И Онора с Лайонелом — срезав расстояние до пирамид рывком через весь Каир по диагонали, — даже заехали на огонек в армейский лагерь у Гизы, где состоялась встреча с товарищами по Галлиполи. — Время поднять бокалы за новый, 1916 год, — напомнила Онора. — Этот год должен быть лучше, потому что хуже предыдущего и представить трудно. — И пусть случится так, что мы — по крайней мере, некоторые из нас, — сказал Лайонел, — ничуть не хуже поддадим туркам за то, что они поддали нам на Галлиполи. Собралось довольно много военных и медсестер. Один побывал на военном аэродроме в Синае, и, видя, как над пустыней в воздух поднимаются самолеты, понял, что как раз этим и мечтает заниматься. Многие, очень многие пожелали стать пилотами: и легкая кавалерия, и пехота — всё бледнело в сравнении с покоряющими небеса военными летчиками. — Понимаете, — говорил этот офицер, — никому из нас до сих пор не приходилось видеть мир с воздуха. Никакому Наполеону. Представьте себе Веллингтона, который под Ватерлоо раздумывает, сколько еще мы продержимся, прежде чем будем вынуждены отступить, а Наполеон бросает в бой Имперскую гвардию, и грядущее оказывается в руках вовремя подоспевших пруссаков Блюхера? Вы только представьте, если у Веллингтона была возможность приказать: «Лейтенант Фортескью, садитесь в свой „В. Е.“, поднимитесь тысячи на четыре футов и доложите, на подходе ли войска маршала Блюхера?» А теперь — это сила, я говорю вам, сила! Любой солдат, располагающий возможностью такого обзора, вмиг овладеет обстановкой ничуть не хуже генерала! — Все верно, — согласился Лайонел. — Но рано или поздно приходится приземляться. Как тот парень по имени Икар. Мужчины пили виски и эль, женщины — шампанское, а те, кто предпочитал безалкогольные напитки, — фруктовые соки со льдом. И чей-то негромкий голос, которого волновали вещи вполне земные, а не высь небес, осведомился: — Простите, вы не одна из сестер Дьюренс? Салли в этот момент была занята разговором с кем-то из друзей Лайонела и, повернувшись на голос, увидела перед собой лицо повзрослевшего мальчугана — на опаленной солнцем физиономии отпечатались нежные черты матери и тетушки. Лицо мальчика-певчего, говорят про таких, а мудрость подсказывает, дескать, опаснее их нет на свете. — Я — Чарли Кондон, — представился молодой человек. — Ист-Кемпси. — Ваш отец стряпчий? — спросила Салли. — Да, так и есть. Семейство Кондон было частью правящего класса города в якобы бесклассовой Австралии. Представители нетитулованного мелкопоместного дворянства были стряпчими, финансовыми работниками, управляющими банками, их дети играли вместе, а вдовы — судачили друг с другом. И все же этот молодой человек был явно смущен, беседуя с Салли. Ей показалось, что на ветерана он мало похож. Не было в его глазах этого мрачного ритма. — Разве вы не поехали учиться в Сидней? — поинтересовалась она. Тот ответил, что да, поехал. — Как я понимаю, в одну из закрытых частных школ? Где изучают право? — Боже избави, нет. Хотя попытки были. Но меня интересует другое. Кстати, вы вроде закончили школу всего на год раньше меня? Вы совсем молоденькая еще. — Благодарю, — с натянутой улыбкой ответила Салли. — Это что же, комплимент? Вроде я не такая уж старая. — Я так рад встретить здесь вас. Странно, но мы все время пытались высмотреть знакомые лица. Это как напоминание о доме. Хотя я не очень-то и люблю родные места. — Не важно, все равно приятно видеть знакомое лицо, правда? — А вы? Вы были медсестрой? Я имею в виду в Маклей? — Да, — подтвердила Салли, тут же вспомнив, как залечила собственную мать до смерти. В присутствии своего неожиданного собеседника ей пришлось подавлять это воспоминание. Совсем выбросить из головы. — Моя сестра уехала, как только представилась возможность, — продолжала Салли, стараясь, чтобы юноша не подумал, будто она обижена на Наоми. Просто ставила его в известность. — И сейчас она пока там, но обещала при первой же возможности вернуться. Она навещала отца в Шервуде. И мачеху. Помните миссис Сорли? — Я помню мальчика по фамилии Сорли, — сказал Кондон. — И вдову помню, но смутно. Это не ее мужа придавило деревом? — Да. — Теперь вспомнил. Страшная трагедия в Маклей. Мне всегда казалось, что она что-то слишком уж весела для вдовы. Я не хочу сказать, что… — Я понимаю, — не дала ему договорить Салли. — И знаю, что именно вы не хотите сказать. Молодой человек даже сподобился на улыбку. Салли отчего-то ожидала, что улыбка выйдет у него злорадной, кривой — чтобы показать скрывающуюся за личиной ангела дьявольскую натуру. — Странное там местечко, — доверительным тоном сообщил он Салли. — В этой долине полно таких, которым просто неймется, — возомнили, что Кемпси и Маклей — Париж, Лондон или Москва. А стоит тебе приехать из Сиднея, так все наперебой пытаются подсунуть тебе в жены свою дочку. Будто нигде больше девушку не найти — только в Маклей или Кемпси. Господи! Я, наверное, кажусь вам таким критиканом! И снова кротость на личике. Видимо, Кондон говорил совершенно серьезно — мальчик решил взбунтоваться против царящих в Маклей нравов. Нет, от него не исходила эта почти химически выверенная смесь — фатализм, страшные воспоминания и изматывающая безжалостность, характерная для тех, кто уцелел. Были ветераны, которым были свойственны и учтивость, и вежливость, ведь они служили перилами, за которые можно ухватиться, чтобы не упасть в ад. Вновь прибывшие были вежливы и учтивы и к женщинам, и к этому миру, поскольку считали, что обязаны идти в ногу со временем и жизнью, и до сих пор не сталкивались с силами, способными стереть в порошок любую вежливость. Не его вина, что он — такой, в конце концов он на целый год моложе нее. И это было заметно во всем. Они проговорили весь остаток вечера — до тех пор, пока на горизонте не возникла довольно улыбающаяся Онора, которая явно сочла столь длительную беседу Салли с лейтенантом Кондоном за начало отношений. Излишне говорить, что дальнейшие беседы с этим юношей были для нее неизменно приятны, поскольку из-за своего увлечения Дэнкуортом — изуродованное ухо и так далее — она готова была во всем видеть признаки влюбленности, даже в проявлениях обычного дружелюбия. В три часа утра все отправились на крышу. Народ был настроен оставаться там и посмотреть, как над Синаем багровеет первая утренняя заря наступившего года — это должно было произойти примерно в половине шестого. А увидеть восход солнца хотели все. Да и как не хотеть — ведь грядущий год обещал стать годом победы и наступления мира. Салли решила остаться в стороне. И когда компания двинулась наверх, снизу крикнула Оноре: — Онора! Я ухожу. Спасибо тебе. Все было очень мило. Еще одна череда тусклых фраз. Чарли Кондон стоял уже на нижних ступеньках лестницы. — Так вы идете, Чарли? — осведомилась у молодого человека Онора. Судя по всему, они были знакомы. — Минутку, мисс Слэтри, — ответил он, делая извиняющийся жест. Остальные продолжали подниматься. — Хочу сказать, — проговорил он, обращаясь к Салли, — все было очень хорошо. Вот так запросто увидеть вас в столь необычных обстоятельствах. Послушайте, мисс Дьюренс, вы были в Гизе, были ведь? Спорить могу, вы — ветеран Гизы? — Я была там в этом… нет, простите, уже в прошлом году. Несколько месяцев назад. — Понимаю, но для меня все здесь в новинку. Вы ведь понимаете, когда видишь все это впервые… Ну, когда даже не верится, что вы видите все это своими глазами. — Верно. Именно так было и со мной тоже. — И тут находится еще кое-что, что мне хотелось бы осмотреть. Это вверх по реке. Саккара. Первая пирамида из всех — Джосера. Не могли бы вы оказать мне честь и съездить туда со мной? Это не так уж далеко. От силы пару часов на грузовике. Туда и автобус ходит. Мы могли бы устроить нечто вроде пикника. Впервые после приезда в Египет ее куда-то приглашали. Не просто куда-то, а туда, куда ей и самой хотелось, причем не с большой компанией. Перспектива совершить экскурсию и при этом не оказаться втянутой в разговоры — после разговоров ночи напролет. Нет, Салли ничего не имела против. — Если позволите, я все же поднимусь наверх, в сад. Я ведь здесь впервые. И этот год — первый год службы. * * * Кондон предложил поехать так, как ездят египтяне, и добраться до Саккары на автобусе. Это было нечто новое — обычно все желающие, насколько знала Салли, ездили на военных грузовиках, легковушках или на санитарных машинах. Саккара лежала на дороге, соединяющей север Египта с югом и начинающейся от Асуана. Салли была уверена, что любая проезжающая военная машина обязательно остановится, чтобы подобрать стоящих на обочине офицера и медсестру. Добираться на трамвае из Гелиополиса и автобусом от вокзала казалось чистейшей авантюрой. Ездившие на автобусах аборигены — египетские джентльмены в толстых европейских костюмах и фесках, простые крестьяне и мелкие фермеры — взирали на Кондона и Салли с таким изумлением, будто мир перевернулся. Глядя на мелькающие за окном непривычного вида городские кварталы, Салли поняла, что слишком оптимистичное ощущение, будто мир изменился, возникло от того, что они с Кондоном на несколько часов выбрались за пределы гарнизона. И катят по изрезанной каналами и полями местности. Салли казалось, что этот погожий осенний день мало чем отличается от Австралии — такое же высокое, необозримое синее небо. Встречные военные грузовики награждали их автобус суровыми взглядами цвета хаки. — Наверное, вам мое предложение может показаться проявлением скупости, — начал Чарли. Их автобус тащился по шоссе со скоростью не больше двадцати миль в час. — Понимаю, что всем гидам в Саккаре хочется жить. Но, думаю, все-таки лучше обойтись без них. Потому что большинство из них просто заговаривает вам зубы, а стоит попросить их рассказать о чем-то, что вас на самом деле заинтересовало, так они наврут с три короба. Разумеется, ему хотелось знать, что по этому поводу думает Салли. Та успокоила его, полностью с ним согласившись. Кондон сказал, что прихватил с собой путеводитель Мюррея — вообще-то большинство предпочитает немецкий «Бедекер». Но он досконально изучил его перед поездкой, все запомнил, так что она вполне может рассчитывать на его эрудицию насчет Саккары. По пути Салли узнала от Чарли Кондона, что тот посещал в Сиднее художественную школу, что их учили там делать наброски зданий в любом архитектурном стиле и что девиз этого учебного заведения — лучше всю жизнь делать хорошие наброски, чем плохо рисовать пару десятков лет. А свой большой блокнот он не взял с собой лишь потому, что там полно народу, а на людях он рисовать не любит. И наброски ему нравятся вовсе не потому, что блокнот не такой громоздкий, как тренога с палитрой. Именно наброски доказали ему, как в свое время наставлял его один из преподавателей, самое главное — свет, освещение. Потому что краски — слуга освещения. Свет — все для всего, и во всем. Салли, вне всяких сомнений, впервые в жизни слышала подобные рассуждения на тему живописи. И на нее произвели впечатление слова Чарли, а то, что он избрал для этой поездки именно автобус, представилось ей даже частью его замысла. Едва они сошли в застроенном домиками с плоскими крышами оазисе под названием Саккара, их тут же окружили человек десять местных жителей, наперебой предлагавших и осликов для езды, и самих себя в качестве проводников и гидов. Дети, хватая их за одежду, называли Чарли «эффенди» или «сэр». — Нет-нет, никаких гидов, — громко объяснял он, всеми правдами и неправдами пытаясь отбиться от них. — Только лошади. И тут же прошелся вдоль ряда лошадок, дожидающихся туристов. Повернувшись к Салли, сказал: — Думаю, вот эта парочка подойдет. И указал на двух пони, по мнению Салли, ничем не отличавшихся от других. Их владелец скорбно покачал головой, будто навеки расставался с собственными детьми, а не выдавал напрокат за деньги лошадей. — Сколько? — начал торговаться Кондон. И хотя он оказался в Саккаре впервые, вел себя как завсегдатай этого места. Салли с Кондоном, взгромоздившись на лошадей, отправились обозревать достопримечательности. Дети толпой увязались за ними, непрерывно крича «бэй», что явно служило комплиментом им, как наездникам. Столь явное восхищение приезжими было следствием жуткой нищеты, и они с Чарльзом Кондоном уже совершили непоправимое, отказавшись от услуг гида. Впрочем, все необходимое для поездки было — Кондон предусмотрительно взял с собой воду, крутые яйца, несколько банок лососины и лаваш из каирской пекарни. Когда Кондон дружелюбно сказал детям «имши», толпа у городской окраины отстала. Лошади, семеня по мелким камешкам, оставили за собой последний искусственно поливаемый зеленый коврик клевера. Пирамида начала стремительно расти по мере приближения. Ее затупленная вершина упиралась в небо. Салли чувствовала и разделяла потрясение Кондона, когда они шли по колоннаде перед пирамидой. Они слезли с лошадей и привязали их к специально для этого вмурованным в камень металлическим кольцам. Они были совершенно одни здесь. Ни шотландцев в юбках. Ни фетровых шляп с полями. Ни британских офицеров в сшитой специально для южных стран форме. Никого. Дул порывистый ветер. Кондон не выпускал из рук электрический фонарик. Осмотрели погребальную камеру, как пояснил Чарльз, и фрески. Он совершенно спокойно пользовался полученными знаниями. И вовсе не казался педантом. Этот могильный монумент, рассказывал он, возведен архитектором по имени Имхотеп. Имхотеп использовал для строительства известняк, причем впервые в истории. Из него выложена лестница в небо Джосера. Чарли Кондона куда больше интересовал переживший четыре тысячи лет талант Имхотепа, чем Джосер, от которого не осталось ничего. У этих колонн главного входа, по словам Кондона, когда-то бродили толпы — мясники, художники, менялы, торговцы вином. Это был самый крупный рынок некрополя Мемфиса. Кондон добавил, что, согласно преданию, в одном из захоронений покоится мясник Джосера. Не обладая особыми навыками экскурсовода, Чарльз Кондон доступно изложил историю и назначение этого архитектурного памятника — он рассматривал пирамиду в ее нынешнем состоянии через призму веков и тысячелетий. Оказалось, что вход в усыпальницу заперт на висячий замок — естественно, будь при них гид из местных, ему не составило бы труда его отпереть. Но Кондон и здесь проявил находчивость — стал отмыкать замок перочинным ножом. Салли невольно рассмеялась — смех отчасти был нервным: ей было страшновато войти в погребальную камеру. — Знаете, где я научился взламывать замки? — спросил Чарли Кондон, когда они наконец вошли в полумрак и он включил фонарик. — В колледже Ньюингтона. Лучшего учебного заведения не найдешь, если решил избрать карьеру преступника.