— О Боже мой! Твой кузен! — Лицо Линдси просветлело. — Он такой милый, Девон, и очень талантливый! Мой папа тоже так считает. По его словам, удар Фостера был невероятным для такого молодого парня. — Потрясающе… Я, эм, расскажу ему. — Мы будем на танцполе, — сказал Кэс. — Приходите. Во-первых, здесь не было танцпола, только расчищенное пространство посреди гостиной. Во-вторых, способности к танцам у меня примерно такие же, как к спорту. В-третьих, у меня не было никакого желания смотреть, как Кэс и Линдси трутся друг о друга под дрянные попсовые песни. — Спасибо, но, думаю, я пойду поболтаю кое с кем. Современная версия быстрого побега. Обойдя первый этаж, обменявшись несколькими приветствиями и поболтав со знакомыми, я осталась одна. История моей жизни. Глава вторая. О том, что никого не красит неловкое топтание на вечеринке. Я топталась в прихожей, когда заметила поблизости Эзру Линли. Он стоял с группой старшеклассников, которые отчаянно пытались вовлечь его в разговор, но он выглядел не расположенным к беседе. На самом деле при ближайшем рассмотрении оказалось, что он тоже не знает, чем заняться. Прошло несколько минут, прежде чем я поняла, что он сдвигается все ближе и ближе ко мне. — Привет, — сказала я наконец, когда он оказался слишком близко, чтобы его игнорировать. — Как дела? Я не разговаривала с Эзрой с того дня, как он вернул мне книгу. Нельзя сказать, что интервью для Рэйчел стояло первым в списке моих дел. Но раз он был готов отвечать на вопросы в коридоре, то я решила, что, возможно, согласится сделать это и на вечеринке. Эта мысль вылетела у меня из головы, когда Эзра повернулся и посмотрел на меня, как будто не знал, кто я такая. Я уже готова была закатить глаза, когда он ответил: — Неплохо. А у тебя? Ответ. Не слишком распространенный, но по крайней мере вежливый. — Хорошо. Не видел Фостера? Я подумывала уйти домой. — Нет. Я даже не знал, что он здесь. — Да. Он сказал, что будет незаметным. К шуму в гостиной добавилось больше басов, так как звуковую систему врубили по полной. «Танцпол» затопило волной людей. — На самом деле я это не люблю, — сказал Эзра после небольшой паузы. — Не любишь? — Нет. Молчание. — Напоминает танцы в средней школе, — сказал я. — Знаешь, когда завуч ходит с линейкой, проверяя, чтобы было «место для Святого Духа»? — Я никогда не ходил на них. Море танцоров немного расступилось, и я увидела посреди комнаты Кэса с Линдси. Они кружились в такт музыке. И между ними не было места для Святого Духа. Тупая боль резанула по животу. Не поймите меня неправильно. Кэс встречался с девушками и раньше, но, как бы ужасно это ни звучало, меня всегда утешал тот факт, что эти отношения длились недолго. Но ведь это Линдси Рэншоу. Линдси Рэншоу не относилась к тем девушкам, с которыми встречаешься две недели, а потом становится скучно. Я знала, что наступит день, когда Кэс влюбится, и тогда все закончится, а мне останется только плакать. Кто-то другой станет по субботам вытирать насухо его машину, и у меня станет на одного лучшего друга меньше. Я и не заметила, что Эзра внимательно смотрит на меня. — А ты... вообще... танцуешь?.. — Извини, — выговорила я и улизнула. Я прошла через комнату, взяла чашку, поставила, два раза обошла диван, а затем как можно быстрее помчалась в ванную. Холодная вода. Маленькое затишье. Плеснув на лицо водой из-под крана, я на мгновение склонилась над раковиной, позволяя капелькам катиться по щекам и падать вниз. — Ты пьяна? — раздался голос. Похоже, затишье оказалось недолгим. Я резко обернулась и отдернула занавеску. В пустой ванне сидел полностью одетый Фостер. — Какого черта ты здесь делаешь? Он аккуратно удерживал на голове резиновую утку. — Просто сижу, — произнес он, не двигаясь. Это была одна из тех чудинок. Чудинок Фостера. Как смузи рано утром и тому подобное. Я зажмурилась изо всех сил. — Почему у тебя мокрое лицо? — спросил он. Я схватила полотенце. — Ты плачешь из-за Кэса? Я его ударю. Я не плакала. — Никто никого не будет бить. — Я уверен, что где-то кто-то кого-то бьет. Например, в тюрьме, или в баре, или на войне, или еще где. — Фостер. — Я устала от этого. — Вылезай из ванны. — До этого тут были девушка и парень. Они болтали о презервативах и прочем. Это было чересчур. Я отвернулась к раковине, швырнув полотенце обратно на держатель. — Фостер, ты не должен сидеть здесь. Нельзя так подслушивать чужие разговоры. — Они ж не все время болтали. Думаю, они занимались кое-чем другим. — Ты должен научиться не совать свой нос в чужие дела и держать рот на замке. Люди обычно не говорят о таком. В зеркале я видела выражение лица Фостера, и оно совсем не изменилось. А резиновая утка не сдвинулась ни на миллиметр. — Я говорю. — А нормальные люди — нет. — Я просто честный. — Так не будь, Фостер. Не будь честным. Будь нормальным. Он и резиновая утка непоколебимо смотрели на меня. — Ты пьяна? Я вышла, хлопнув дверью. 13 Утром по субботам мама возила Фостера к психотерапевту. Обычно эти занятия длились час, но утром после игры с Хэнкоком они задержались. Я задумалась, не появились ли у Фостера дополнительные темы для обсуждения. Какова вероятность того, что он войдет в дверь с опухшими глазами и карманами, полными бумажных салфеток? Может, он рассказывал психологу, как гадко я повела себя вчера вечером. Может, у него случился прорыв или что-то подобное. Это слово — прорыв — вызвало в воображении образы стены страданий, крепости переживаний, сносимых бульдозером. Было ли это похоже? Была ли вообще у Фостера стена, чтобы снести ее? Он не казался подавленным или страдающим. Никакого подавленного гнева. Никакого крика. Что они там вообще обсуждают? До этого лета, я видела Фостера пять лет назад, на похоронах дяди. Дядя Чарли и мой папа родились с разницей в десять лет, папа был старше, и мы не часто виделись с тех пор, как Чарли с Элизабет переехали в Калифорнию незадолго до рождения Фостера. Они пару раз приезжали на Рождество, когда я была ребенком — я смутно помню маленького Фостера, — но потом перестали. Дядя Чарли был слишком болен, чтобы путешествовать, и мне кажется, они были слишком бедны, чтобы позволить себе билеты. Папа летал туда, чтобы побыть с ним перед смертью, а мы с мамой приехали на похороны. Фостеру было девять, а мне двенадцать. Мы были единственными детьми там. Единственной семьей Элизабет была ее мама, бабушка Фостера, которая, как мне сказали потом, умерла через пару лет. Я была достаточно взрослой, чтобы понимать, что это действительно мрачное событие; мой папа потерял брата, единственного родного брата. Но я не знала о дяде столько же, чтобы прочувствовать это лично. Они жили так далеко и приезжали так редко, что я помнила его только таким, каким увидела в гробу. Я не знала, каким человеком была Элизабет до того, как умер ее муж. Смутно помню ее по тем давним рождественским приездам: длинные светлые волосы и водянистые глаза. Это единственное, что отложилось в моей памяти — счастливая или грустная, она всегда выглядела так, будто вот-вот заплачет. Мы вернулись в Калифорнию через пять лет после смерти дяди Чарли, и Элизабет смотрела на нас теми же глазами, только теперь они были пустыми. Она обняла папу, маму, а потом меня, но ее объятьям не хватало тепла. Руки были хрупкими, а глаза запавшими. Мои родители никогда не говорили напрямую: «Элизабет наркоманка». Это всегда были «проблемы Элизабет» или «зависимость Элизабет». Но я была достаточно взрослой, чтобы понимать, что Элизабет не просто пристрастилась к фенолам.