Он не двигается, и я, сев в кровати, тянусь пальцем к кнопке тревожной сигнализации на стене: – Предупреждаю, не заставляй меня нажимать на кнопку. Медсестры по-настоящему бесятся, если ты нажал кнопку, но при этом не умираешь. – Твоя взяла, ухожу! Думаю, чуть позже тебя захотят навестить наши из драмкружка. Справишься с этой толпой? – Конечно, но за персонал не ручаюсь. – По крайней мере, им не придется воевать с Маргарет. У Маргарет фобия в отношении больниц. Это как-то связано с ее мужем. Очевидно, последние несколько дней своей жизни он провел в какой-то кошмарной огромной палате, незаметно канув в небытие. Однажды она заставила папу пообещать: если она когда-нибудь серьезно заболеет, он не допустит, чтобы она окочурилась в больнице. Странноватая просьба, учитывая то, что его собственная дочь вполне может окочуриться в больнице. Очень похоже на Маргарет. Бестактна, как всегда. Господи, как хочется ее увидеть! – Она тебе сказала, что не придет? – жалобно спрашиваю я. – Нет, но ты же знаешь, какая она. Помнишь Обещание? Так или иначе, все остальные придут. И без нее хаоса будет достаточно. – Черт, меня отсюда вышвырнут! – Я скажу им, чтобы вели себя прилично. – Нет, не надо. Мимо нас с улыбкой проходит медсестра. Папа смотрит на нее, о чем-то думая. – Знаешь, они с удовольствием поставят что-нибудь на твой день рождения, – произносит он. – Совсем как в старые времена. Ричард вызвался подготовить освещение, Дора сошьет костюмы. Надо лишь сочинить что-нибудь занятное. – Угу, – бормочу я. Но я почти не слушаю. Я не думаю о своем дне рождения или о возобновлении нашей дурацкой традиции. В данный момент я не загадываю, где буду через неделю, а тем более через месяц. Папа поднимается с кровати и вновь смотрит на меня: – Уверена, что справишься? Судя по голосу, он немного обижен моим безразличием. Или, может, он думает о том же: что я плыву неизвестно куда в дырявом челне без весла. Почему это мне на ум сегодня приходят аналогии с транспортными происшествиями? – Папа, иди. – Я ненадолго. Люблю тебя. – Я тоже тебя люблю. А теперь перестань мне надоедать. Он направляется к двери, но, перед тем как выйти, оборачивается и машет рукой. Глаза у него красные. Он приедет домой, не переставая думать обо мне. Ему придется справляться с этим в одиночку. Я вспоминаю о том вечере в «Вираго». Я почти свела его с женщиной. Я была так близка к этому. Я пообещала ему, что больше не буду делать ничего подобного, но то было раньше. Теперь я в больнице, а он дома. В доме совсем тихо. Эта тишина будет преследовать его, пока он не вернется ко мне. Мысль об этом невыносима. Ему нельзя быть одному. Том Родители поневоле планируют жизнь своих детей. Как только жизнь ребенка вверяется твоим заботам, ты начинаешь задавать себе ВОПРОСЫ. На кого будет похож ребенок, когда вырастет? В какие игры он будет играть? Найдет ли свою любовь? Потом ты начинаешь планировать это будущее, откладывая деньги на его первый автомобиль, первый дом, первый незастрахованный несчастный случай на лыжном курорте в чужой стране. Но иногда жизнь делает такой непредвиденный головокружительный поворот, что все твои планы оказываются в беспорядке разбросанными на дороге. И вот я ехал домой из больницы, постоянно прокручивая в голове слова кардиолога. Нашим ответом на первоначальный диагноз, поставленный десять лет назад, было пренебрежение. Да на хрен эту жизнь, которая только и может, что так огорошивать! Честно говоря, я поставил достаточно пьес Ибсена, чтобы понимать: судьба часто глумится над нами и приходится лишь наилучшим образом справляться с этим. Жизненный сценарий Ханны тянул на трагедию, но мы вознамерились сыграть ее как жизнеутверждающую голливудскую романтическую комедию. Почти не думая про дорогу, я ехал на автопилоте по тихим полуденным улицам. Припарковавшись, я не сразу понял, что случайно остановился у театра. Я решил, что, пожалуй, зайду. Проверю почту, допишу монолог – все, что угодно. Все, что угодно, лишь бы не ехать домой. Я вошел через главный вход, открыв автоматическую раздвижную дверь. В ноздри мне ударил знакомый запах моющих средств и выдохшегося пива, и вместе с этим перед глазами предстала картина фойе, заполненного нарядно одетыми театралами, которые, стоя группками, заказывают джин с тоником и читают программки. Я уже собирался подняться наверх, когда из коридора, ведущего к кулисам, возникла Салли с двумя огромными мешками мусора в руках. Она с удивлением уставилась на меня. – О господи, я думала, это Фил! – воскликнула она, роняя оба мешка. – Фил? Что ему здесь делать? – Ах, сегодня у него выходной, и он чинит дома водосточные желоба. От работы по дому у него всегда портится настроение, так что я прячусь здесь, занимаясь уборкой. Как там наша Ханна? – Пришлось наложить ей на голову шесть швов, а утром ее поместили в кардиологию для обследования. Сказали, есть некоторое ухудшение. – О-о, Том… – Мы бывали там и раньше. Будь что будет и все такое прочее. – Как она к этому относится? – Знаешь, с циничным безразличием. Типичный тинейджер. Она послала меня домой за комиксами. – Ну конечно. – Просто стараюсь, чтобы мы удержались на плаву. – У тебя получится. Всегда получалось. Пока мы молча стояли в фойе, из двери, ведущей в зрительный зал, появился мужчина в сером костюме и подошел к нам. Я с недоумением взглянул на него: непривлекательное лицо с резкими чертами и пустые глаза выпотрошенной рыбы. Я догадался, кто это, еще до того, как Салли представила его. – Это мистер Бентон из страховой компании, – сказала она с вымученной улыбкой. – Он приехал осмотреть повреждение. – Здравствуйте. Мистер Роуз? – Он протянул мне руку, вялую и влажную на ощупь. – Что ж… – начал я. – Могу я чем-то помочь? – Я подготовлю отчет, и потом мы свяжемся. – Проблемы есть? – Мы свяжемся. Он вышел, на ходу вынимая сотовый из кармана пиджака. Мы смотрели, как он, разговаривая, садится в «форд-мондео», стоявший на парковке. Заработал двигатель, и страховщик уехал. Салли взглянула на меня, ожидая какой-то реакции. – Нам пора начинать готовить пьесу ко дню рождения Ханны! – объявил я. На лице Салли появилось недоумение. – Ты уверен, что ей это нужно? – Разумеется! – Но… то есть… Может, она это переросла? Наверняка она не хочет весь день слоняться с нами по театру. – Хочет! Еще как хочет! На той неделе она просто рвалась на сцену. Театр у нее в крови. Это поможет нам выбросить все из головы. У Салли вымученный, беспокойный вид. – Пожалуй, я пойду, – говорит она. – Позже мы все собираемся в больницу. Увидимся там? – Да, конечно. Спасибо, Сэл. Дома я вытащил из-под своей кровати небольшой чемодан и отнес его в комнату Ханны. По привычке постучав в дверь, я медленно толкнул ее, чувствуя неловкость оттого, что посягаю на личное пространство дочери. Комната была прибрана, как обычно, лишь на незастеленной постели лежало несколько одежек. Это комната всегда была комнатой Ханны, начиная с младенчества и до теперешнего подросткового возраста. На белых стенах остались следы липучек, которыми были прикреплены старые картинки, уже давно снятые. Теперь здесь висели большие постеры с супергероями и рок-группами, а еще доска объявлений, заполненная расписанием школьных занятий, фотографии друзей и родных. Я поднял руку и дотронулся до фотографии, на которой мы с Ханной сняты на Эдинбургском фестивале несколько лет назад. Замерзшие, но счастливые, мы стоим у входа в театр. Мы посмотрели с десяток пьес, бoльшая часть которых оказалась ужасными. Ханна написала рецензии для своего блога. Помню, как я сказал: «Может быть, станешь критиком, когда вырастешь». Она не ответила. Уже тогда она не любила говорить о будущем. Я обследовал ее книжный шкаф. Три верхние полки забиты сказками: книги сказок Эндрю Лэнга, современные переводы братьев Гримм и Ханса Кристиана Андерсена, антологии Анджелы Картер. На четырех нижних полках стояли комиксы. Сотни книг. Это еще одно из ее литературных увлечений. Оно началось, когда Ханне было семь, и после очередного визита в клинику я купил ей какой-то сборник под названием «Лига справедливости Америки». Я понятия не имел, что это такое, просто увидел на обложке Чудо-женщину и решил, что она может стать хорошим образцом для подражания. Ханна зачитала эту книжку буквально до дыр. Мне пришлось поехать в Бристоль и купить ей все старые выпуски. Вот она, понял я, преемственность между сказками и приключениями супергероев: это вымышленные истории о борьбе добра со злом, наполненные ужасающими чудовищами и сверхъестественными силами, и в конце торжествует справедливость. Я понимал, почему все это привлекало Ханну. Но я был не в состоянии за ней поспеть. Я не представлял, что она читает в данный момент. Наугад отобрав книги, я понадеялся на лучшее. Я искал, во что ей переодеться, когда натолкнулся на это. В бельевом ящике под кипой непарных носков затерялась фотография, распечатанная на листке бумаги формата А4: мы с Элизабет, снятые еще до рождения Ханны. Мы сидим в пабе, подняв кружки к камере. Не помню, где это было снято, но на мне явно сценический грим, так что, вероятно, после спектакля. У нас счастливый вид. Непонятно, откуда Ханна взяла этот снимок. Уже много лет я не видел оригинальной фотографии. Еще до ухода Элизабет. Я положил снимок на место. Перед тем как выйти из комнаты, я проверил корзину для ненужных бумаг. Вынул оттуда письмо по поводу экзамена продвинутого уровня, аккуратно разгладил его и пришпилил обратно на доску объявлений. Потом спустился по лестнице к двери. Никогда дом не казался мне таким пустым. На обратном пути в больницу, проезжая мимо театра, я представил себе, как мистер Бентон топчется в котельной. Что именно он там искал? Не имеет значения. Визит наверняка был обычной формальностью. Ничего страшного там быть не должно. Страховая компания заплатит, и все будет нормально. Все обязательно получится. Ханна Через час после того, как папа уехал за моими шмотками, за дверью палаты поднялась какая-то суматоха, и я поняла, что у меня посетители. Дверь распахнулась, и я услышала пронзительный вопль: – Я не бывала в больницах с тысяча девятьсот девяносто четвертого! О господи, это Маргарет! Она пришла! Впервые за много часов у меня появляется желание и энергия сесть в кровати. Она замечает меня и дико машет рукой. – Вижу, место это все же убогое! – верещит Маргарет, и ее голос взрывает тесное антисептическое пространство подобно «роллс-ройсу», проносящемуся мимо похоронной процессии. Пара других пациентов укоризненно косится на нее, когда она, никого не замечая, пролетает мимо их кроватей. – Когда-то я поклялась, что появлюсь в подобном месте не иначе как на каталке, с биркой на большом пальце ноги. Это доказывает, как сильно я люблю тебя, милая. Она чмокает меня в щеку, оставляя след от помады, и усаживается в кресло рядом с кроватью. На ней брючный костюм из оранжево-розового бархата, растрепанные волосы сиреневого оттенка безжалостно затолканы под красную шляпу с мягкими полями. Весь ее наряд, пожалуй, лучше всего описать как «шик для программы защиты свидетелей». Вокруг нас собираются другие завсегдатаи драмкружка, обнимают меня, ищут, где бы сесть. Их теплота для меня как нектар. Салли с Наташей устраиваются на краю кровати, вываливая из пластикового пакета на крахмальные простыни журналы и плитки шоколада. Тед, не снимая велосипедного шлема, пододвигает к кровати другой стул. Последним шаркающей походкой входит Джей, пялясь в свой телефон. На нем клетчатая рубашка и джинсы буткат. Споткнувшись о свой шнурок, он едва не вышибает из рук проходящей медсестры поднос с лекарствами. Салли наклоняется и обнимает меня за плечи с проникновенным выражением лица, неуместным в этой эксцентричной мизансцене: