Оттолкнув меня, он подошел к двери, открыл ее и сказал: – Мне пора. Но я еще приду, будь уверена. Приду ради детей. Уже на пороге он внезапно приостановился и добавил: – Не надевай больше эти серьги. Они тебе не подходят. А затем исчез, даже не закрыв за собой дверь. Я с силой ее захлопнула, но она была настолько старой и расшатанной, что, ударившись о косяк, открылась снова. Тогда я навалилась на нее всем телом и нажимала до тех пор, пока не щелкнул замок. Потом, в сопровождении встревоженного пса, я выскочила на балкон. Я подождала, пока Марио выйдет во двор, и отчаянно завопила: – Скажи хотя бы, где ты живешь, или оставь свой номер телефона! Как мне тебя найти, если дети заболеют… Он даже не оглянулся. Вне себя от гнева, я исходила криком: – Скажи, как зовут твою шлюху! Она хоть красивая? Сколько ей лет? Марио сел в машину и завел мотор. Автомобиль скрылся под сенью дворовых деревьев, затем появился, чтобы исчезнуть снова. – Мама, – позвал меня Джанни. Глава 9 Я обернулась. Дети выглядывали из?за двери своей комнаты, но боялись переступить ее порог. Вероятно, видок у меня был еще тот, так что они предпочли испуганно наблюдать за мной с безопасного расстояния. Ребята показались мне какими?то странными, я даже подумала, будто они, подобно героям рассказов о привидениях, способны видеть невидимое. Может быть, рядом со мной стояла неподвижная, как надгробное изваяние, бедняжка – брошенная жена из моих детских воспоминаний. Она явилась в Турин из Неаполя, чтобы схватить меня за подол, прежде чем я брошусь вниз с пятого этажа. Она?то знала, как я хотела залить мужа слезами холодной испарины и крови и прокричать: “Останься!” И тут я вспомнила, как поступила сама бедняжка. Однажды вечером она приняла яд. Моя мать шептала двум своим работницам – блондинке и брюнетке: бедняжка вбила себе в голову, что муженек раскается и примчится к ее смертному одру просить прощения. Однако он благоразумно остался в стороне – вместе с любимой женщиной. И моя мать смеялась горьким смехом над этой и другими горькими историями. У брошенных жен больше не блестели глаза, брошенные жены умирали заживо. Так она говорила, пока кроила платья или подгоняла их прямо на своих клиентках, которые даже в конце шестидесятых предпочитали шить одежду на заказ. Сплетни, пересуды, шитье – я была внимательным слушателем. Желание писать рассказы пришло ко мне именно там – под столом, где я играла. Неверный муж, сбежавший в Пескару, не объявился даже тогда, когда его жена по собственной воле оказалась между жизнью и смертью и соседям пришлось вызывать скорую, чтобы отвезти ее в больницу. Эти слова навсегда врезались мне в память. Балансировать между жизнью и смертью – как канатоходец. Слушая взрослые разговоры, я, не знаю почему, представляла себе, как ради любви к своему мужу бедняжка распласталась на лезвии меча, а его острие, порвав платье, вонзилось ей в кожу. После больницы она стала еще более жалкой, и под платьем у нее теперь был темно-красный шрам. Соседи избегали ее – они не знали, ни как себя вести, ни что сказать. Я встряхнулась, и меня снова охватило негодование, мне хотелось придавить Марио всем своим весом, хотелось неотступно следовать за ним. На следующий день я решила снова обзвонить старых друзей, чтобы наладить с ними отношения. Но телефон не работал, тут Марио не соврал. Из трубки доносились невыносимый свист и далекие голоса. Пришлось взяться за мобильник. Методично, одного за другим, я обзвонила всех знакомых и притворно мягким тоном постаралась убедить их в том, что я уже успокоилась и пытаюсь свыкнуться с моим новым положением. У тех, кто был не прочь поговорить, я пробовала выведать что?то о Марио и его новой пассии, делая вид, будто мне все и так известно, но очень уж охота об этом поболтать, чтобы выпустить пар. Большинство отвечали односложно, догадываясь о моем хитроумном плане. Однако некоторые, не сдержавшись, рассказали мне кое?какие подробности: у любовницы моего мужа “фольксваген” цвета металлик; она всегда носит ужасные красные сапоги; она – выцветшая блондинка неопределенного возраста. Леа Фаррако оказалась наиболее словоохотливой. Она не сплетничала, тут стоит отдать ей должное, а просто поведала то, что знала. Видеть она их не видела. О женщине толком сказать ничего не может. Однако ей известно, что живут они вместе. Точного адреса Леа не знает, но ходят слухи, что обосновалась парочка где?то в районе проспекта Брешиа – да-да, именно там, на проспекте Брешиа. Они забрались так далеко, в такое непопулярное место, потому что Марио не хочет ни с кем встречаться, особенно со старыми приятелями из Политеха. Я надеялась узнать у нее что?нибудь еще, но, как назло, мобильный, который я уже сто лет не заряжала, перестал подавать признаки жизни. Я принялась лихорадочно рыскать по дому в поисках зарядки, но так ее и не нашла. Накануне, готовясь к приходу Марио, я наводила всюду лоск и, вероятно, сунула зарядку в какое?то надежное место, но куда именно, вспомнить не могла. Тут у меня случилась одна из моих вспышек ярости, Отто зашелся в лае, и я, чтобы не запустить телефоном в собаку, пульнула им в стену. Аппарат разбился надвое; обломки упали на пол с глухим стуком, и Отто, громко рыча, набросился на них так, будто они были живые. Успокоившись, я вернулась к городскому телефону – и опять услышала протяжный свист и отдаленные голоса. Но вместо того чтобы положить трубку, я машинально, привычным движением набрала номер Леа. И вдруг свист прекратился и пошли гудки – чудеса техники! Второй раз можно было и не звонить. Подходящий момент был упущен: теперь Леа отвечала довольно уклончиво. Наверняка ее разбранил муж, или же она сама пожалела, что невольно усложнила и без того непростую ситуацию. С дружеским участием она сказала, что больше ей ничего не известно. Марио она давно не видела, и ей нет дела до его новой подруги: она не знает ни ее возраста, ни места работы. Что же до их адреса – проспект Брешиа, – то это только так, приблизительно: на самом деле это может быть и проспект Палермо или улица Терамо либо Лоди, трудно сказать, в том районе сплошные названия городов! И да, ей показалось странным, что Марио забрался в такую даль. Она посоветовала мне отпустить ситуацию – время, мол, расставит все по своим местам. Однако это не помешало мне тем же вечером, как только дети уснули, сесть в машину и до часу-двух ночи кружить по проспектам Брешиа и Палермо. Ехала я медленно. Эта часть города показалась мне какой?то растерзанной, раненой, точно рассеченной поблескивающими трамвайными путями. Черное небо с выделявшейся на нем тонкой, изящной стрелой подъемного крана давило на низкие дома, залитые тусклым светом уличных фонарей, словно днище неумолимо опускающегося поршня. Ветер забрасывал сушившиеся на балконах белые и голубые простыни на серые тарелки антенн. Припарковавшись, я с яростным упрямством принялась бродить по улицам. Я надеялась встретить Марио с его любовницей. Я мечтала об этом. Я думала застать их врасплох, когда они выйдут из “фольксвагена”, возвращаясь из кино или ресторана, веселые, как мы с ним когда?то, еще до рождения детей. Но нет, ничего – одни только пустые машины, закрытые магазинчики да пьяный, прикорнувший в закутке. Отремонтированные здания соседствовали с полуразрушенными, из которых доносилась чужеземная речь. На низеньком домике с черепичной крышей я прочитала желтую надпись: “Сильвано – свободен”. Свободен он, свободны мы, свободны все. Отвращение к мукам, сковывающим нас, вереницы тяжких судеб. Я обессиленно прислонилась к синей стене какого?то дома на улице Алессандрии с высеченной на нем надписью “Приют принца Неаполитанского”. Так вот куда я попала: я словно услышала громкий южный говор, в сознании у меня слились воедино далекие города, синяя гладь моря и белизна Альп. Бедняжка с площади Мадзини тридцать лет тому назад тоже опиралась, как я сейчас, о стену дома, задыхаясь от отчаяния. Как и она, я не могла найти утешения в протесте, в мести. Если Марио уединился со своей любовницей в одном из этих зданий – скажем, вот в этой громадине с надписью “Алюминий” над входом, что смотрит на просторный двор и вся усеяна балконами, на каждом из которых красуются полотнища постельного белья, – то свое счастье быть вместе они наверняка спрятали от нескромных соседских взглядов как раз за такими вот тряпками, и я ничего, ничего не могу с этим поделать, как бы мне, страдавшей от горя и боли, ни хотелось отшвырнуть прочь эту скрывавшую их ширму и показаться им, чтобы мое несчастье накрыло их с головой. Я долго бродила по темно-фиолетовым улицам в безрассудной уверенности (в той беспочвенной уверенности, которую именуют предвидением – фантастической реализацией наших подсознательных желаний), что они непременно где?то рядом: за дверью, за углом, за окном… а может, они уже заметили меня и теперь ухмыляются, как довольные содеянным преступники. Так ничего и не узнав, я вернулась домой около двух, совершенно разбитая и разочарованная. Припарковавшись, я подошла к дому и увидела силуэт Каррано – он как раз подходил к подъезду. Футляр торчал из?за его покатых плеч, словно шило. Мне захотелось окликнуть его, одиночество тяготило меня. Мне нужно было поговорить с кем?нибудь, поссориться, закричать. Я ускорила было шаг, чтобы догнать соседа, но он исчез за дверью. Даже побеги я за ним – на это у меня не хватило бы духу, мне казалось, что тогда провалится асфальт, и уйдет под землю парк со всеми деревьями, и исчезнет куда?то черная гладь реки, – все равно я бы не успела нагнать его до того, как он шагнул бы в лифт. Но я все?таки совсем уже собралась сорваться с места, когда увидела что?то на земле, прямо под уличным фонарем. Я наклонилась: это оказалось водительское удостоверение в пластиковой обложке. С него на меня смотрело лицо музыканта. Тут он был намного моложе: Альдо Каррано из маленького городка на юге. По дате рождения я поняла, что в августе ему исполнится пятьдесят три. Вот теперь у меня был убедительный предлог, чтобы позвонить в его дверь. Положив документ в карман, я вошла в лифт и нажала цифру четыре. Лифт медленнее, чем обычно, пополз вверх, от его шума среди полнейшей тишины у меня сильнее забилось сердце. Но когда кабина остановилась на четвертом этаже, меня охватила паника; не потратив ни секунды на колебания, я нажала на пятерку. Домой, немедленно домой. А вдруг дети проснулись? Вдруг они ищут меня сейчас в пустой квартире? Права Каррано подождут и до завтра. К чему стучаться к незнакомому человеку в два часа ночи? Клубок обид, желание отомстить и необходимость протестировать силу унижения собственного тела лишили меня остатков здравого смысла. Да, домой. Глава 10 На следующий день, немного посопротивлявшись, Каррано вместе с его правами канул в небытие. Стоило детям уйти в школу, как я заметила, что наша квартира буквально кишит муравьями. Такое случалось каждый год с наступлением летней жары. Насекомые плотными рядами ползли из окон, с балкона, вылезали из?под паркета, снова там укрывались, а потом маршировали на кухню – к сахару, к хлебу и к джему. Учуяв их, Отто лаял как сумасшедший и, сам того не желая, разносил муравьев по квартире на своей шерсти. Я побежала за тряпкой и хорошенько протерла пол во всех комнатах. Разбросала лимонные корки там, где, как мне показалось, насекомых было больше всего. И, ужасно нервничая, стала ждать. Как только муравьи вернулись, я отметила все места, где они проникали в квартиру, все входы в бесчисленные тайнички и выходы из них – и засыпала их тальком. Когда же я убедилась, что ни тальк, ни лимон не помогают, то решила воспользоваться химическими средствами, хотя и беспокоилась за Отто, который привык лизать все подряд, не разбираясь, съедобно это или нет. Порывшись в кладовке, я нашла нужный баллончик, внимательно прочитала инструкцию, заперла Отто в детской и распрыскала отраву по всем углам. Мне было не по себе, потому что казалось, будто баллончик – это продолжение моего тела, а распрыскиваю я скопившуюся во мне желчь. Затем я немного подождала, стараясь не обращать внимания на лай Отто, царапавшего дверь, и вышла на балкон, чтобы не дышать ядовитыми парами. Балкон выступал над пустотой, как трамплин в бассейне. Жара опустилась на неподвижные деревья в парке, сдавила голубую полоску По, серые и синие суденышки, арочные своды моста принцессы Изабеллы. Внизу я заметила Каррано, который, нагнувшись, кружил по двору, вероятно, в поисках своего удостоверения. Я закричала: – Синьор! Синьор Каррано! У меня всегда был тихий голос, я просто не умела кричать. Произнесенные мною слова падали недалеко, как камешек, брошенный рукой ребенка. Я хотела сказать ему, что документ у меня, но он даже не обернулся. Так что я молча стояла и наблюдала за ним с пятого этажа – худой, но широкий в плечах, густые волосы тронуты сединой…. Внутри меня нарастала глухая неприязнь к соседу, и это чувство становилось все сильнее по мере того, как я отдавала себе отчет в его беспочвенности. Кто знает, сколько секретов у этого одиночки, у этого самца, одержимого сексом. Может, он, несмотря на приличный возраст, кичится своим членом. Да-да, наверняка он не видит ничего дальше своей паршивой спермы и радуется, что его малыш все еще встает, подобно тому как поднимаются поникшие листья засохшего растения, которое наконец?то полили. С теми женщинами, что ему подворачиваются, он груб и тороплив, его единственная задача – набрать как можно больше очков, как на стрельбище. Попасть в красную вагину – его главную цель, заключенную в концентрические круги. Лучше, конечно, если мочалка молодая и свежая, с упругой задницей… Приписывая ему эти мысли, я вздрагивала от злости, как от электрических разрядов. Очнулась я только тогда, когда, посмотрев вниз, поняла, что темная фигура Каррано больше не маячит во дворе. Когда я вернулась в квартиру, едкий запах немного выветрился. Убрав черные муравьиные останки, я, сжав зубы, снова вымыла пол и пошла выпустить отчаянно завывавшего Отто. И с ужасом обнаружила, что теперь муравьев полно и в детской. Стройные настойчивые шеренги появлялись из?под плохо пригнанных плашек старого паркета – черные отряды в состоянии отчаянной паники. Выхода у меня не было, и я снова принялась за работу, однако теперь делала все нехотя, подавленная ощущением неотвратимости. Чем дольше я смотрела на эти муравьиные толпы – пример жизнестойкости, которая, не зная преград, с неутомимым усердием преодолевает любое препятствие, – тем хуже я себя чувствовала. Распылив химикат в детской, я пристегнула к ошейнику Отто поводок, и пес, высунув язык, поволок меня вниз по лестничным маршам. Глава 11 Во дворе Отто рванул вперед – сбруя ему явно мешала. Я миновала обрубок зеленой подлодки, которая так нравилась Джанни. Углубилась в туннель, весь исписанный непристойностями, и вышла из него к сосновому леску. В этот час женщины – небольшие группки болтливых мамаш – или укрывались в тени деревьев (окруженные со всех сторон колясками, они напоминали поселенцев на Диком Западе), или присматривали за малышами, что галдели невдалеке, играя в мяч. Большинство этих женщин терпеть не могли собак без поводка. Они проецировали свои страхи на животных, боялись, что те покусают детей либо загадят площадку. Пес мучился, ему хотелось бегать и играть, но как поступить, я не знала. Мои нервы были напряжены до предела, мне не хотелось ни с кем конфликтовать. Лучше уж держать Отто на поводке, чем с кем?нибудь поругаться. Я прошла вглубь рощицы, надеясь, что хотя бы там не будет этих зануд. Отто обнюхивал землю, дрожа от возбуждения. Я его любила, хотя никогда особо им не занималась. Он тоже был привязан ко мне, но многого от меня не ожидал. Кормежка, прогулки в парке, игры – для всего этого был Марио. И сейчас, когда муж исчез, это доброе по натуре животное уныло старалось приспособиться к его отсутствию и раздраженно лаяло из?за того, что я нарушала привычный ход вещей. Например, Марио наверняка бы уже давно, прямо на выходе из туннеля, спустил его с поводка и сам бы подошел к мамашам на лавочках, чтобы задобрить их и убедить в том, что пес и мухи не обидит и просто обожает детей. Я же и в роще хотела быть уверенной, что он никому не помешает, и потому отпустила его только сейчас. Вне себя от радости, Отто принялся стремглав носиться туда-сюда. Подняв с земли длинную тонкую ветку, я нерешительно взмахнула ею, а затем сделала это еще раз, но уже увереннее. Мне нравился свист – в детстве я часто так играла. Как?то во дворе я нашла похожий тонкий прутик и хлестала им воздух, добиваясь плачущих звуков. Именно тогда я услышала, что наша соседка, после неудачной попытки отравиться, утопилась где?то возле Капо Мизено. Эта новость бежала от окна к окну, с этажа на этаж. Моя мать сразу же позвала меня домой; она всегда была чем?то недовольна и часто ругала меня без причины, даже когда я не делала ничего плохого. Иногда мне казалось, что она не любит меня, точно замечая во мне то, что ненавидела в самой себе, – некий тайный изъян. В тот день она запретила мне выходить во двор и играть на лестнице. Я сидела в темном углу квартиры и представляла себе бездыханное, напитавшееся водой тело бедняжки – серебряной, готовой к засолке рыбины. И каждый раз, когда позже я рассекала прутиком воздух, заставляя тот скулить, я всегда думала о ней – женщине в рассоле. Я слышала, как она тонет, как всю ночь скользит в воде, пока не оказывается возле Капо Мизено. И теперь, когда я вспомнила об этом, мне захотелось сечь воздух сосновой рощи все сильнее и сильнее, как в детстве, чтобы призвать, а быть может, и изгнать духов прошлого. Чем энергичнее я махала веткой, тем резче получался свист. Представив себя со стороны, я расхохоталась – тридцативосьмилетняя женщина, по горло заваленная проблемами, вдруг вернулась к детской игре. Да, говорила я себе, это просто удивительно: даже в таком возрасте от радости или от отчаяния можно придумать уйму безрассудных вещей. И я играла этой длинной и тонкой веткой, и смеяться мне хотелось все больше и больше. От этого занятия меня отвлек громкий крик. Протяжный вопль молодой женщины, почти девочки, которая внезапно появилась в конце тропинки. Крупная, но не толстая, с резкими чертами лица, крепкокостая, с белой кожей и черными волосами, она толкала перед собой коляску, где эхом вторил ее крику ребенок. Отто угрожающе рычал, напуганный ором и плачем. Я бросилась к ним, выкрикивая собаке на ходу “Лежать! Лежать!” Но Отто никак не унимался, и женщина набросилась на меня: – Вы что, не знаете, что собаку нужно выгуливать на поводке? Вы что, не знаете, что собаку нужно выгуливать в наморднике? Чертова сучка! Да ее саму нужно водить на поводке. – Ты вообще соображаешь?! – заорала я в ответ, не сдержавшись. – Своим криком ты пугаешь ребенка, он плачет, и вы оба пугаете пса, вот он и лает! Действие и реакция, черт побери, действие и реакция! Это тебя нужно выгуливать в наморднике! Девица тоже повела себя агрессивно, принявшись бранить меня и Отто, который все никак не мог угомониться. Приплела своего мужа и стала угрожать, что уж он?то знает, как раз и навсегда разобраться с бегающими по парку собаками. Парки, мол, обустроили для детей, а не для животных. Потом она достала из коляски хныкающего ребенка и прижала его к груди, нашептывая ласковые слова; понятия не имею, кого она хотела успокоить – его или себя. Наконец она проговорила, с яростью уставившись на Отто: – Нет, вы только гляньте! Только послушайте! Если у меня пропадет молоко, вы за это поплатитесь! Когда она сказала про молоко, меня словно ударили в грудь и ко мне неожиданно вернулась способность слышать и видеть. Я посмотрела на Отто: острые клыки, уши торчком, шерсть дыбом, злобный взгляд, напряженные мускулы, грозный лай. Поистине жуткое зрелище: мне показалось, что он не в себе, что он внезапно превратился в совершенно другого пса – злобного и непредсказуемого. Страшный волк из детских сказок. Он не лег покорно на землю, как я ему велела, а продолжал лаять, усугубляя ситуацию, и я утвердилась в мысли, что это – проявление непозволительного непослушания. Я прикрикнула на него: – Хватит, Отто, перестань! Однако пес все никак не замолкал, и потому я угрожающе занесла над ним ветку, которая была у меня в руке, но он и тут не угомонился. Разозлившись, я с силой хлестнула его. Я услышала свист, а затем увидела удивленные глаза пса, которого прут саданул по уху. Глупенькая, глупенькая псина, которую Марио щенком подарил Джанни и Иларии. Отто, дружелюбнейшее создание, вырос в нашем доме. Этот подарок муж сделал скорее себе, чем ребятам – он с детства хотел такую собаку. Вот и получилось избалованное животное, привыкшее, что ему во всем потакают. А теперь я кричала Отто: скотина, гадкая собака – и все лупила, и лупила, и лупила его, а он повизгивал и прижимался к земле, поджав уши, неподвижный и жалкий под градом яростных ударов. – Что вы делаете? – пробормотала женщина. Оставив ее вопрос без ответа, я продолжала бить Отто. Она заспешила прочь, толкая перед собой одной рукой коляску и опасаясь уже не собаки, а меня. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь