— А у меня венец безбрачия, — вмешалась Изабелла Наумовна, с некоторым высокомерием поглядывая на глазевших на них цыган и едва морщась от их гортанного гомона, смешков и любопытства. — Снимите его быстрее, а то мне совершенно некогда тут торчать на таком морозе! Старая цыганка долго и внимательно посмотрела на нее, ухмыльнулась. — Ты, милая моя, — проговорила она ехидно, — так и останешься вековухой. Тут любая волшба бессильна: скверный нрав за пояс не заткнешь. — Да как вы смеете! — разозлилась Изабелла Наумовна, развернулась и понеслась к экипажу. — Неужто правда? — огорчилась Саша. — А я почем знаю? — старуха захихикала. — Руку не позолотила, нос задирала. Кто такую возьмет? Саша только вздохнула. А цыганка вдруг погладила ее по щеке морщинистой грубой рукой и пропела: — В тебе, девка, до конца твоих дней останется искра нечистой силы — ведь ты получила ее еще до рождения. Но рядом с тобой всегда будет человек, который сумеет эту искру погасить, не позволит разжечься пожарищу. Коли не хочешь перейти невидимую черту — держись своего травника, в нем много света, на вас обоих хватит. И Саша кивнула, понимая, о чем говорит старуха, — о наследстве, полученном от Драго Ружа. О том, что он питал ее силой своей в материнской утробе. И о том, что даже черт испугался этой силы. Она будет держаться Михаила Алексеевича. Ни за что не отпустит. Прощание вышло слезливым. Изабелла Наумовна уезжала, будто сбегала. Саша, наполовину ослепнув от плача, оторопело смотрела, как Груня с Марфой Марьяновной носят тюки с вещами, как Анастасия Дмитриевна заверяет папу, что позаботится о гувернантке, как Михаил Алексеевич ласково разговаривает с Андре и дает его матери последние наставления. Все казалось как в тумане. — Неужели вы даже до венчания не можете остаться? — спросила Саша печально. — Я приеду, — пообещала Изабелла Наумовна, крепко обняла ее на прощание, сухо кивнула ее отцу и пошла на улицу, к украшенному вензелями великого канцлера экипажу. Саша бросилась на диван и разрыдалась уже в голос. Она чувствовала себя так, будто снова осиротела. — Ужасающая неблагодарность, — процедил папа, глядя в окно, как экипажи исчезают за поворотом, — или я мало ей платил? Или жизнь в деревне слишком непривлекательна для нее? Саша подняла голову, недоверчиво глядя на него. Неужели отец так и не понял, что чувствовала к нему Изабелла Наумовна и почему она покинула дом Лядовых? Можно ли быть таким слепым? Или он просто не хотел ничего знать, поскольку совершенно не интересовался ею в романтическом смысле? А теперь, только поглядите на него, еще и дуться изволит! — Вот ты осталась без компаньонки, Саша, — вздохнул он. — Я же здесь, — тихонько напомнила Ани, которая во время всей этой суматохи по обыкновению оставалась незаметной и полезной. Помогала, где было нужно, и не путалась под ногами. Отец посмотрел на нее с глубокой симпатией: — Но, дорогая Ани, разве вы не хотите вернуться в столицу? Я бы открыл для вас собственную модную лавку, вы бы покорили высший свет. — Нет-нет, — ответила она торопливо, — если Саша Александровна позволит, я с удовольствием останусь при ней. Деревенский образ жизни мне совершенно подходит. После стольких скитаний мне нравится тот покой, который я обрела в этом доме. — Удивительные люди тут собрались, — заметил отец иронично. — Управляющий отказывается лечить придворную знать, модистка отказывается шить для этой самой знати. Всем хорошо в глуши и забвении! Уж не закрыть ли мне столичный дом и не перебраться самому сюда? Кто знает, какой благости здесь можно преисполниться! — Да ты не продержишься в деревне и недели, — невольно засмеялась Саша. — Я бы с тобой поспорил, но у меня и правда в столице множество дел. Отец прошелся по гостиной и обратился к Михаилу Алексеевичу: — Прошу в кабинет, любезный. Нам с вами многое предстоит обсудить. Они ушли, и Саша встревоженно посмотрела вслед. Господи боже, ведь не станет папа пытать Михаила Алексеевича? Ани, однако, терзали совсем другие хлопоты: — Ах, Саша Александровна, сколько нам дел предстоит! Следует сшить для вас девичье платье и женское, наряд для жениха… Надо бы заказать красного атласа и парчи, жемчуга и бисера, кружев и мехов. А сорочки! А вышивка! Вас ведь не усадить за иглу, подобно иным невестам… В деревне разве мастериц поискать или из города выписать? Саша посмотрела на модистку со священным ужасом. Вышивка? Кружева? И искренне порадовалась своему скорому отъезду из усадьбы. Они с Шишкиным и денщиком Гришкой собрались за два дня. Решено было взять с собой Груню, а вот Марфу Марьяновну оставить в усадьбе, все-таки она была стара для столь длинного зимнего вояжа. Накануне отъезда Михаил Алексеевич торжественно, в присутствии деда и отца, пригласил Сашу на прогулку. — Жду не дождусь, когда все разъедутся, и мы с вами заживем по собственному усмотрению, — призналась Саша, уставшая от чрезмерно бдительной опеки. — Недолго осталось, — с улыбкой ответил Михаил Алексеевич. — А я, признаться, счастлив, как мальчишка. В ожидании есть неизъяснимая сладость, которая наполняет мои ночи мечтами и грезами. — Ах, что такое, — Саша тут же отвернулась, вспыхнув. Стрельнула в него глазами и не удержалась от любопытства: — И о чем же вы грезите, Михаил Алексеевич? — О тайном ночном свидании, например, — жарко шепнул он, — скажем, в бане. Помните, тогда… Саша даже задохнулась, непереносимо-остро вспыхнули в ней воспоминания, с какой страстью он на нее накинулся после того, как она признала в нем лекаря. Эта была ночь, полная безумия: изгнанный черт, преисполненная непонятной силы Саша и потерявший всякое самообладание Михаил Алексеевич. Миша. Мишенька. — У нас ведь пропало одно свидание, — пролепетала Саша, — мы же сговорились, да этот колдун явился! — Проберетесь мимо своей охранницы? — спросил он глухо. Лицо Михаила Алексеевича потемнело, заострилось, стало резче. Саша кивнула, уже не отворачиваясь, а наоборот, жадно его разглядывая. Сколько разных граней она замечала в нем, все время открывала что-то новое. Сейчас Михаила Алексеевича терзали желания, весьма далекие от целомудрия, и это откликалось в ней пробуждением маленькой хищницы. Саше нравилось вызывать в нем сильные чувства, нравилось, что он изменяет своей обыкновенной выдержке, нравился тот голодный и опасный блеск в глазах, который порой Михаил Алексеевич не умел спрятать. Это было новое, неизведанное, но бесконечно заманчивое ощущение. Саше не терпелось броситься с головой в те омуты замужней жизни, о которых не принято говорить в обществе. Но прежде чем стать добропорядочной замужней женщиной, ей хотелось испытать опасность запретных свиданий тоже. Папа и дед сделали все возможное, чтобы растащить молодых по разным сторонам, но у нее осталась последняя ночь перед отъездом, и упускать ее Саше не хотелось. Михаилу Алексеевичу — тоже. И эта их созвучность заставляла ее сердце пускаться в пляс. Саша долго лежала без сна, прислушиваясь к дыханию Марфы Марьяновны сквозь приоткрытую дверь. Наконец, вздохи и охи сменились размеренным храпом, кормилица перестала крутиться и возиться. Стянув с крючка на стене длинную доху, Саша босиком, на цыпочках, прокралась мимо, выскользнула за дверь, прислушалась. Усадьба спала, и только из деревни доносился дружный вой собак, приветствующих молодую луну. Обувшись лишь в сенях, Саша тихонько открыла тяжелые двери, умоляя их не скрипеть, а потом припустила к бане. Михаил Алексеевич уже ждал ее в темном предбаннике, взял за руку, повел внутрь. Сегодня топили, и в бане было еще тепло и влажно, темно и тесно.