Роджеру. За все Плоды успеха одного возможны лишь за счет падения другого. Новое поколение расцветает, когда увядает предыдущее. Наши потомки станут нам самыми опасными врагами, и мы к этому совершенно не готовы. Они не только переживут нас, но и вырвут власть из наших ослабевших рук. Карл Густав Юнг Из своего гнезда на высокой крыше замка викингов аист видел маленькое озеро и ольховый пень, торчащий в зарослях камышей на зеленой отмели. На нем сидели три лебедя и хлопали крыльями, оглядываясь по сторонам. Но вот один из них сбросил оперение, и аист увидел принцессу Египта. Она присела прямо там, нагая, укрытая лишь своими длинными черными волосами. Аист слышал, как она велела двум лебедям присмотреть за ее оперением, а затем погрузилась в воду, чтобы сорвать цветы, которые ей там почудились. Лебеди кивнули, а затем подхватили ее оперение и поднялись в воздух. – Ныряй! – громко приказали они. – Не летать тебе больше в лебедином оперении, не увидеть больше Египта! Здесь, на болоте, ты останешься навеки! И, сказав это, они разорвали оперение на тысячу частей. Перья опали, точно снег, а затем лживые принцессы улетели прочь. Принцесса плакала и сокрушалась. Ее слезы капали на старый ольховый пень, который на самом деле был вовсе не пнем, а болотным царем, жившим и правившим в болотных землях. Пень обернулся к ней, преобразившись. Из него показались две влажные ветви, похожие на руки. Бедное дитя испугалось и бросилось наутек. Принцесса пыталась пересечь зеленую вязкую трясину, но провалилась, и ольховый пень тут же погрузился следом за ней. Огромные черные пузыри вздулись на покрытой тиной поверхности, а принцессы и след простыл. Ганс Христиан Андерсен. Дочь болотного царя Хелена Если я назову имя своей матери, вы его сразу же узнаете. Она стала знаменитостью, хотя и не желала этого. Это была не та слава, о которой можно мечтать, – как у Джейси Дюгард, Аманды Берри и Элизабет Смарт[1]. Но мою маму зовут иначе. Вы сразу узнаете ее имя, если я его назову, а затем призадумаетесь, пусть и ненадолго. Ведь то время, когда людей волновала судьба моей матери, давно миновало – где же она теперь? Это правда, что у нее родилась дочь, пока она пропадала неизвестно где? И что же случилось с этой малышкой? Я могла бы рассказать о том, что мне было двенадцать, а моей матери – двадцать восемь лет, когда мы спаслись из заточения, в котором нас держал человек, похитивший ее. Я провела все эти годы в месте, которое газеты описывали впоследствии как обветшалую ферму, лежащую среди болота в самом сердце Верхнего полуострова штата Мичиган[2]. Я научилась читать благодаря подшивке журнала «Нэшнл географик» за пятидесятые годы и пожелтевшему томику стихов Роберта Фроста[3], никогда не ходила в школу, не ездила на велосипеде и знать не знала ни об электричестве, ни о водопроводе. В течение двенадцати лет я не разговаривала ни с кем, кроме своих родителей. И я понятия не имела о том, что мы с мамой пленницы, пока нас не освободили. Еще я могла бы рассказать о том, что мама умерла два года назад. О ее смерти упоминалось в прессе, пусть и довольно скупо, но вы, скорее всего, пропустили эту информацию, потому что она скончалась в то время, когда в новостях говорили о куда более важных вещах. Я могу рассказать, о чем умолчали газеты: о том, что моя мама так и не оправилась после долгих лет, проведенных в плену. Она не была искренним, красноречивым и харизматичным борцом за правое дело. О моей скромной, робкой и надломленной маме, всегда предпочитавшей держаться в тени, не написали книг, ее лицо не появилось на обложке «Тайм». Потому что под пристальным вниманием она съеживалась, как прихваченный морозом листок аррорута[4]. Но все же я не назову ее имени. Потому что это не ее история. А моя. 1 – Жди здесь, – говорю я своей трехлетней дочке. Лезу в окно грузовика и пытаюсь протиснуться между ее детским сиденьем и пассажирской дверью, чтобы достать пластиковый непроливаемый стаканчик с теплым апельсиновым соком, который она выбросила в порыве недовольства. – Мамочка сейчас вернется. Мэри тянется к стаканчику. Она похожа на щенка собаки Павлова. Нижняя губка оттопырена, в глазах стоят слезы. Я все понимаю. Она устала. Но и я тоже. – Уху-уху-уху! – хнычет Мэри, когда я отхожу в сторону. Она выгибает спинку и растягивает ремень безопасности так, словно это ремень смирительной рубашки. – Оставайся на месте. Я скоро вернусь! – говорю я, прищуриваюсь и поднимаю вверх указательный палец, чтобы она поняла: я не шучу. Затем я иду к багажнику, машу рукой мальчику, который складывает грузы у задних ворот «Маркхэмса» (кажется, его зовут Джейсон), открываю дверцу и достаю первые две из множества своих коробок. – Здрасьте, миссис Пеллетье! – Джейсон машет в ответ на мое приветствие с удвоенным энтузиазмом. Я поднимаю ладонь еще раз, и мы в расчете. Устала повторять ему, чтобы звал меня Хеленой. Из грузовика внезапно доносится: «Бам-бам-бам!» Это Мэри стучит стаканчиком из-под сока по оконной раме. Похоже, стаканчик уже пуст. Я в ответ хлопаю ладонью по кузову: «Бам-бам-бам!» Мэри резко вздрагивает и оборачивается, взмахнув нежными волосиками, похожими на золотистые волокна кукурузы. Я бросаю на нее свой самый сердитый взгляд, означающий «Лучше тебе этого не делать», а затем прижимаю коробки к плечу. У нас со Стивеном темные волосы и карие глаза, так что он долго изумлялся, как это мы ухитрились произвести на свет такого уникального «золотого» ребенка, пока я не сказала ему, что моя мать была блондинкой. Это все, что он о ней знает. «Маркхэмс» – предпоследний из четырех магазинов, куда я доставляю свои варенья и желе, и основное место их продажи, не считая заказов по интернету. Туристам, которые делают покупки в «Маркхэмсе», нравится, что все продукты здесь местного производства. Мне говорили, что многие из них берут сразу несколько моих баночек, чтобы отвезти домой в качестве сувениров. Бумажные крышки я обвязываю такой же бечевкой, какой пользуются мясники, и раскрашиваю их в соответствии с содержимым: красным, если это варенье из малины, пурпурным – если из бузины, голубым – если из черники, зеленым – если это желе из болотного рогоза и черники, желтым – если это джем из одуванчиков, розовым – если он из диких яблок и черемухи. В общем, понятно. Как по мне, этикетки – это глупо, но людям, похоже, нравится. А если уж вы стремитесь к чему-то похожему на более-менее пристойную жизнь в таком бедном районе, как Верхний полуостров, то приходится давать людям то, чего они хотят. Это не такая уж сложная наука. Есть немало других «натуральных» продуктов, из которых я могла бы что-нибудь готовить, но пока остановилась на вареньях и желе. Любому бизнесу необходимо направление. Мой фирменный знак – это болотный рогоз, который я рисую на каждой этикетке. Уверена, я – единственный в мире человек, который делает желе из черники с корнем болотного рогоза. Но я не кладу его слишком много. Ровно столько, сколько нужно, чтобы оправдать наличие слов «болотный рогоз» в названии. В детстве побеги молодого рогоза были моим самым любимым лакомством. Я и сейчас их люблю. Каждую весну я забрасываю в багажник своего пикапа резиновые сапоги и плетеную корзину и устремляюсь на болото к югу от нашего дома. Стивен и девочки к этим побегам и не притрагиваются, но муж не возражает против того, чтобы я их ела и возилась с ними, сколько понадобится, чтобы их приготовить. Всего несколько минут в кипящей соленой воде – и рогоз превращается в превосходную закуску! Структура у него суховатая и мучнистая, поэтому я всегда ем его с маслом, хотя в детстве я, конечно же, масла даже не пробовала. Чернику я собираю на лесных вырубках к югу от нашего дома. Некоторые годы бывают урожайнее остальных. Черника любит свет и тепло. Бывало, индейцы специально поджигали подлесок, чтобы повысить урожайность. Надо признать, для меня это искушение. Но я не единственный человек, который бродит по округе в черничный сезон, поэтому область близ старой лесовозной дороги обчищают очень быстро. Я часто схожу с проторенной тропинки и никогда не теряюсь. Однажды я забрела в такую глушь, что меня заметили и окликнули с вертолета ДПР[5]. После того как я убедила офицеров, что прекрасно знаю, где нахожусь и что делаю, они оставили меня в покое. – Жарковато, да? – спрашивает Джейсон, наклоняясь ко мне и забирая одну из коробок, которые я прижимаю к плечу. Я согласно мычу в ответ. Было время, когда я понятия не имела, как ответить на такой вопрос. Мое мнение о погоде на нее никак не повлияет, так какая разница, что я о ней думаю? Но теперь я знаю, что отвечать не нужно, что это просто пример «болтовни», как выражается Стивен, беседы ради беседы, заполнения тишины, и слова не имеют особой важности. Таким образом общаются между собой люди, которые не очень хорошо знакомы. Джейсон смеется так, словно я выдала шутку дня, что, по мнению Стивена, тоже неплохо, и не важно, что я не сказала ничего забавного. После того как я ушла с болота, мне было очень сложно соблюдать общепринятые нормы. Пожимай руки при встрече. Не ковыряй в носу. Жди своей очереди. Поднимай руку в классе и жди, пока учитель к тебе обратится, прежде чем задать вопрос. Не рыгай и не пукай в присутствии других людей. Когда приходишь к кому-то в гости, спрашивай разрешения, прежде чем сходить в туалет. Мой руки и смывай после себя. И говорить не хочу, как часто мне казалось, что все, кроме меня, знают, как правильно себя вести. Кто вообще придумывает эти правила? Почему я должна им следовать? И что будет, если я этого делать не стану? Я кладу вторую коробку на погрузочную площадку и иду к грузовику за третьей. В течение июня, июля и августа я должна каждые две недели доставлять в магазин три коробки, каждая из которых содержит двадцать четыре банки, то есть всего семьдесят две. Моя прибыль с каждой коробки составляет пятьдесят девять долларов восемьдесят восемь центов, а это означает, что за лето благодаря одному только «Маркхэмсу» я зарабатываю больше тысячи долларов. Не так уж плохо. Я знаю, что подумают люди, если узнают, что я отправилась таскать коробки, оставив Мэри одну в грузовике. Да еще и с открытыми окнами! Но я не вижу смысла их закрывать. Я припарковалась под сосной, с залива дует теплый ветерок, а температура весь день держится выше восьмидесяти градусов[6]. А мне известно, как быстро запертая машина может превратиться в духовку. Еще мне известно, что если кто-то захочет, то сможет с легкостью забраться в открытое окно и утащить Мэри. Вот только я еще много лет назад решила, что не буду растить своих дочерей, дрожа от страха, что с ними случится то же самое, что и с моей мамой. Еще одно слово, и покончим с этим. Уверена: если кто-то недоволен тем, как я воспитываю дочерей, значит, он просто никогда не жил на Верхнем полуострове в штате Мичиган. Вот и все. Когда я возвращаюсь к пикапу, Мэри Мастерицы Побегов уже нет в кресле. Подхожу к пассажирскому окну и заглядываю внутрь. Она устроилась на полу и жует целлофановый фантик из-под конфеты, который нашла под сиденьем, жует, словно это жвачка. Я открываю дверь, выуживаю фантик у нее изо рта и засовываю в карман, после чего вытираю пальцы о джинсы, снова усаживаю дочь в кресло и пристегиваю ее. В окно влетает бабочка и садится на какое-то липкое пятно на приборной доске. Мэри хлопает в ладоши и смеется. Я улыбаюсь. Перед этим невозможно устоять. Мэри хохочет очень заразительно, во весь рот, и так естественно – мне никогда не надоедает это слушать. Видели эти ролики на «Ютьюбе», на которых малыши хохочут над всякой ерундой, – над скачущими собаками или над тем, как кто-то рвет бумагу на кусочки? Мэри смеется именно так. Она похожа на газировку, яркий солнечный свет и кряканье каролинских уточек одновременно. Я прогоняю бабочку и переставляю передачу. Автобус должен привезти Айрис домой в четыре сорок пять. Обычно Стивен приглядывает за девочками, пока я развожу доставку, но сегодня его не будет допоздна. Он проводит презентацию новой коллекции снимков маяка для владельца галереи, который продает его фотографии в Су-Сент-Мари (произносится «Су», а не «Соль», как привыкли говорить люди, которые не могут придумать ничего получше), втором по величине городе на Верхнем полуострове, что вряд ли о многом вам говорит. Соседний со стороны Канады город намного больше. Местные жители с обоих берегов реки Сент-Мари называют свой город «Су». Возможно, вы слышали об этом или посещали знаменитую пристань Су и видели, как по реке проходит гигантский грузовой корабль. Там всегда полно туристов. Я доставляю последнюю партию джемов-ассорти в «Агат Гитчи-Гюми» и сувенирный магазинчик местного Музея истории, а затем еду к озеру в парке. Как только Мэри видит воду, она начинает хлопать в ладоши: – Ва-ва! Ва-ва! И да, я в курсе, что в ее возрасте пора бы уже изъясняться полными предложениями. В прошлом году мы раз в месяц возили ее к специалисту по развитию из Маркетта, но пока что это ее лучший результат. Весь следующий час мы проводим на пляже. Мэри сидит рядом со мной на теплой гальке и жует палочку, которую я сполоснула в воде, потому что у нее режется зуб и от этого ей становится легче. Воздух горячий и неподвижный, озеро спокойное, волны в нем плещутся нежно, точно вода в ванной. Потом мы сбрасываем сандалии, заходим в воду и брызгаемся, чтобы немного охладиться. Верхнее озеро – самое большое и глубокое из всех Великих озер, поэтому вода в нем никогда не нагревается. Да и кому бы этого захотелось в такой день, как сегодня? Я лежу, опираясь на локти. Камни теплые. Сегодня так жарко, и трудно поверить, что всего пару недель назад, когда мы со Стивеном привезли девочек сюда же, чтобы посмотреть на метеоритный дождь Персеид, нам понадобились куртки и спальные мешки. Когда я засунула их в багажник его «чероки», Стивен сказал, что это слишком, но он, конечно же, просто не представлял, как холодно бывает у воды после захода солнца. Мы вчетвером втиснулись в двойной спальный мешок и лежали на песке, глядя в небо. Айрис насчитала двадцать три упавшие звезды и на каждую загадала желание. Мэри проспала большую часть события. Через пару недель мы снова сюда вернемся – любоваться северным сиянием. Я сажусь и смотрю на часы. Мне все еще сложно успевать куда-то вовремя. Когда человек растет на природе, как, например, я, природа сама говорит ему, что делать и когда. Ни у кого из нас не было часов. Мы в них просто не нуждались. Мы были связаны с окружающим миром, как птицы, насекомые и животные, и подчинялись тем же биоритмам. Все мои воспоминания привязаны к тем или иным сезонам. Я не могу уверенно утверждать, сколько лет мне было, когда случилось то или иное событие, но зато точно помню, какое тогда было время года. Теперь я знаю, что для большинства людей календарный год начинается первого января. Но на болоте не было границы, отделявшей январь от декабря, февраля или марта. Наш год начинался весной, в тот день, когда на болоте зацветали калужницы. Болотные калужницы – это огромные кусты по два с лишним фута в диаметре, усыпанные сотнями ярко-желтых цветов. Весной на болоте распускаются и другие цветы, например голубые ирисы и пушистые головки травы, но калужницы цветут очень пышно, и ничто не может сравниться с этим изумительным ярко-желтым ковром. Каждый год мой отец натягивал сапоги, выходил на болото и выкапывал один такой куст, чтобы затем поставить его в старую цинковую ванну на крыльце, наполовину заполненную водой, где этот куст пылал так ярко, что казалось, будто отец добыл нам солнце. Мне всегда хотелось, чтобы меня звали Мэриголд – так называют у нас калужницу. Даже имя Мэри звучит лучше моего. Но меня назвали Хеленой, и мне часто приходится объяснять, что мое имя произносится как ХЕ-ЛЕ-НА. Как и многое другое, его выбрал отец. Судя по цвету неба, уже вечереет, так что нам пора уходить. Я проверяю время и, к своему ужасу, вижу, что мои внутренние часы отстают. Подхватываю Мэри, нашу обувь и бегу обратно к грузовику. Мэри недовольно кричит, когда я пристегиваю ее к сиденью. Я ее не виню. Мне бы тоже хотелось задержаться там подольше. Часы на приборной панели показывают тридцать семь минут пятого. Я могу успеть. Если бы только успеть… Срываюсь с парковочного места и мчусь на юг по трассе М-77 с максимальной скоростью. В округе не так уж много полицейских, но местным офицерам все равно больше нечем себя занять, кроме как выписывать штрафы всяким лихачам. Вот это ирония! Я спешу, потому что опаздываю. Но если меня остановят за это, я опоздаю еще больше. По пути Мэри впадает в настоящую истерику. Она дрыгает ногами, и песок клубится по салону, стаканчик из-под сока летит в лобовое стекло и отскакивает от него, из носа у нее текут сопли. Мисс Мэриголд Пеллетье – определенно не самый счастливый путешественник в мире. Не больше, чем я сама в данный момент. Я настраиваю радио на волну общественной станции университета Северного Мичигана в Маркетте в надежде, что музыка ее успокоит или хотя бы заглушит ее вопли. Я не фанат классики, но это – единственная станция, которая звучит здесь четко. Однако вместо музыки я неожиданно ловлю выпуск новостей: «…сбежавший заключенный… похититель детей… Маркетт…» – Тихо! – шикаю я на Мэри и делаю звук громче. «Национальный заповедник дикой природы в Сени… вооружен и опасен… не приближаться…» – все, что мне удается понять. Мне нужно это услышать. Заповедник менее чем в тридцати милях от нашего дома. – Мэри, тихо! Мэри резко замолкает. Я редко на нее кричу. К счастью, сообщение повторяется. Повторяем: полиция штата заявляет, что заключенный, отбывавший пожизненный срок без права апелляции за похищение ребенка и убийство, сбежал из тюрьмы строгого режима в Маркетте, штат Мичиган. По нашим сведениям, заключенный убил двух полисменов во время транспортировки в тюрьму и скрылся в Национальном заповеднике дикой природы Сени к югу от трассы М-28. Ставим в известность слушателей, что заключенный вооружен и очень опасен. НЕ ПРИБЛИЖАТЬСЯ, повторяем, НЕ ПРИБЛИЖАТЬСЯ. Если вы заметите нечто подозрительное – немедленно вызывайте правоохранительные органы. Заключенный Джейкоб Холбрук был осужден за похищение молодой девушки, которую впоследствии держал в плену в течение четырнадцати лет, – этот печально известный случай привлек внимание общественности… Сердце замирает. Я ничего не вижу. Не могу дышать. Не слышу ничего, кроме шума крови, пульсирующей в ушах. Я сбавляю скорость и осторожно останавливаюсь на обочине. Тянусь выключить радио – моя рука трясется.