— Нужно больше болеутоляющего? — шепчу я, целуя ее в лоб. Она не открывает глаза, просто что-то бормочет. — Что, детка? — Я приподнимаюсь на локте и поправляю подушку под ее головой. — Лучше? — Кролик… не уходи. — Еще один болезненный стон. Я сужаю глаза от ее бормотания. — Тебе снится сон? Ты проснулась? — Я снова и снова целую ее в лоб, не зная, что для нее сделать — не зная, что делать со страхом, сжимающим мою грудь. Она замирает, и я вместе с ней. Нет. Нет. Нет… Затем ее губы приоткрываются, и она делает вдох — резкий, но неглубокий, будто сдерживала его. Я тоже выдыхаю, чувствуя облегчение. — Не пугай меня так. — Я целую уголок ее рта, задерживаясь на несколько секунд. Она опять стонет. Так продолжается слишком долго. Шаг вперед — два назад. Танец со смертью. Невероятно ужасный танец. Она страдает… Это не любовь. Я привязал ее к себе слишком крепко, и это медленно ее убивает. Это не… любовь. Итак, я произношу эти слова. Те, что, по моему мнению, должен сказать человек, если он действительно кого-то любит. — Все хорошо, детка. — Я с трудом сглатываю, когда слезы наполняют мои горящие глаза. — Можешь уйти, — шепчу я ей на ухо. — Ты… можешь… уйти… Еще один стон. Я ненавижу это. НЕНАВИЖУ. ЭТО! Если Бог так сильно хочет ее забрать, то почему просто не сделает этого? Обнимаю Сюзанну еще час, прислушиваясь к ее неглубокому дыханию, она одной ногой в этой жизни, другой — в следующей. Она чуть булькает. Чертов предсмертный хрип. Я сажусь и смотрю на бутылочку сублингвального морфия на ее ночном столике. Прошло несколько часов. Ей нужна новая доза. Не хочу, чтобы она страдала. Больше никакой боли. Больше. Никакой. Боли. Я наполняю шприц. Дрожащей рукой подношу шприц к ее рту, кончик исчезает между губ, и я медленно давлю на поршень. Отвожу руку со шприцом на тумбочку, но останавливаюсь. Сюзанна научила меня терпению, но еще и милосердию. Вновь наполняя шприц, новые слезы затуманивают мое зрение. Я люблю ее. Люблю настолько сильно. Я — ее скала. Эти слова крутятся у меня в голове, пока я вливаю ей больше морфия… и больше… проявляя к ней милосердие. Я лежу рядом с женой в последний раз, и этот момент исчезает с замедляющимся биением ее сердца, пока… оно не останавливается. Один. Два. Три. Четыре. А после — тишина. — Детка? — прижимаю ладонь к ее щеке. Она не двигается. Безмолвная паника ползет по позвоночнику, сворачиваясь петлей вокруг шеи. Прикладываю ухо к ее груди. И жду. Жду биения. Жду вдоха. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Я жду. Я сделал это. Я сделал это для нее. Я был ее скалой, даже после смерти. — Я люблю тебя, — шепчу я. — Вот насколько сильно я люблю тебя. И скала раскалывается. ГЛАВА 12 Светит солнце, но я его не чувствую. Пока я сижу в джунглях, укрывшись одеялом Сюзанны, члены наших семей толпятся в доме, шепчутся и всхлипывают. Уверен, что им тоже больно, но я ничего не чувствую, кроме боли своей вывернутой наизнанку груди. Спустя час после того, как у меня забрали ее тело, я послал сообщение всем в групповой чат. Еще одно сообщение я только что отправил всем моим контактам. Бьюсь об заклад, там есть люди, вроде моего парикмахера и администраторов нескольких наших любимых ресторанов, которые не знают, как реагировать на текст: «она умерла». Делать мне нечего. Сюзанна все сама спланировала перед смертью, включая музыку, которая будет играть на ее похоронах. Она попросила сестру прочитать ее любимое стихотворение Э. Э. Каммингса, а ее подруга Эйприл споет что-нибудь слишком вдохновляющее для смерти. У меня только одна работа — быть скорбящим мужем. Сделано. Если бы я мог зарабатывать, оплакивая Сюзанну, то стал бы очень богатым человеком. Для парня с множеством талантов (по крайней мере, так всегда говорили моя семья и друзья), я думаю, горевать — моя новая профессия. Я горжусь тем, что я в ней лучший, как бы ни намеревался ее выполнять. Осторожно, мир, я собираюсь стать гребаным профессионалом в этом деле. Не нужно есть. Не нужно принимать душ. Не нужно говорить. Не нужно двигаться. Если я перестану дышать… пусть будет так. На данный момент я как бы ненавижу свою жизнь, да и любую жизнь в принципе. Сюзанну бы разочаровало отсутствие у меня силы и стойкости. Нах*й. Стойкость я оставлю для своей следующей жизни. А тем временем некая мертвая цыпочка по имени Тара воссоединяется с моей женой. Она, наверное, уже забыла обо мне. Ирония? Никто даже не тратит время, чтобы обратить на меня внимание. Не просит что-то сделать. Не задает никаких вопросов о планах на будущее. Просто обходят меня стороной. Десять баксов на то, что это тоже упомянуто в посмертных инструкциях Сюзанны. Оставьте Зака в покое. Он — жалкая киска, которая попытается свернуться в клубок и умереть. Дайте ему несколько дней, затем затолкайте в душ и оденьте в тот серый костюм, который так ему идет. Черное он носит на работе, и я не хочу, чтобы он выглядел скорбящим. Это не похороны. Это праздник жизни. Ладно, вот вам новость… если хотите, чтобы люди праздновали вашу жизнь, вы должны жить. Вы должна быть живым. Умерев, вы получаете похороны, плач над гробом и органную музыку. Проходит день. Люди приходят и уходят. Тарелки с нетронутой едой на подносе рядом со мной каждые несколько часов заменяются свежей порцией. Затем я погружаюсь в тишину, и свет гаснет. Снаружи темно. Я понятия не имею, сколько сейчас времени, поэтому закрываю глаза и иду спать. Может, Сьюзи вернется утром. Может, Тара слишком растолстела в загробной жизни или стала натуралкой, или подцепила какую-нибудь горячую мертвую цыпочку, и Сьюзи решит вернуться и бороться немного усерднее, чтобы выжить. Да, я делаю ставку на это. С этим мне было бы хорошо. На третий день — день похорон — мой отец и брат, как и ожидалось, стаскивают меня с кресла и заталкивают в душ. — Бл*дь! — Моя спина выгибается, когда сверху обрушивается ледяной водопад, от которого перехватывает дыхание. — Хорошо… — усмехается отец. — Ты чувствуешь. Думаю, это означает, что мой старший сын все еще жив. А то я уже начал сомневаться.