– Ты не берешь с собой Рэмбо? – Я не еду, – отвечаю я. – Хелена, перестань. Я знаю, о чем он думает. Мы оба знаем, что я и в лучшие времена побаивалась его родителей, а сейчас речь шла о том, чтобы заявиться к ним среди ночи с девочками, потому что мой отец сбежал из тюрьмы. И дело даже не в том, что мне нужно прикладывать усилия и притворяться, будто меня интересует то же, что и их, хотя у нас нет ничего общего. Их дом – целая полоса препятствий из правил и манер, в которых я должна хорошо ориентироваться. Я прошла долгий путь от той неприспособленной к обществу двенадцатилетней девочки, но всякий раз, когда я оказываюсь в компании родителей Стивена, я чувствую себя такой же, как в самом его начале. – Дело не в этом. Мне нужно остаться здесь. Полиции может понадобиться моя помощь. Это почти не ложь. Но Стивен никогда не поймет, почему я хочу остаться. Правда заключается в том, что где-то в промежутке между первым вопросом полицейских и тем моментом, когда за ними закрылась дверь, я поняла, что если кто-то и может поймать отца и вернуть в тюрьму, то это я. Никто не сравнится с ним в ориентировании на открытой местности, но я могу попробовать. Я жила с ним двенадцать лет. Он тренировал меня и научил всему, что было ему известно. Я знаю, как он думает. Знаю, что он сделает. Куда пойдет. Если бы Стивен догадывался, что я затеяла, он наверняка напомнил бы мне, что отец вооружен и опасен. Он убил двух тюремных охранников, и полицейские убеждены, что он будет убивать опять. Но если в мире и есть человек, который может не бояться моего отца, то это я. Глаза Стивена сужаются. Не уверена, подозревает ли он, что я не совсем честна с ним. И вряд ли что-то изменилось бы, если бы он знал правду. В итоге он пожимает плечами и устало произносит: – Позвони мне. А затем стекло поднимается. Свет фар растекается по двору, когда Стивен сдает назад, съезжая с парковки и разворачиваясь. Айрис оглядывается и смотрит в заднее стекло. Я поднимаю руку. Она машет мне в ответ. Стивен – нет. Я стою во дворе, пока свет фар его «чероки» не исчезает вдалеке, а затем возвращаюсь на веранду и опускаюсь на ступени. Ночь кажется холодной и пустой, и внезапно я понимаю, что за все шесть лет, с тех пор как вышла замуж, ни разу не ночевала в этом доме одна. У меня в горле образовывается комок. Я сглатываю. У меня нет права жалеть себя: я сама во всем виновата. Я только что потеряла семью. По своей же вине. Мне все это знакомо. Я уже ступила на эту дорогу однажды, после того как мама погрузилась в такую глубокую депрессию, что не выходила из своей комнаты целыми днями, а иногда и неделями, – в то время, когда дедушка и бабушка подали на нее в суд, чтобы отобрать право опеки надо мной. Если Стивен не вернется, если он решит, что мой грех слишком велик, чтобы его простить, и подаст на развод, я больше никогда не увижу своих девочек. Если сравнить мое странное детство, все мои особенности и причуды, и его абсолютно нормальное воспитание в традиционной семье среднего класса, то я никогда не выиграю. Против меня столько страйков, что нет смысла и браться за биту. На земле нет судьи, который решил бы дело в мою пользу. Даже я не передала бы себе опеку над детьми в этой ситуации. Рэмбо плюхается рядом и кладет голову мне на колени. Я обнимаю его и зарываюсь лицом в его шерсть. Думаю о том, сколько у меня было шансов за все эти годы, чтобы окончательно прояснить для себя, кто я такая. Оглядываясь назад, я понимаю: я убедила себя в том, что если не буду произносить имя отца вслух, то смогу притвориться, будто его вообще не существует. Но все же он есть. И в глубине души я всегда знала, что настанет день расплаты. Рэмбо скулит и высвобождается из моих объятий. Я отпускаю его в ночной двор, поднимаюсь на ноги и возвращаюсь в дом, чтобы приготовиться. Есть только один способ все исправить. Один способ вернуть семью. Я должна сама поймать своего отца. Только так я смогу доказать Стивену, что для меня нет и не может быть ничего важнее, чем семья. 5 Хижина Прошло немало времени после того, как болотный царь утопил принцессу в трясине. Но вот аист увидел, как со дна болота кверху тянется длинный зеленый стебель. Едва коснувшись поверхности, он раскрылся и становился все шире, пока из него не показался бутон. Однажды утром, пролетая над болотом, аист заметил, что под теплыми солнечными лучами этот бутон распустился. В чашечке новорожденного цветка он увидел очаровательного ребенка – маленькую девочку, которую словно только недавно вынули из ванночки. «У жены викинга нет детей, но как же она мечтает о них! – подумал аист. – Люди говорят, что аисты приносят детей. Вот я и выполню свой долг!» И тогда аист выхватил малышку из цветка и полетел к замку. Проткнул клювом отверстие в оконном пузыре и положил ребенка на грудь жены викинга. Ганс Христиан Андерсен. Дочь болотного царя В детстве я и представить себе не могла, что с моей семьей что-то не так. Обычно дети такого не замечают. Какой бы ни была их ситуация, она кажется им нормальной. Дочери жестоких отцов выбирают жестоких мужей, когда вырастают, потому что привыкли к такому поведению. Потому что им это знакомо и кажется естественным. Даже если им самим не нравятся условия, в которых они выросли. Но я любила свою жизнь на болоте и почувствовала себя совершенно опустошенной, когда все вдруг развалилось. Конечно же, развалилось по моей вине, но я до последнего не понимала, какую роль сыграла в этом. На самом деле, если бы тогда я знала то, что знаю сейчас, все сложилось бы совсем иначе. Я бы не обожала так своего отца. Я бы куда лучше понимала мать. Хотя подозреваю, что все равно точно так же любила бы охоту и рыбалку. Газеты прозвали отца Болотным Царем в честь тролля из сказки. Как и любой, кто хоть немного знаком с этой сказкой, я понимаю, почему ему дали такое имя. Но мой отец не был чудовищем. Я просто хочу прояснить это. Понимаю: многое из того, что он говорил или делал, было неправильным. Но, в конце концов, он старался изо всех сил, как любой другой родитель. И он определенно не издевался надо мной, во всяком случае, не в сексуальном плане, хотя многие думают иначе. Я также понимаю, почему газеты назвали наш дом фермой. На фотографиях он и выглядит как обветшалая ферма: два этажа, обшивка из старой вагонки, двустворчатые окна, такие грязные, что сквозь них невозможно что-либо рассмотреть, и гонтовая крыша. Хозяйственные постройки вокруг лишь подчеркивают эту иллюзию: трехстенный сарай для бревен, небольшой амбар со всяким хламом и туалет. Мы называли наш дом хижиной. Я не знаю, кто построил ее, когда и зачем, но уверена, что это наверняка были не фермеры. Хижина стояла на лесистом холме, поросшем кленами, буками и ольхой, похожем на толстую тетку, лежащую на боку. Маленький горбик – это ее голова, чуть более крупный – плечи, а самый большой – ее тучные бедра. Наш холм был частью бассейна реки Такваменон и восьмисот двадцати квадратных миль водно-болотных угодий, вливающихся в эту реку, хотя обо всем этом я узнала намного позже. Индейцы племени оджибве называют эту реку Адикамегонг-зииби, «река, где водится белая рыба», хотя все, что нам попадалось в этой реке, – это щука-маскинонг, судак, окунь и обычная щука. Наш холм располагался довольно далеко от главного русла реки Такваменон, поэтому его не могли видеть ни рыбаки, ни любители сплавляться на каноэ. А болотные клены, растущие вокруг хижины, практически полностью исключали всякую возможность разглядеть ее с воздуха. Вы, наверное, думаете, что ее расположение мог выдать дым из трубы, но все же не выдавал. Если кто-то и увидел бы его в те годы, когда мы жили там, он наверняка решил бы, что это дым от костра, на котором какой-то рыбак готовит свой ужин, или же он исходит из домика охотника. В любом случае отец был весьма осмотрительным человеком. Я уверена, что, похитив мою мать, он целый месяц ждал, прежде чем рискнул разжечь огонь. Мама рассказывала, что первые четырнадцать месяцев отец держал ее прикованной к тяжелому железному кольцу в углу сарая. Не знаю, можно ли этому верить. Конечно же, я видела наручники. Я и сама пользовалась ими, когда возникала необходимость. Но зачем папе понадобилось бы держать ее прикованной в сарае, если ей все равно некуда было пойти? Повсюду, на сколько хватало глаз, одна только трава, если не считать хаток бобров и выдр и еще каких-то одиноких кочек. Слишком вязко, чтобы протолкнуть каноэ, слишком топко, чтобы пройти пешком. Болото охраняло нас весной, летом и осенью. А вот зимой медведи, волки и койоты время от времени пересекали лед. Как-то раз зимой я натягивала ботинки, чтобы сходить в уборную перед сном (можете мне поверить, зимой вам не захочется вылезать из постели, чтобы сходить в туалет за домом среди ночи), и вдруг услышала на крыльце какой-то шум. Я подумала, что это енот. Ночь была не по сезону теплая, температура – почти выше нуля. Одна из тех светлых, полных лунного сияния ночей в середине зимы, когда тени удлиняются и дурачат диких зверей, заставляя их думать, что пришла весна. Я вышла на крыльцо и увидела темный силуэт почти с меня ростом. Все еще уверенная, что это енот, я крикнула на него и шлепнула его по спине. Если им позволить, еноты могут устроить настоящий беспорядок, и угадайте, кому потом пришлось бы все это убирать. Но это был не енот. Это был черный медведь и к тому же далеко не детеныш. Медведь обернулся, уставился на меня и вздохнул. Когда я закрываю глаза, до сих пор ощущаю его теплое, отдающее рыбой дыхание, чувствую, как разлетаются мои косички, когда он выдыхает мне в лицо. – Джейкоб! – заорала я. Мы с медведем смотрели друг на друга, пока не прибежал отец с ружьем и не пристрелил его. Мы ели этого медведя всю оставшуюся зиму. Тушу вздернули в амбаре, и она выглядела, как освежеванный человек. Мама жаловалась, что мясо слишком жирное и напоминает на вкус рыбу, но чего еще можно было ожидать? Как говорил папа, «ты – то, что ты ешь». Мы расстелили шкуру медведя перед камином и прибили ее к полу, чтобы выровнять. В комнате воняло тухлятиной, пока внутренняя сторона шкуры не просохла, но мне все равно нравилось сидеть на медвежьем ковре с миской тушеной медвежатины на коленях, вытянув обе ноги к огню и растопырив пальцы. У папы была история даже лучше этой. Много лет назад, еще до меня и мамы, когда он был подростком, он бродил по лесу к северу от владений своих родителей на озере Навака, рядом с городом Гранд-Марей, и проверял свои силки. Снег в тот год был чрезвычайно глубоким, а за ночь выпало еще шесть дюймов, так что все его отметки и следы, по которым он мог ориентироваться, оказались погребены под ним. Папа сбился с пути раньше, чем понял это, а затем провалился в сугроб и упал в глубокую яму. Вместе с ним обрушилась куча снега вперемешку с ветками и листвой, но папа не пострадал, потому что приземлился на что-то мягкое и теплое. Как только он осознал, куда попал и что случилось, сразу выбрался наружу, но прежде обнаружил у себя под ногами труп крошечного медвежонка, размером не больше его ладони. Шея у медвежонка была сломана. Каждый раз, когда папа рассказывал эту историю, мне хотелось, чтобы это случилось со мной. Я родилась на свет спустя два с половиной года после того, как мама попала в плен. За три недели до ее семнадцатилетия. Мы с ней не похожи ни внешне, ни по характеру, но я могу представить, каково это было для нее – носить меня внутри. – У тебя будет ребенок, – объявил отец однажды поздней осенью, после того как сбил грязь с ботинок на заднем крыльце и шагнул в нагретую кухню. Ему пришлось рассказать маме, что происходит, потому что она была слишком молода и наивна, чтобы понять значение всех перемен, происходящих с ее телом. Хотя, возможно, она и понимала, просто отрицала это. Все зависит от того, насколько хороши были уроки здравоохранения в средней школе Ньюберри и насколько внимательно она слушала учителей. Мама обернулась и посмотрела на него, отвлекшись от печки, у которой готовила. Она всегда или готовила, или грела воду для готовки и стирки, или таскала воду, чтобы разогреть ее для готовки и стирки. В первой придуманной мной версии событий в этот момент на ее лице промелькнуло недоверие, и ее руки взлетели к животу. – Ребенок? – прошептала мама. Она не улыбалась. Насколько я помню, она вообще редко улыбалась. В другой версии она дерзко вскинула голову и бросила: – Я знаю. И, как бы мне ни нравился второй вариант, я больше склоняюсь к первому. За все те годы, что мы прожили вместе как семья, я ни разу не видела, чтобы мама перечила отцу. Теперь я понимаю почему. Особенно если она и правда сидела в наручниках в сарае, пока не забеременела. И все же мне хочется думать, что это было не так. Представьте, как я к этому отнеслась. Сначала я была младенцем, потом малышом, затем – взрослеющей девочкой, но все, что я знала о матерях, если не считать милых домохозяек в фартучках на рекламных картинках в «Нэшнл географик», воплощала угрюмая молодая женщина, которая возилась по хозяйству с вечно опущенной головой и глазами, красными от потаенных слез. Моя мама никогда не смеялась, почти не говорила и очень редко обнимала или целовала меня. Думаю, она была в ужасе оттого, что ей придется рожать ребенка в хижине. Я бы точно пришла в ужас. Возможно, она надеялась, что отец поймет: хижина среди болота – не место для родов, надеялась, что он отвезет ее в город и оставит на крыльце ближайшей больницы, точно подкидыша. Но нет. Джинсы и футболка с надписью «Хэлло Китти», которые мама носила со дня похищения, вскоре стали ей малы. В конце концов отец, должно быть, заметил, что футболка больше не прикрывает живот, а молния на джинсах не застегивается, и позволил ей носить одну из своих рубашек вместе с парой штанов на подтяжках. Я представляю, как мать все худела по мере того, как раздувался ее живот. За первые годы, проведенные в хижине, она сильно потеряла в весе. Впервые увидев ее фото в газете, я поразилась тому, какой пышной она была раньше. Но затем, на пятом месяце беременности, когда та стала заметной, случилось нечто из ряда вон выходящее. Отец отправился с ней по магазинам. Похоже, увлекшись подготовкой к похищению мамы и их жизни в хижине, папаша забыл запастись одеждой для будущего ребенка. Эти его трудности до сих пор вызывают у меня улыбку. Представьте, этот находчивый лесной житель, ухитрившийся похитить юную девушку и держать ее в плену более четырнадцати лет, не предусмотрел неизбежных последствий супружеской жизни. Представляю, как он обдумывал варианты, склонив голову набок и задумчиво почесывая бороду. Вариантов у него было немного. Оставаясь верным себе, он выбрал самый практичный из них и стал собираться в Су, единственный город в радиусе пятидесяти миль от нашей хижины, где можно найти «Кей-март»[10]. Съездить с мамой в магазин оказалось не так уж сложно. И другие похитители поступали так же. Рано или поздно людей перестают искать, воспоминания стираются. Пока жертва не пытается установить с кем-то зрительный контакт и как-то себя проявить, риск невелик. Отец постриг ее под мальчика и покрасил ее волосы в черный цвет. Тот факт, что у него в хижине нашлась черная краска для волос, стал ключевым в последующем обвинении, которое смогло доказать, что в его поступке был злой умысел. Иначе откуда он мог знать, что краска ему понадобится? Или что моя мать окажется блондинкой? Любой, кто взглянул бы на них, решил бы, что это отец ходит по магазинам со своей дочерью. Даже если бы кто-то случайно заметил ее живот – ну и что? Никто бы и не подумал, что мужчина, держащий девушку под руку, – не ее отец, а отец ребенка. Позже я спрашивала маму: почему она никому не сказала, кто она, не обратилась за помощью? Она ответила: потому что чувствовала себя невидимой. Не забывайте, маме было всего шестнадцать, и к тому моменту отец уже больше года внушал ей, что никто ее больше не ищет. Что всем плевать. И, так как никто не обращал на них внимания, пока они разгуливали по детскому отделу и наполняли свою тележку, она в это поверила. Отец купил по две пары всего, что могло мне понадобиться, всех размеров, от младенческого до взрослого. Как потом говорила мама, «одно стирать, одно носить». Это были вещи для мальчиков, потому что они подошли бы вне зависимости от того, какого пола будет ребенок, да и какой толк от платья в хижине? Значительно позже, после того как полиция очистила место преступления, а репортеры осадили наш холм, кто-то сфотографировал ряд обуви, выстроенной по размеру вдоль стены в моей спальне. Мне говорили, что снимок пользовался успехом в «Твиттере» и «Фейсбуке». Для людей это фото стало свидетельством злой натуры моего отца и наглядным доказательством того, что он намеревался держать меня и мою мать в заложниках всю жизнь. Для меня же эти ботинки были просто отметками взросления, вроде тех, которые люди оставляют на стенах, измеряя рост своих детей. Кроме того, в тот день отец купил для мамы две рубашки с длинными рукавами, две футболки, две пары шорт и джинсов, шесть пар белья и большой лифчик, фланелевую ночную рубашку, шапку, шарф, перчатки, ботинки и зимнюю куртку. Он похитил маму десятого августа, и куртка, которую она носила прошлой зимой, была отцовской. По словам мамы, он не спрашивал, какие цвета ей нравятся или какой бы она хотела шарф, однотонный или полосатый. Он сам для нее все выбрал. И в это несложно поверить. Отец любил все контролировать. Даже несмотря на низкие цены в «Кей-март», эта поездка наверняка влетела ему в копеечку. Понятия не имею, откуда у него взялось столько денег. Он мог заработать на продаже бобровых шкур. Или подстрелил волка. Когда я была маленькой, охота на них считалась незаконной на Верхнем полуострове. Но рынок шкур процветал всегда, особенно среди коренных американцев. В конце концов, он мог украсть эти деньги. Или использовать кредитку. Я многого не знаю о своем отце. Я часто думала о том дне, когда появилась на свет. Мне приходилось читать блоги девушек, похищенных и живших в плену, и они помогли мне понять, через что пришлось пройти моей матери. Она должна была учиться в школе, влюбляться в мальчиков или тусоваться с подружками. Ходить на репетиции местной группы, и футбольные матчи, и бог знает куда еще любят ходить дети в этом возрасте. Но вместо всего этого ей пришлось рожать ребенка, да еще и без чьей-либо помощи, если не считать человека, который отнял ее у родных и насиловал снова и снова, пока она не сбилась со счета. Весь тот трудный день мама провела на старой деревянной кровати в спальне родителей. Отец застелил постель самыми тонкими простынями, какие только смог найти, потому что знал: к тому моменту, когда я появлюсь на свет, их уже можно будет выбросить. Он проявлял заботу, как умел, то есть периодически предлагал маме что-нибудь поесть или приносил ей стакан воды. Но большую часть времени мама оставалась в одиночестве. Со стороны отца это не было жестокостью, хотя он умел быть жестоким. Просто, пока не настало время родов, он мало что мог сделать. В конце концов показалась моя голова. Я была крупным ребенком. Матери пришлось потрудиться, выталкивая меня наружу, и вот все было кончено. И в то же время нет. Прошла минута. Пять. Десять. И тогда отец понял, что у них появилась проблема. Плацента не отделялась. Не знаю, как он понял это, но как-то понял. Он приказал маме схватиться за столбики на кровати и приготовиться к тому, что будет больно. Мама говорила: она не могла представить, что будет еще хуже того, через что ей уже пришлось пройти, но отец оказался прав. И она потеряла сознание. Кроме того, она сказала, что отец серьезно навредил ей, когда сунул руку внутрь и попытался самостоятельно отделить плаценту, и поэтому у нее больше не было детей. Не знаю. Братьев и сестер у меня действительно не было, так что, наверное, это правда. Но я точно знаю: если плацента не отделяется, действовать нужно быстро, если хотите спасти роженицу, и вариантов у вас немного. Особенно когда поблизости нет ни врачей, ни больницы. Несколько дней мама пролежала в лихорадке, развившейся после неизбежной инфекции. Отец давал мне пососать тряпку, смоченную в сахарной воде, чтобы я вела себя тихо между теми моментами, когда он подносил меня к материнской груди. Иногда мама приходила в сознание, но это случалось редко. Каждый раз, когда она просыпалась, отец заставлял ее пить чай из ивовой коры, пока тот не поборол лихорадку. Теперь я понимаю, почему мама всегда была так безразлична ко мне: она никогда не чувствовала связи со мной. Она была слишком молода и слишком больна в те дни, когда я появилась на свет. Слишком напугана, одинока и сломлена собственной болью и страданиями, чтобы заметить меня. Иногда, когда дети рождаются в подобных ситуациях, именно они становятся для матерей смыслом жизни и помогают им двигаться дальше. К сожалению, со мной случилось иначе. Слава богу, что у меня был отец. 6