты, убираться в детской, предназначенной для ребенка, который будет у него и которого никогда не будет у тебя? Можешь ли ты хотя бы вообразить, каково это – увидеть подпись твоей собственной матери рядом с подписью Аннабель Уэнтворт под договором о неразглашении? Я скажу – каково… Это примерно как если бы кто-то всадил пулю тебе прямо между глаз. Твой мозг ошметками разлетается во все стороны. Защитный панцирь, который годами нарастал вокруг тебя, в одно мгновение разваливается на куски, и в трещины врывается тьма, тьма, тьма, которая наполняет тебя так стремительно и полно, что тебе начинает казаться, будто твоя хрупкая человеческая оболочка вот-вот лопнет. И в какие-то доли секунды ты вдруг осознаешь, что ты одна и всегда была одна. Ну и как с таким справиться? Я долго над этим думала, пока – на страницах дневника, как и советовала моя психоаналитичка, – не задала себе вопрос: почему? Почему моя мать поступила именно так? Почему Аннабель Уэнтворт, мать Дейзи, так рьяно защищала ее мерзавца-бойфренда? Почему женщины предают подобным образом других женщин? Почему мы до такой степени зависимы от въевшейся в сознание идеи традиционной семьи с мужчиной во главе? Почему мы так боимся «неприятностей»? Почему мой лучший «друг» обманул меня так жестоко и подло? Почему в тот день, много лет назад, Бун вообще подошел ко мне в кафе? Теперь я уверена, что это была вовсе не «судьба». Он специально разыскивал меня, но зачем? Чтобы успокоить собственную совесть? Унять острое чувство вины? Спасти собственную душу? Неужели все это было из чистого эгоизма? Какими бы ни были ответы на эти вопросы, сейчас мне предстоит схватка с тем самым Чудовищем, от которого я столько времени пыталась убежать, спрятаться. И, как ни странно, у меня есть всего два варианта, между которыми мне придется выбирать. Я могу либо смириться (и тем самым допустить новые унижения, новое насилие), снова стать Безымянной, спрятаться за слоями масок, бесчисленных компромиссов и уступок. Или же я могу встретиться с врагом лицом к лицу. Перестать быть призраком. Нанести ответный удар. Пусть меня заметят. Пусть со мной считаются. И если для меня никогда не будет ни правосудия, ни справедливости, я сумею сама отплатить за себя. Тем более что сейчас у меня есть для этого подходящие средства. Скажи мне, дорогой Дневник, на что, по-твоему, похожа справедливость? Справедливо ли сводить с обидчиком счеты по принципу «око за око»? А может, справедливо будет нанести ему еще больший ущерб? Может, справедливость – это получение компенсации? Публичные извинения? Признание вины? Я и сама не знаю. Вся штука в том, что ничто из перечисленного не способно исправить прошлое. А вот какая любопытная мысль пришла мне в голову только что… Если бы тогда, восемнадцать лет назад, Буну и остальным хватило смелости сказать правду, если бы моя мать послала Аннабель Уотерс с ее деньгами куда подальше и настояла, чтобы полиция продолжала расследование, это смогло бы остановить Джона. И остальных тоже. И тогда насилию не подверглась бы ни Чарли Уотерс, ни другие девушки, о которых я ничего не знаю. А их, других, могло быть много. И они еще будут – и все потому, что кто-то струсил, а кто-то предпочел взять деньги. А это значит, что теперь у меня есть цель. Есть миссия. И сознание этого укрепляет мой дух и дает мне силы для борьбы. Мне не нужны ни справедливость, ни правосудие. Мне нужно только одно: остановить Джона. И ее. И таких, как она. Женщины – такие, как я, – должны показать мужчинам: если они посмеют совершить что-то подобное, это не сойдет им с рук. – Что стряслось? – спрашивает меня Бун. Мы сидим на выброшенном прибоем бревне на пляже Джерико-бич, греемся на солнышке, жуем сэндвичи и смотрим, как группа пловцов в гидрокостюмах тащит за собой большие ярко-розовые буи, которые качаются на ленивых волнах. День выдался погожий. Воздух недвижим, на небе ни облачка. Температура – самое то: не холодно, но и не жарко. Заснеженные вершины гор на другом берегу залива почему-то кажутся близкими и большими. Огромными. Этот горный кряж тянется на север почти до того места, где я когда-то жила, – до горнолыжного курортного поселка, где моя мать мыла и убирала гостиничные номера, а отец у себя на станции перерабатывал тонны и тонны фекалий, которые каждые выходные оставляли после себя сорок тысяч туристов. По вони от очистной станции мы всегда могли сказать, насколько удачными для бизнеса были прошедшие выходные. – Ты о чем? – спрашиваю я, откусывая от своего сэндвича с авокадо. Бун приехал ко мне на пляж, где я решила пообедать, прежде чем отправиться на очередной адрес. Похоже, мой звонок его обеспокоил. – Кит, ты позвонила и сказала, что нам нужно увидеться. Извини, что я не смог приехать сразу, но… я приехал. Так что у тебя случилось? Я снова кусаю сэндвич и медленно жую. С нашего бревнышка виден противоположный берег, где стоит «Стеклянный дом». На мгновение я представляю себе Бьюлу Браун, соседку, которая наводит на нас с Буном свой новенький бинокль. – Мне жаль Бьюлу, – говорю я. – А от ее сыночка у меня просто мурашки по коже. Да, Бьюла подсматривает за соседями, но это ладно… Она прикована к инвалидному креслу, и ей больше нечем заняться, но Хортон… он просто маньяк. Я ему не доверяю. – Ты уходишь от вопроса. Я смотрю на Буна. Он отвечает мне прямым, честным взглядом. Когда добрые друзья глядят друг на друга в упор, одному из них рано или поздно полагается улыбнуться, но я не улыбаюсь. Час настал. Я готова пересечь границу, за которой наша дружба уже никогда не будет прежней. Впрочем, о чем это я?.. С моей стороны смешно даже думать о перспективах наших дальнейших отношений, поскольку теперь я точно знаю: наша так называемая дружба никогда не была такой, какой она мне казалась. – Помнишь, как мы с тобой познакомились? Ну, в том кафе?.. Он неуверенно хмурится. Похоже, начинает нервничать. – Конечно помню. А что? – Ты спросил разрешения сесть за мой столик. Я ответила – конечно, почему бы нет, а сама подумала, что мы с тобой уже где-то встречались, потому что твое лицо показалось мне знакомым. И тут ты сказал: «Тебя зовут Катарина, верно?» Помнишь?.. – Помню, но при чем тут… – Наверное, я тогда выглядела как олень, выскочивший на дорогу прямо перед машиной. Я просто остолбенела от испуга, от неожиданности, – говорю я. – Потому что именно тогда я сообразила, где тебя видела. В школе. А я не желала иметь ничего общего с людьми, которые знали меня в те годы, – ни с одноклассниками, ни с жителями родного городка. Вот почему, как только я вспомнила, где тебя видела, я начала мысленно придумывать, как бы поскорее сбежать из этого чертова кафе. «Ты ведь из Уистлера? – сказал ты. – Ты училась в школе на пару лет младше меня». С этими словами ты отпил горячего шоколада. Ты пил и смотрел на меня поверх стакана, и на кончике носа у тебя висела такая забавная блямба взбитых сливок, что я против воли улыбнулась. Помнишь? – Черт, Кит, к чему все эти воспоминания? Выкладывай, что у тебя на уме! – Ты сказал, что я очень изменилась. Что я потрясно выгляжу. Что мне очень идет краситься под блондинку. Тебе хватило ума промолчать о том, что я сильно похудела и что тебе это нравится. Вместо этого ты сообщил, что твое имя Бун-ми, но все зовут тебя просто Бун. Потом мы вместе пошли на автобусную остановку и я сказала, что, раз уж мы оба жили в таком маленьком городке, ты наверняка в курсе того, что там со мной приключилось. – Именно поэтому я и подошел к твоему столику, Кит. Я видел тебя в том кафе уже несколько раз, и я… Каждый раз, когда я вспоминал о том случае, мне становилось не по себе. В городе многие были на твоей стороне. Лично я всегда верил тебе, верил, что ты говорила чистую правду о… о Джоне Риттенберге и горнолыжной команде. Я опускаю руку с недоеденным сэндвичем и смотрю на Буна. Сердце в моей груди начинает стучать громче, и каждый удар громом отдается у меня в ушах. – В тот день я сказал тебе, что в школе меня тоже травили и что я хорошо знаю таких, как Джон Риттенберг. Одноклассники… они выбрали меня в качестве жертвы, потому что я был геем. Правда, тогда я скрывал это от всех, даже от себя самого, но они все равно почувствовали… догадались. В таком маленьком городке, где всего одна школа и где одна и та же компания сверстников переходит из класса в класс, спастись невозможно. Некуда бежать, негде спрятаться. Ты становишься мишенью. Тебя клеймят еще в детском саду и гоняют до самого выпуска. Тебя дразнят. Унижают. Бьют. И в конце концов ты сам смиряешься с этой ролью. Начинаешь верить тем, кто тебя презирает. Вот почему, когда много лет спустя я увидел тебя в кафе, мне захотелось подойти к тебе и сказать, что я верил тебе. А еще мне хотелось сказать, что мне очень жаль. Жаль, что с тобой случилось такое. – Тебе правда жаль, Бун? На его лице появляется оскорбленное выражение. Мои слова потрясли его, но он ничего не говорит. Я тоже молчу. Вздохнув поглубже, я подставляю лицо жиденькому солнечному свету. Закрыв глаза, я наслаждаюсь ласковым прикосновением солнечных лучей к моему лбу и щекам. – Помнишь, на днях я говорила тебе, что у меня появились новые клиенты? – Да. Я открываю глаза и поворачиваюсь к Буну. – Он вернулся. Я буду убираться в его доме. – Что-что? – Мой новый клиент – Джон Риттенберг. Он живет в «Розовом коттедже» со своей женой. Бун на глазах бледнеет. – Что я хотела тебе сказать… Я, как обычно, там чуть-чуть порылась… Ну ладно, не чуть-чуть. И знаешь, что я нашла? Видеозапись той ночи. – О чем ты? Какая запись? Я снова смотрю на него в упор. Долго. И я вижу, что в какой-то момент он начинает понимать. Его лицо становится совершенно белым, щеки обвисают, глаза наполняются слезами. Он пытается сглотнуть – похоже, у бедняги пересохло в горле. – Ты имеешь в виду… запись той ночи? На базе горнолыжной команды? – Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. – Мой голос звучит негромко, вкрадчиво. – Кто-то записал на телефон все, что тогда случилось. И то, как подмешивали наркотик, и само изнасилование. На записи видно всех, кто там был. То есть почти всех. И звук тоже есть… Парни, которые утверждали, будто я все выдумала, – они все там есть. Дейзи Риттенберг тоже была на вечеринке – и тоже попала в кадр. Она и сохранила эту запись. Все эти годы она хранила ее в сейфе под замком, но я нашла ключ и скопировала запись на свой телефон. Бун открывает рот, но не может выдавить ни звука. – Не знаю, кто я для тебя, Бун… – Ты мой друг, Кит. А я – твой. Я твой самый лучший друг. – Я не знаю, что на самом деле заставило тебя подойти ко мне в кафе в тот день и почему ты так сильно хотел со мной подружиться. Я не знаю, почему ты так стараешься быть внимательным, заботливым, добрым. Но догадаться нетрудно, Бун. Стыд. Чувство вины. – Я вздыхаю. – Наверное, ты боялся, что, если ты единственный не станешь держать язык за зубами и расскажешь полиции всю правду о той ночи, тебя задразнят до смерти и не дадут дотянуть до конца последнего школьного года. Ты боялся, что эти парни расскажут всем – и в первую очередь твоим родителям – о твоей сексуальной ориентации. И ты решил поступить как все. Не высовываться. Промолчать. Пусть торжествует зло, главное, чтобы тебя не тронули. Но все это время ты знал. Ты мог бы спасти меня. Может, ты даже мог бы спасти моего ребенка, но… – Кит, пожалуйста! Я все объясню. Я могу… – Не надо ничего объяснять, Бун. Но имей в виду: теперь ты мой должник. Ты должен мне за то, что промолчал, за то, что лгал мне столько лет… Я достаю из сумки телефон, разворачиваю экраном к нему и включаю запись.