— В последнее время с ними вечно споры не утихали, потому что им приходится передавать нам грузы, — продолжил собеседник. — Они говорят, мол, мы присваиваем часть товара. Йозеф повздорил с ними там, в «Звезде». Симон кивнул. Ему самому довелось вправить несколько носов после той драки. Штрафам числа не было. Однако взаимная ненависть извозчиков Аугсбурга и Шонгау лишь возросла. Согласно старинному указу герцога, аугсбургские перевозчики доставляли товары из Венеции или Флоренции только до Шонгау, дальше ответственность переходила к местным. Транспортная монополия, словно бельмо на глазу, не давала аугсбургцам покоя. Симон осторожно потеснил Гриммера, которого тут же приняли товарищи по гильдии, и склонился над мальчиком. До сих пор никто не подумал снять с него рубашку. Симон разорвал ее — на груди живого места не было от колотых ран. Неизвестный, должно быть, утратил рассудок, раз так изуродовал ребенка. Затылок оказался разбит, из него сочилась светлая кровь. Симон предположил, что мальчик угодил в воде между стволами деревьев. Лицо было покрыто синяками, но их он тоже получил, скорее всего, уже в воде. Гигантские бревна набирали в течении чудовищную силу и могли раздавить человека, как гнилой овощ. Симон послушал сердце мальчика. Затем достал зеркальце и подставил к разбитому носу — оно не запотело. Глаза оставались широко открытыми. Петер Гриммер был мертв. Симон повернулся к присутствующим, которые молча наблюдали за его действиями. — Мокрую тряпку, — попросил он. Женщина протянула ему кусок ткани. Симон намочил его в реке и вытер грудь мальчика. Когда он смыл кровь, то насчитал семь уколов, все в области сердца. Несмотря на смертельные раны, Петер умер не сразу. По пути к пристаням кожевник Габриель рассказал, что мальчик совсем недавно еще бредил. Симон перевернул мальчика и резким движением разорвал рубашку и на спине. Толпа охнула. Пониже лопатки был нарисован фиолетовый знак величиной с ладонь, какой Симону еще не доводилось встречать. Он изображал круг, из которого снизу выступал крест. На мгновение воцарилась тишина. Затем начались крики: — Колдовство! Колдовство в действии! — Ведьмы вернулись в Шонгау… Они заберут наших детей! Симон потер пальцами рисунок — тот не стирался. Он что-то ему напоминал, но трудно было сказать, что именно. В этом мрачном цвете знак выглядел как печать дьявола. Йозеф, до сих пор поддерживаемый друзьями, рванулся к телу сына. Некоторое время он смотрел на знак, словно не верил тому, что видит. А потом закричал: — Это Штехлин! Знахарка, эта ведьма, нарисовала его… А потом убила моего сына! Симону вспомнилось, что он в самом деле в последнее время все чаще видел мальчика у знахарки. Марта Штехлин жила рядом с Гриммером у Пастушьих ворот. С тех пор как Агнесс Гриммер умерла при родах, мальчишка часто искал утешения у знахарки. Гриммер так и не простил Штехлин, что она не смогла остановить кровотечение. Он отчасти винил ее в смерти жены. — Спокойно! Это вовсе не значит, что… Лекарь попытался перекричать разгневанную толпу, но безуспешно. Имя Штехлин, подобно пожару, пронеслось над причалом. Некоторые уже бежали через мост к городу. — Штехлин! Это Штехлин! Зовите стражу, арестовать ее! Немного погодя у берега не осталось никого, кроме Соимна и мертвого мальчика. Даже Йозеф Гриммер, забывшись в ярости, поспешил за всеми наверх. Слышно было лишь журчание реки. Симон со вздохом завернул мальчика в полотно, в спешке оставленное прачками, поднял тело на плечи и, сгорбившись и кряхтя, направился к Речным воротам. Он понимал, что сейчас ему мог помочь только один человек. 2 Вторник, 24 апреля 1659 года от Рождества Христова, 9 утра Марта Штехлин стояла в комнате, погрузив окровавленные ладони в тазик с теплой водой. Волосы спутались, под глазами запали темные круги — она не спала тридцать часов. Роды у Клингенштайнер оказались самыми тяжелыми, какие Марта принимала в этом году. Ребенок шел ножками вперед. Штехлин смазала руки гусиным жиром и погрузила глубоко в утробу роженицы, чтобы перевернуть младенца, но тот постоянно выскальзывал. Марии Йозефе Клингенштайнер было сорок лет, она успела перенести дюжину родов. Только девять родились живыми, и пятеро из них не дожили до весны. У Марии осталось четыре дочери, однако муж все еще надеялся на наследника. Знахарка успела понять, что в этот раз родится мальчик. Он пока еще был жив. Но с каждым часом возрастала вероятность, что либо мать, либо ребенок не выдержат эту борьбу. Мария Йозефа кричала, билась и плакала. Она проклинала своего мужа, который, подобно племенному быку, вновь и вновь брюхатил ее после родов, проклинала ребенка и самого Господа. Когда занялся рассвет, знахарка была уверена, что мальчик погиб. Для таких случаев у нее имелся старый багор, которым она при необходимости вынимала мертворожденного из утробы, как кусок мяса, — иногда по частям. Остальные женщины в душной комнате уже послали за священником, святая вода для срочного крещения стояла возле очага. Однако с очередным криком роженицы Марта за ножки вытянула ребенка наружу, и тот, словно жеребенок, потянулся к свету. Он жил. Малыш был сильным. И, быть может, убил собственную мать, подумала Штехлин, глядя на бледную, вздрагивающую Марию Йозефу и отрезая пуповину. Жена кузнеца потеряла много крови, солома вокруг стала багровой и склизкой. Глаза женщины закатились, как у мертвой. Но, по крайней, у ее мужа теперь появился наследник. Роды продолжались всю ночь. С утра Марта приготовила отвар из вина, чеснока и фенхеля для восстановления сил, отмыла роженицу и отправилась домой. Теперь она сидела за столом и пыталась скрыть усталость. Ближе к обеду к ней, как теперь часто происходило, заглянут дети. Собственных у нее не было, несмотря на то, что столь многих она приняла в этот мир. Тем более она радовалась тому, что София, маленький Петер и другие навещали ее. Хотя она и дивилась иногда, что такого они нашли в сорокалетней знахарке с ее мазями, горшочками и порошками. У Марты заурчало в животе. Она вдруг поняла, что уже два дня ничего не ела. Подкрепившись холодной кашей из горшка над очагом, знахарка собиралась хорошенько прибраться. Чего-то ей недоставало. Чего-то такого, что не должно было попасть в чужие руки. Быть может, ей только чудилось… С рыночной площади доносились крики. Сначала они были едва уловимы — невнятные голоса, тихие и грозные, словно гул стаи разгневанных пчел. Марта подняла взгляд от миски. Снаружи что-то случилось. Но она слишком устала, чтобы идти к окну и выглядывать. Затем крики стали ближе, послышался топот. Люди пересекли мощеную площадь, прошли возле трактира и, свернув в узкий переулок, направились к Пастушьим воротам. Теперь в гомоне Марта могла различить имя. Свое имя. — Штехлин, ведьма! Сжечь ее, на костер! Выходи, Штехлин! Знахарка высунулась в окно на первом этаже, силясь понять, что же случилось, — и прямо в лоб ей ударил камень величиной с кулак. У Марты потемнело в глазах, она осела на пол. Наконец придя в себя, увидела сквозь красную пелену, как начала распахиваться входная дверь. Марта вскочила с необычайной быстротой и уперлась в дверь с другой стороны. Кто-то пытался протиснуть ногу в щель. Затем дверь захлопнулась, и снаружи раздались яростные крики. Марта пошарила по карманам в поисках ключа. Куда он мог деться? Кто-то снова толкнул дверь. Вот что-то блеснуло среди яблок на столе!.. Одновременно придерживая дверь, знахарка, ослепленная по?том и кровью, потянулась к столу. Наконец она ухватила ключ и с щелчком повернула его в замке. На дверь неожиданно перестали давить, но через секунду ее начали сотрясать мощные удары. По всей видимости, ее собрались вышибить тяжелым бревном. Совсем скоро тонкие доски треснули, кто-то просунул в щель волосатую руку и попытался схватить Марту. — Штехлин, ведьма, выходи, пока мы не подожгли дом! Марта смогла различить людей за разбитой дверью. Это были плотогоны и извозчики, многих она знала по именам. У большинства их жен знахарка принимала роды. Теперь глаза мужчин горели звериным блеском, пот катился по их лицам, они колотили в дверь и стены. Марта озиралась вокруг, как затравленное животное. Вдребезги разлетелось окно. В него протиснулось могучее тело Йозефа Гриммера, ее соседа. Марта знала, что он до сих пор не простил ей смерть жены. Неужели именно это вызвало такой переполох? Гриммер размахивал доской с гвоздями. — Я доберусь до тебя, Штехлин! И убью, прежде чем бросить в костер! Марта бросилась к задней двери, ведущей к маленькому саду, который жался к городской стене. В саду Марта поняла, что там был тупик — с обеих сторон дома возвышались до уровня стен. А стены в высоту достигали трех метров, не забраться. Прямо у стены росла маленькая яблоня. Марта устремилась к ней и полезла по веткам. С самого верха, возможно, удастся перебраться на парапет. Из дома снова донесся звон стекла, затем распахнулась дверь в сад. На пороге стоял запыхавшийся Йозеф Гриммер; в руке он по-прежнему сжимал доску, утыканную гвоздями. За Гриммером в сад высыпали другие возчики. Марта, как кошка, карабкалась по яблоне, все выше и выше, пока ветки не стали тоньше детских пальцев. Она ухватилась за край стены и попыталась перелезть на парапет. Раздался треск. Знахарка съехала вдоль стены вниз, разодрав пальцы, и осталась лежать на мокрой грядке. Йозеф Гриммер подскочил к ней и замахнулся доской для смертельного удара. — Я бы не стал этого делать. Возчик оглянулся наверх, откуда прозвучал голос. На парапете, прямо над Йозефом, стоял внушительного роста человек. С плеч свисал изодранный плащ, голову венчала широкополая шляпа с потрепанными перьями. Из-под полей виднелись черные нечесаные локоны и борода, долгое время не видавшая цирюльника. Он стоял против света, поэтому разглядеть удавалось лишь крючковатый нос и длинную трубку, а лица не было видно. Мужчина говорил, не вынимая трубки изо рта. Теперь он держал ее в руке и указывал на знахарку, которая со стоном скорчилась у стены. — Убив ее, ты не вернешь жену. Не усложняй себе жизнь. — Заткнись, Куизль! Тебя это не касается! Йозеф Гриммер снова овладел собой. Как и остальных, его сначала поразило, каким образом мужчина этот подошел по стене так, чтобы никто его не заметил. Однако момент был упущен. Теперь Йозеф хотел отомстить, и никто ему в этом не помешает. Сжимая доску, он медленно двинулся к знахарке. — Это убийство, Гриммер, — сказал человек с трубкой. — Ударишь — и я с радостью накину тебе петлю на шею. Обещаю, смерть не будет быстрой. Йозеф Гриммер помедлил. В сомнении он обернулся на своих спутников, которые, как и он сам, явно смутились. — На ее совести мой сын, Куизль, — сказал Гриммер. — Можешь сам посмотреть, там, у реки. Она околдовала его, а потом зарезала. И нарисовала на нем дьявольский знак. — Если это так, то почему ты не возле сына, а за Мартой не пришли стражники? Йозефа Гриммера словно теперь только осенило, что сын его до сих пор, должно быть, лежит у реки. В ярости потеряв над собой контроль, он просто оставил его на берегу и пустился за остальными. На глаза навернулись слезы. С неожиданной для него ловкостью человек с трубкой зацепился за край стены и спрыгнул в сад. Он возвышался над остальными на целую голову. Гигант склонился над Мартой Штехлин. Теперь она видела его лицо совсем близко над своим. Этот крючковатый нос, морщины, словно борозды, густые брови и карие глубоко посаженные глаза… Глаза палача. — Пойдешь со мной, — прошептал Якоб Куизль. — Отправимся к судебному секретарю. Он заключит тебя под стражу. Сейчас так безопаснее всего. Поняла? Она кивнула. Голос палача, мягкий и мелодичный, успокаивал ее. Знахарка неплохо знала Якоба Куизля, она приняла в мир всех его детей — живых и мертвых… При этом палач зачастую сам ей помогал. Временами она покупала у него отвары и компрессы против задержек и нежелательных детей. Марта знала его как любящего отца, который души не чаял в близнецах, самых младших своих детях. Но еще она видела, как он накидывал людям на шею петлю и затем выбивал из-под ног скамейку. «Теперь он и меня повесит, — думала знахарка. — Но перед этим спасет от расправы». Куизль помог ей подняться и нетерпеливо огляделся. — Сейчас я отведу Марту Штехлин в тюрьму, — сказал он. — Если она действительно как-то причастна к смерти Петера, то получит по заслугам, обещаю. А до тех пор оставьте ее в покое.