В последние дни Салли, мучимая угрызениями совести по поводу своей вечной занятости, решила подсластить пилюлю — по утрам на большой железной печке, куда подбрасывали опавшие с деревьев сухие ветки, скворчало жаркое с картошкой. Подчистивший сковородку за день отец, вечером, когда дочь возвращалась, вовсю нахваливал еду. Большое счастье, что отец был не из тех, кто хнычет по любому поводу и без, и что в еде был непривередлив — пристрастия его ограничивались мясом, картошкой и бобами, в особенности поданными с пылу с жару. Но еще задолго до великого потрясения от вестей из Сиднея Салли поймала себя на мысли, что где-то глубоко-глубоко внутри, в самом укромном закоулке души вынашивает планы покинуть отчий дом уже хотя бы потому, что там, куда бы ее ни занесло, ни этих опостылевших стен, ни коридоров не будет. Если Салли заранее знала, что задержится, просила одну из девчонок Сорли приготовить ужин для отца. Любой другой понял бы, к чему все идет — к тому, что хозяйство без женского догляда превратится в его крест, — и возмутился бы. А вот мистер Дьюренс, как говорится, и в ус не дул. Он пребывал в уверенности, что в один прекрасный день дом покинет и вторая дочь — ведь первая, Наоми, уже его покинула. Ни заверения в любви, ни мольбы, ни узы крови, как со скорбной мудростью говорил себе мистер Дьюренс, не заставят детей оставаться с родителями под одной крышей до самой до гробовой доски. Рано или поздно настанет момент, когда крыша родного дома завертится колесом и расшвыряет подросшее поколение по миру. В этом месяце — если верить добиравшейся до фермы с оказией «Геральд» — крыша целого мира уподобилась колесу, крушившему сердца и души родителей. Если Наоми удалось сбежать от этой крыши Маклей, значит, и ей, Салли, ничто не препятствует сорваться с места и пронестись по касательной к планете, даст Бог, и над океанами — скакнуть так, чтобы ее дочерние преступления скукожились бы до отдельно взятого атома. Существовала и сложность с сыном фермера по имени Эрни Макалистер — все решили, что оба идеально подходят друг другу. Она пару раз соглашалась поплавать с ним у Креснт-Хед, а один раз даже позволила сводить себя в кино в Виктории. Женское общество — включая и ее покойную мать — готово было уже вручить ее семье Макалистеров, ну совсем как объект недвижимости. Смертная скука всех этих потуг страшила Салли. Письмо федеральных властей, оповещавшее о призыве на военную службу медсестер, прибыло вместе с письмом Наоми, и старшая сестра оставила его лежать в комнате медсестер на случай, если кто-нибудь из четверых ее подопечных вдруг не устоит перед приманкой истории. Салли сообщила старшей, что, мол, собралась подать заявление. Вполне возможно, что еще ничего из этой затеи и не выйдет. Но старшая сестра, уроженка Англии, глубоко чтившая и Империю, и ведомую той войну, отпустила Салли. Салли рассчитывала, что все формальности в Сиднее, связанные с подачей заявления, займут двое суток. И перед отъездом отправила телеграмму, но не Наоми, а их тетушке Джеки, предпочитая остановиться в ее куда более просторном доме в Рэндвике. Салли прекрасно понимала, что это заденет сестру. Та непременно воспримет этот жест как неприязненный в отношении сестры-горожанки и как попытку оградить себя от чувства неловкости, проистекавшего из участия в их совместной акции по милосердному умерщвлению матери. Но душа Салли призывала ее действовать наперекор сестре, довести до понимания Наоми, что не ей пытаться оградить Салли от большой битвы, оставив лишь жалкие крохи дохловатого мира. К утру прибыв в Сидней и на трамвае добравшись до казарм Виктории, Салли попала в зал для военного обучения, где стояли женщины слегка затравленного вида, и заполнила анкету. Вопросы касались ее стажа и состояния здоровья. Потом встала в очередь для предъявления справки, что она действительно медсестра, и еще справки о состоянии здоровья, выписанной доктором Мэддоксом. Документы принимали пожилой полковник ополчения, державшийся покровительственно, и сидевшая рядом с ним дама в летах с несколько суховатыми манерами. Салли чудилось, что от обеих разграфленных бумажек исходит какой-то убийственный дух, и она с радостью отделалась от них, отдав их куда следовало. И все же Салли сомневалась, что ее примут. В таком случае она, предприняв эту слабую попытку ухода от судьбы, на долгие годы приструненная вернется к исполнению своих дочерних обязанностей. Салли даже подозревала, что именно такой итог принесет ей не разочарование, а скорее облегчение. Ей хотелось обратно. И тем же утром, покинув зал, она решила вернуться домой первым же вечерним пароходом. Нет уж, раскрутившейся жестяной крыше ее далеко не отбросить, более того, похоже, крыша эта завертелась в обратную сторону и теперь притягивает ее. Остаток дня они провели с тетушкой Джеки. Та была на добрый десяток лет моложе матери Салли и — выйдя замуж за бухгалтера — не сохранила на себе печать изнуренности, в одинаковой мере присущую всем, кому приходилось иметь дело с дойкой коров и уходом за ними. Тетушка Джеки была жизнерадостной, будучи наделена истинным даром легкомыслия, тогда как мать Салли явно предпочитала стойко безмолвствовать, нежели иронизировать. Тот клонившийся к закату день не был отмечен какими бы то ни было соблазнами городской жизни, призванными утешить Салли, облегчить ей неотвратимое возвращение на ферму. Они посетили лавочку зеленщика-итальянца прикупить колбаски для деток и мужа к ужину. И хотя силы земные порешили теперь величать колбасу «девонской», намекая на ее все же британское, но никак не германское происхождение, мясо пока еще не превратилось окончательно в символ вновь обретенной и солидной британской самоидентичности. Потом бегом к бакалейщику — «Моран и Катон». Вот такие незабываемые столичные впечатления! Было четыре часа дня. Дети, которым тетушка Джеки прочила университеты, сидели в своей комнате за уроками — каждый за своим столиком, нет-нет, никаких уроков на кухонном столе, так было заведено в этом доме. И тут пожаловала Наоми Дьюренс. На стук открыла тетушка, а Салли сидела за кухонным столом, перелистывая какой-то иллюстрированный журнал. Услышав, кто пришел, Салли, оторвавшись от журнала, вышла встретить сестру. Едва войдя в гостиную, она увидела Наоми, та была в легком синем платье, поверх которого был наброшен белый жакет, а на голове соломенная шляпка с синим же бантом. Ей с непринужденностью горожанки удавалось следить и за одеждой, и за выражением пронзительно зеленых глаз, и за мимикой продолговатого лица, и сохранять на удлиненных губах доставшуюся ей от матери мило-беспечную улыбку. В то же время она не успела избавиться от какой-то застенчивости и при этом испытывала непреодолимую тягу к броскому макияжу. Даже тетушка приветствовала племянницу так, словно та была английской принцессой. С улыбками предвкушения радости на лицах вышли из своей комнаты дети. Наоми принесла коробку шоколада. Когда дети, получив свою порцию конфет, удалились к своим столикам и Евклидовой геометрии, Наоми заговорила: — Не представляешь, как я удивилась, Салли, когда полковник и старшая медсестра сообщили мне о том, что прибыла еще одна Дьюренс, Салли Дьюренс. Наоми говорила мягко и вкрадчиво, как представитель гражданской власти, не сомневающийся в том, что сказанное — исключительно приятное, радостное для сестры известие, за которое, правда, той придется рано или поздно расплачиваться. А вот это Салли восприняла как факт, крайне нежелательный и зловещий. — Почему ты не попросилась ко мне, вместо того чтобы беспокоить тетушку Джеки? Вполне можно было бы остановиться и у меня, — продолжала расспросы Наоми. Верно, подумала Салли, две дочери-убийцы сошлись бы вместе. Нечего сказать, картинка! — Просто подумала, что это только меня касается, — пробормотала она в ответ. — Я и не думала тебя обижать. — А кто же будет за папой присматривать? Просто пришла в голову такая мысль. Салли посмотрела Наоми прямо в глаза. — Ты точно не будешь. Я — тоже. Но не сомневаюсь, он сможет обойтись и без нас. — А как он себя чувствует? — Он об этом не распространяется. Я уговорила дочку Сорли ему готовить. Но дважды в неделю, а то и чаще сама миссис Сорли заносит ему пирожки с фруктами и лепешки. Может, ему и одиноко, но он об этом ни слова не сказал. Да и в конце концов все, у кого дети выросли, рано или поздно остаются в одиночестве, так ведь? Наоми искоса глянула на тетушку, будто предупреждая — мол, смотри, и до тебя очередь дойдет. А потом спросила Салли: — Но ведь наверняка хватит и того, что уже меня нет в доме. — Не понимаю, почему ты свято уверовала в то, что ты и только ты одна имеешь право уехать? — удивилась Салли. И тут же поняла, что совершила еще одну ошибку. Что вступила в войну с сестрой еще до официального ее объявления. Нет, Наоми хочет, чтобы я возвратилась домой не ради папы, а потому, что я для нее — ходячий упрек. Как я упрек для самой себя, но мне необходимо отключиться от этого, чтобы похоронить все это в памяти. — Я старше, — снова мягко и вкрадчиво напомнила Наоми. — Так уж вышло, что я уехала, когда мама была еще здорова и когда ты по своей воле решила пойти в Маклей. Тогда еще вопрос о присутствии кого-то из нас в доме не стоял так остро, как сейчас. Будь ты старшей сестрой, ты оказалась бы на моем месте, а я на твоем и вполне бы с этим смирилась. Но я успела обосноваться здесь, у меня появились новые обязательства еще до того, как мама слегла. То, что я оказалась здесь, решил случай. — Теперь все решает война. — Это так, и это опасно, как ты сама понимаешь. Отец может потерять нас обеих. Вон сколько кораблей потонуло и тонет между Австралией и Францией. Раскрой «Геральд». Военные корабли адмирала фон Шпее шастают по всему Тихому океану от самого Китая. Салли почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. — Знаешь, я на твоем месте позаботилась бы о своей собственной шкуре, — без обиняков заявила она сестре. — А я уж как-нибудь позабочусь о своей. Милая, участливая тетушка от смущения принялась разглядывать руки. Сквозь тонкую вуаль воспитанности наружу поперло хамство. — Я просто говорю о том, — продолжала Наоми, — что подойдет и твоя очередь, и все у тебя в жизни сложится лучше, чем у меня. — А когда? Когда сложится? Когда мне стукнет сорок пять? Не спорю, мне не по себе от всего этого, и папа тоже не афиширует свои чувства, и я не могу с полной уверенностью сказать, как и что он чувствует и что ему может понадобиться. Но если ему что-то понадобится, он сам об этом попросит. А не ты за него. До сих пор у них с Наоми столь ожесточенных споров не возникало. Тетушка Джеки разволновалась не на шутку Не пристало им браниться в ее, тетушки, доме. — Не будем ссориться, Наоми, — примирительным тоном произнесла Салли, явно не желая ввязываться в их споры детских лет. — Может, лучше чайку попьем? И потом, они так и так не возьмут меня, так что к чему все эти споры и разговоры? — Меня, может, тоже. А что, если и тебя, и меня заберут? — Ну, долго это не продлится. От силы до следующего лета. Как раз об этом и талдычит твоя «Геральд». Раз уж правда то, что там говорится о германских адмиралах, то и остальное тоже правда. Тетушка пару раз раскрыла было рот, пытаясь что-то сказать. — Тетя Джеки, — обратилась к ней Салли, — я бы пригласила вас на чай, хоть я и у вас в доме. — Спасибо, не хочу, — наконец прорезался голос у тетушки. — Но чай я заварю. И не надо мне помогать! Вы тут посидите и спокойно поговорите обо всем. Потому что это все-таки мой дом, как ты только что выразилась. Салли вдруг заметила, что двоюродные братья и сестры вышли из детской и внимательно слушают их с Наоми перебранку. Но стоило их матери направиться в кухню, их будто ветром сдуло. Салли сидела в большом удобном кресле, Наоми расположилась на длинной кушетке. — Думаю, тебе еще не поздно отказаться, — негромко произнесла Наоми. — Какая армия? Ты ведь не солдат. — Так же, как и ты, — шепотом ответила Салли. — Тут мы с тобой два сапога пара. — Снова начинаешь, — решила Наоми. — Ты даже не улыбнулась. Ни мне, ни нашей тетушке. — Я скорблю, — ответила Салли. — Как и ты. А это меняет и наши слова, и наши поступки. Она так близко подошла к признанию их заговора, что невольно отвела взгляд, и у нее на миг перехватило дыхание. Салли, закрыв глаза, смахнула выступившую на веках испарину. Наоми поднялась, подошла к Салли и, склонившись, положила руки ей на плечи. Получилось неуклюже. Непосредственность явно давалась Дьюренсам с трудом. — Я всегда считала, что дом за тобой как за каменной стеной. А теперь, когда ты здесь и вынашиваешь опрометчивые планы, я так не считаю. Салли не сомневалась, что сестра на девять десятых не лукавит. И понимала, что это много — девять десятых. Она встала, чмокнула Наоми в пробор зачесанных за левое ухо черных волос. Салли вдруг со всей ясностью осознала, что они хоть и единокровные сестры, вот только кровь эта течет в них по-разному. На следующее утро на дверях зала казарм Виктории вывесили список медсестер, принятых в армию. В нем были две кандидатки по фамилии Дьюренс — и никак не рассчитывавшей оказаться в этом списке, и не сомневавшейся в том, что окажется. * * * В зале эхом отдавались женские голоса, отчетливо преобладали визгливые тона, заглушавшие даже солидное контральто начальственных особ, тщившихся добиться тишины. Молодые женщины сгрудились вокруг двух явно смущенных молодых мужчин — ординарцев полковника, принимая от них списки положенного обмундирования. Часть получивших листок сочли экипировку смешной, они во весь голос зачитывали разные пункты, не стесняясь недовольно промычать или язвительно хохотнуть, выражая этим свое отношение к той или иной единице обмундирования и не обращая ни малейшего внимания на настойчивые призывы ординарцев подойти к восседавшему на другом конце зала за столом мрачноватого вида сержанту, выдававшему чеки на покрытие расходов на форменную одежду. На другом столе чуть поодаль выдавали мешочки со знаками отличия и пуговицами. К их содержимому относились куда внимательнее, чем к спискам. Серебряное «Восходящее солнце» — значок для ношения на воротнике у самой глотки равно как и серебряные пуговицы мундира с вытисненным изображением австралийского континента, а также изогнутая в виде бумеранга надпись «Австралия», нашиваемая на плечи гимнастерок. Салли намеренно не пыталась отыскать глазами Наоми, пока та не появилась в очереди за чеками. Очередь состояла в основном из вполне узнаваемых типажей младшего медперсонала больниц — весьма недурных собой и именно по этой причине постоянно конфликтовавших со старшими по возрасту коллегами из вечной боязни последних оказаться незамеченными ординаторами и интернами. Еще присутствовали и неуклюжего вида широкобедрые и низкорослые особы, явно перешагнувшие рубеж тридцатилетия, своего рода монахини, но в светском больничном облачении, согласно бытующим стереотипам злые на язык, но, как Салли знала по личному опыту, часто просто упивавшиеся своим статусом навеки незамужних. Стоя в очереди, они улыбались в предвкушении очерчивавшихся в этом переполненном зале новых перспектив. Наличествовали и сурового вида пожилые женщины в ранге медсестер, нередко предпочитавшие скрывать развеселую внутреннюю сущность ради воплощения в жизнь нехитрой истины: бесстрастное выражение лица — это гарантия уважения и любви врачей и старших медсестер. И вдруг на тебе! — как принято говорить в таких случаях — нечто почти уникальное в своем роде — Наоми в зеленом костюме. Что унизительного в том, чтобы получить эти деньги у сержанта, мелькнула мысль у Салли. Но было непривычно видеть Наоми здесь — среди выстроившихся в очередь за какими-то грошами отнюдь не импозантного вида особ. Повинуясь порыву, Салли спросила у стоящих позади девушек, не будут ли те против, если она перейдет туда, где стоит ее сестра. Обе кинулись в объятия друг другу с недорастраченной в ходе вчерашней перепалки энергией. И страсть эта хоть и не укротила взаимные обиды, то хотя бы на время умалила горечь последствий конфликта. Наоми, отступив на шаг, покачала головой. С этого дня, пообещала себе Салли, тоже при случае буду корчить из себя скептика. В конце концов и у меня ничуть не меньше прав посмотреть на нее свысока. Наоми тем временем расписывалась в бухгалтерской книге за наличность, которую с допотопной церемонностью извлек из ящичка и вручил ей сержант. Следующей была Салли. А Наоми уже отошла поздороваться с подружкой из больницы. Салли прошлась по залу, не зная, что делать дальше — то ли бежать в магазин и экипироваться для войны, то ли поспеть на чай к тетушке. В этот момент она увидела симпатичную девушку — овальное лицо, серо-голубые глаза — в оранжевом летнем платьице и накинутой поверх него шерстяной кофте на пуговицах, в несерьезной желтой шляпке, надетой поверх расчесанных на пробор светло-каштановых волос. — Мисс… сестра, — обратилась к Салли девушка, — я готова за гинею плюс фунт на материю сшить это все для вас. И жакет, и юбку, и серое повседневное форменное платье с накидкой, и передник. Швейная машинка у меня есть. И все будет не хуже готового — обещаю. И без задержки. Только что получила заказ. Ремешок у вас уже есть, не сомневаюсь. А вот шляпку, вуаль и туфельки вам самой придется прикупить. — Вуаль у меня уже имеется, — заявила Салли, будто рассчитывая умерить коммерческий пыл особы в оранжевом платье. В ответ ее собеседница с овальным личиком в явном недоумении тряхнула головой. Нет, этим девчонкам явно некуда деньги девать. Интересно знать, из каких они семей. Не удивилась бы, если их отцы оказались банкирами или на худой конец сельскими врачами. Но Салли явно спасовала перед жизнерадостной откровенностью натуры этой девушки. — Спасибо, но мы с сестрой уже собрались в «Хордерн»[1]. — Да, бросьте вы, — не отставала девушка, склонив голову и глядя на Салли из-под рыжеватых бровей. Одни расценили бы этот взгляд как настырный, другие — как проявление решимости и нежелание упустить явно выгодную сделку. — Брось ты, дорогуша, — полушепотом продолжала девушка, — не понравится моя работа, ни гроша с тебя не возьму. Не считая фунта за материю. Так что рискни уж и пожертвуй фунт на меня для начала. Ладно, заберешь и его в случае чего, ну, если вдруг одежда придется не по вкусу. Из серой саржи? Меня уже ею завалили, саржей этой. Сколько уже сшила из нее одеяний для монашек, вроде никто не жаловался. Салли колебалась. Но ее воодушевляла реальная перспектива снизить расходы, а то, как энергично эта девчонка ее уговаривала, придавало всему оттенок игры, избавлявшей от нудного и сбивавшего с толку шлянья по магазинам. Обе застыли в ожидании, думая каждая о своем. — Послушай, — девушка наконец решила прервать затянувшуюся на несколько секунд паузу. — Я вполне могла бы наняться в какую-нибудь мастерскую и закабалить себя на веки вечные. — Значит, фунт в задаток? — Нет-нет, забудь, — ответила девушка. — Вижу, что ты меня надувать не собираешься. Не надо никаких денег. — И тут же добавила, видимо, ради того, чтобы поставить точку на рассмотрении благонадежности Салли: — Ты из какой больницы?