– Сама ты тупица! Давайте посмотрим версию с Кейт Уинслет. – О господи, Дженна, она снималась не в «Джейн Эйр», а в «Разуме и чувствах». – Это тоже в нашем списке литературы? – Нет! Боже, я хочу выйти из этого кружка чтения! – Когда окончу школу, то завяжу с книгами, – заявляет Дженна. – Через десять лет никто не будет такого читать. Это все чушь собачья! Через десять лет я буду жить в виртуальном мире. – И что тут нового? – спрашивает Дейзи. – Через десять лет я буду путешествовать по югу Италии в машине с автоприцепом в компании Мэтью Макконахи. А ты, Ханна? Они смотрят на меня. Я откидываюсь назад и швыряю книгу через всю комнату. Она падает с глухим стуком. – Что случилось? – спрашивает Дейзи. – Ничего! – чересчур громко отвечаю я. – Просто мне надоело читать эту чушь. Чему нас может научить «Джейн Эйр»? И зачем, блин, папа повесил на мою доску объявлений эту чертову анкету?! Я встаю, срываю листок с доски и бросаю в корзину для бумаг. – Что ты делаешь?! – возмущается Дейзи. – Она тебе пригодится в следующем семестре! – Ханна, почему ты бесишься? – задает вопрос Дженна. – Я не бешусь, отстань! Со мной все в порядке. – Нет, не в порядке. Мы твои подруги и хотим знать, что происходит. – Это из-за Кэллума? – хихикает Дейзи. – Хочешь, приглашу его на свидание с тобой? – Господи, нет! Чушь! Принесу чего-нибудь попить. Чего хотите? – Только не твой долбаный фруктовый чай! – восклицает Дженна. – На вкус он как слабая «Райбена», смешанная с песком. Я выпью воды. Пытаюсь не засорять организм, поэтому пью только чистые напитки. – У твоего папы есть водка? – интересуется Дейзи. Выйдя из комнаты, я останавливаюсь на площадке и слышу, как они тихо разговаривают. Своим до смешного громким шепотом Дженна говорит, что у меня бледный вид. Дейзи соглашается. Я спускаюсь вниз, потому что не хочу больше слушать. Неприятно, когда твои подруги за спиной говорят о тебе всякие гадости. Но когда они втихаря беспокоятся о тебе, это просто бесит. Позже, после их ухода, я ложусь в постель и прислушиваюсь к летним звукам на улице. В водосточном желобе над моим открытым окном чирикают воробьи, лает соседская собака, дети в соседнем парке плещутся в «лягушатнике». Жизнь вокруг продолжается, но она такая спокойная, такая далекая. Я воображаю себе, что уплываю от всего этого. Не знаю, спала я или просто дремала, но вдруг наступает вечер. Голубое небо темнеет, заполняясь нависающими серыми облаками. Облака напоминают зазубренные скалы. Я встаю, у меня кружится голова. Все в комнате тускнеет. – Ох, блин! Я ищу свой телефон, но он остался внизу. Тяжелыми шагами я выхожу на площадку, бросаюсь к перилам, но почему-то промахиваюсь. О черт, кажется, я лечу! Но нет, не лечу. Падаю. Ступени несутся мне навстречу так быстро, что меня мутит. Бах! Я пропала. Превратилась в ничто. – Папочка! Помоги! – произносит чей-то голос. Том Вечером я вышел из театра и, сев в машину, поехал по аллее, освещенной золотисто-коричневым солнечным сиянием. Через несколько сот ярдов показалась вереница местных магазинчиков, необъяснимым образом ставших официальным местом сборища тинейджеров. Я поискал глазами Ханну, но вместо нее увидел ее подруг, Дженну и Дейзи, оживленно болтающих о чем-то, сидя на стене у газетного киоска. Я слегка посигналил, вспугнув их. Дженна выразительно заверещала, но потом, заметив меня, помахала рукой. Я подъехал к тротуару и опустил стекло. – Извините! – прокричал я, когда они подошли. – Мистер Роуз, вы напугали меня до усрачки! – воскликнула Дженна. – То есть я хотела сказать, до смерти. Простите. – Ничего страшного. Ханна дома? – Угу, – ответила Дейзи. – Мы изучали «Джейн Эйр». – А-а, ну разумеется, – произнес я. – Как там она? – Мне кажется, хорошо, – ответила Дженна. – Мне она показалась чуточку утомленной, – добавила Дейзи. – Она велела вам ничего не говорить, но мы чуток волнуемся. – Думаю, она все еще переживает по поводу того вечера в пятницу, – сказал я. – Уверен, с ней все в порядке. Я припарковался на подъездной дорожке и поднялся на крыльцо. На коврике у порога лежали нераспечатанные письма – выписка из банковского счета и что-то в коричневом конверте от местного совета, скукотища. Взяв почту, я отпер входную дверь и уже собирался крикнуть «привет», но, заглянув в прихожую, едва не задохнулся от ужаса. У подножия лестницы, свернувшись клубком, лежала Ханна, словно по пути вниз упала, неожиданно сморенная сном. Но это был не сон. Абсолютно бледное лицо, тяжелое, хриплое дыхание. Из ранки на голове на нижнюю ступеньку тонкой струйкой текла кровь. – О господи, Ханна! – простонал я. Я опустился рядом с ней на колени, не зная толком, можно ли ее трогать и тем более двигать. Слева на голове у нее была видна глубокая рана, прядь волос намокла от крови, которая – о ужас! – продолжала сочиться. Ханна лежала совершенно неподвижно, как неживая. Меня охватил приступ паники. Я сбегал в гостиную и, сняв трубку, набрал 999. Через восемь минут подъехала «скорая». Парамедик, крепкий мужчина, даже более крупный, чем Шон, быстро прошел мимо меня и, наклонившись к Ханне, пощупал пульс у нее на запястье, потом на шее и осмотрел голову. Он спросил, как ее зовут, и я назвал имя. – Ханна! – громко произнес он. – Ханна, ты меня слышишь? Появилась женщина-парамедик с носилками. Я отошел к двери в гостиную, чувствуя себя бесполезным и несчастным. Мужчина наложил на голову Ханны марлевую повязку, сквозь которую снова проступила кровь. – Давайте перенесем ее, – сказал он, затем повернулся ко мне. – Вы едете с нами? – Да. Да, я… Да. Я оглядел гостиную – не знаю зачем. Потом вышел вслед за ними из дому, в рассеянности даже не захлопнув дверь. Позже я узнал, что ее закрыл сосед. Целая толпа смотрела, как уезжает «скорая». Я их не заметил. Перед шестым днем рождения Ханны я предложил ей устроить праздник в театре. В этом был свой смысл, поскольку там много места и дети могли бы шуметь, сколько им захочется. Она кивнула, но без особого энтузиазма. Через несколько месяцев после постановки диагноза нам удалось нормализовать ситуацию. Прием бесчисленных таблеток стал еще одной повседневной обязанностью. Но по прошествии года реальность этой ситуации стала для нее более ощутимой. Она по-прежнему не вполне понимала, что происходит, но знала, что это серьезно. Доведенный до отчаяния, я вспомнил, как год назад она была счастлива увидеть фей, и подумал: если у нас будет театр, то мы поставим пьесу. Я всегда писал сценарии. Будучи подростком, я штудировал в местной библиотеке все руководства по их сочинению. Позже, при обучении драматическому искусству, я прослушал все доступные практические курсы. Большинство моих соучеников были помешаны на кино, и каждый хотел стать вторым Феллини, Полом Шредером или Уильямом Голдманом, а вот я был одержим Гарольдом Пинтером, Джимом Картрайтом и Кэрил Черчилль – тем, как они использовали сокровенную конфронтационную природу театра для выражения своей политической и эмоциональной ярости. После окончания университета я стал соучредителем самого неудачного в истории британской драмы передвижного театра, для которого мы намеревались писать и ставить оригинальные произведения. Была середина восьмидесятых, тогда театр еще действительно что-то значил. Но со мной этого не произошло. Ну что ж, вероятно, жалеть не стоит. Итак, Ханне было шесть, когда мы поехали на автобусе на ее первое ежегодное обследование сердца. По пути в Бат, пока автобус катился по оживленному шоссе, Ханна сидела тихо, прислонившись головой к немытому окну. Я размышлял о том, что мне делать. Что сделать, чтобы ситуация стала более приемлемой? – Хочешь, поставим на твой день рождения пьесу? – спросил я. – Если в театре будет твой праздник, то нам нужна пьеса. Впервые за время поездки она повернула ко мне лицо: – О да! Мы можем поставить сказку? Слабая вспышка энтузиазма. – Конечно, – откликнулся я, стараясь не дать этой вспышке погаснуть. – Почему бы и нет? Врач-консультант сказал нам, что состояние у нее стабильное, но необходимо продолжить прием лекарств и ежегодно проходить обследование. Ей трудно было это понять. Вернувшись домой, я попросил нашу драматическую группу помочь нам. Большинство согласились, они были рады посвятить несколько часов своего драгоценного времени на разучивание, репетиции и представление десятиминутной пьесы, которую мы еще даже не сочинили. Вот как все это происходило. Таким путем мы надеялись вернуть Ханну в наш мир. Милая Уиллоу! Хочу рассказать тебе кое-что еще о пьесах, которые папа ставил для меня в театре на мои дни рождения. Ты знаешь, что у каждого супергероя есть история происхождения? Что ж, хотя я и не супергерой, вот моя история. Первый раз на мои шесть лет мы поставили «Русалочку». Я смотрела диснеевский мультик, но помню, как меня раздражало, что сказку Андерсена превратили в такую прилизанную, слащавую и невыразительную историю. Я предпочитала более мрачную и печальную историю из моей старой книги. В ней, для того чтобы стать человеком и выйти замуж за прекрасного принца, молодая русалка отдает свой голос морской колдунье, однако принц влюбляется в другую женщину, и благодаря чарам колдуньи русалке предстоит умереть в день их свадьбы. В последнюю минуту сестры русалки добиваются от колдуньи отсрочки приговора. Если перед свадьбой принца она заколет его кинжалом, то снова превратится в русалку и будет спасена. Перед ней стоял ужасный выбор: пожертвовать его жизнью или своей собственной. Даже в шестилетнем возрасте эта жестокая трагедия казалась мне правдивее, чем поющие омары и хеппи-энд. Папа составил примерный план пьесы, а Салли стала работать с актерами. Они много импровизировали. Это было частью магии. В день рождения папа привез в театр меня и моих друзей, а исполнители привели своих родных. Тед с Анджелой приготовили для всех чай и пирожные – получился маленький совместный праздник. Наверное, это выглядело немного странно, но нам казалось нормальным. Нет, не просто нормальным, а замечательным. Я помню лишь небольшие кусочки пьесы. Например, что в задней части сцены висели голубые простыни и на всех прожекторах были синие и зеленые фильтры, создающие ощущение призрачного подводного мира. Камил соорудил остов деревянного корабля, на котором должен приплывать принц. Два человека держали по краям сцены длинное полотнище прозрачной органзы, которое они колыхали, изображая волны. А самое главное: я помню, как в нашу группу затащили Маргарет. Бывало, она каждый день приходила в театр и просто пила чай в кафе, что в фойе, но однажды папа попросил ее присмотреть за мной, пока он помогал разгружать какие-то доставленные товары, и мы с ней душевно поболтали. Вот тогда я узнала и полюбила ее. Я упрашивала ее присоединиться к драмкружку, чтобы быть в ее компании на репетициях, и она согласилась, но сказала, что хочет просто сидеть в зрительном зале и смотреть. Никто не возражал. Я, бывало, проберусь к ней со своими книгами в надежде, что она мне их почитает, – и она читала. Читала Маргарет прекрасно, подражая голосам персонажей, наполняя страницы жизнью и юмором. Папа услышал ее и предложил пройти прослушивание на роль, но она не захотела. «Я хочу просто смотреть, – ответила она. – Хочу просто быть здесь». Но когда мы разрабатывали пьесу, я сказала папе: – Пожалуйста, пусть Маргарет станет морской колдуньей. Он рассмеялся и сказал, что вряд ли предложит ей такое и что, пожалуй, это не слишком лестное предложение для пожилой леди. Так что я сама ей предложила: – У тебя хорошо получится, потому что морская колдунья смешная и озорная.