Затем они въехали в убогие пригороды, где мелькали и проблески величия города, и прибыли на вокзал Орсе, самый великолепный железнодорожный дворец, какой только можно себе представить, и самый эклектичный, где на каркас французского юмора были контрапунктом нанизаны помпезные купола и колонны, заимствованные у возведенных британцами вокзалов от Тасмании до Египта. В главном вестибюле вокзала они, как и ожидалось, увидели большие часы. Под ними — высокая, бледная и чуть похудевшая Фрейд. Эта одинокая застывшая фигура и вполне обычное для ожидающих поезда непроницаемое лицо служили символом достойного завершения дня. Они кинулись к ней, она ответила на их поцелуи сдержанно, хотя и без малейших колебаний. — Куда теперь? — осведомилась она, словно решать это должны были они. Они стояли у моста, ведущего к Лувру, и для начала двинулись туда. В музее оказалось полно солдат всех мыслимых национальностей. Такое многообразие мундиров — от строгих до ярких и разноцветных — предвещало скорый и окончательный разгром противника. Чем больше франтовства в одежде, тем, по мнению Оноры, меньше мужества в человеке. Времени у них было всего на несколько залов, но они дали зарок вернуться сюда и посвятить весь день исключительно музею. Салли, помимо воли предвидя скорую встречу с Чарли Кондоном, твердила про себя фамилии художников. Ей понравился Давид — он просто не мог не понравиться, — и женщина кисти Энгра в платье с высокой талией. Когда они вышли из Лувра, день оставался ярок, по небу высоко плыли редкие облака, но, хотя было прохладно, они направились в сад Тюильри, где деревья еще не распустились. Но на ветках уже набухали почки, обещающие пышную листву. Затем, сверяясь с купленной Салли картой, прошли по набережной до острова, где должен был стоять громадный собор. Он был знаком им с самого детства по справочникам чудес света, именно там пленял их воображение хромой Квазимодо. Как и до пирамид, до собора можно было добраться пешком, просто дойти, в точности так же, как от универмагов Кемпси и Барсби по Белгрейв-стрит до кондитерской Мотти. В соборе было много боковых приделов, отделенных от главного нефа рядами зажженных свечей. Онора решила поставить свечку во исполнение «своих особенных замыслов» и, преклонив колени перед Богоматерью, шевеля губами, помолилась о том, чтобы Господь помиловал Лайонела Дэнкворта, последнее письмо от него пришло из Египта, но он вполне мог оказаться сейчас во Франции. Другую свечку — за семью и еще одну — за победу союзников. И еще четвертую. За Фрейд, как она шепотом призналась Салли. Во искупление зла, которое мы ей причинили. Покончив со свечами, Онора сунула несколько мелких купюр в прикрепленный к канделябрам ящичек для сбора пожертвований. Когда, забравшись на башню Квазимодо, они стали обозревать рукава Сены, Париж изумил Салли своей земной сущностью. Она видела мужчин, стоящих у открытых взгляду прохожих уличных писсуаров, которые, ничуть не смущаясь, приподнимали шляпу, чтобы поприветствовать проходящую мимо даму. До Эйфелевой башни они доехали на метро, где встретили толпы солдат и стариков в костюмах — все с пышными галльскими усами, — а также усталых экономок и белошвеек. Их изнеможение были не в состоянии скрыть даже победы на войне. А когда они по ступенькам поднялись из метро, им показалось, будто гигантская башня головокружительно воспарила, хотя она надежно покоилась на четверке своих исполинских опор. Вернувшись на вокзал, они на прощание расцеловались с Фрейд, надеясь, что им хоть отчасти удалось загладить свою бессердечность. Карла держалась настороженно, как будто не была уверена, что хочет возрождения полноценной дружбы. И пошла на розыски своего поезда. Они же в этот нескончаемо долгий весенний вечер сели на свой, руанский. Девушки ели шоколад и пирожные, когда Леонора ни с того ни с сего спросила, не кажется ли им, что среди больных с неустановленным диагнозом есть и симулянты. У них царил хаос, который Леонора на своем жаргоне частной школы окрестила «пирушкой»: коробки с роскошными тортами и крохотные рифленые плошки с самыми немыслимыми сортами шоколадных конфет и затейливо украшенными сластями. Едва Леонора заикнулась о больных с неустановленным диагнозом, как Онора, присвистнув, дала понять, что не жаждет обсуждать эту тему. — Уорик считает, что есть, — сказала Лео. — Не все. Но их немало. Симулянтов. Уорик это, разумеется, был капитан Феллоуз. Лео уготована участь стать женой, которая с готовностью разделяет взгляды мужа, не ощущая при этом ни капли принуждения. Она была отличной медсестрой, энергичной и волевой, опытной, доброжелательной и самостоятельной. Но была уверена, что капитан Феллоуз заслуживает того, чтобы во всем соглашаться с ним до гробовой доски. Салли стала перебирать в памяти известных ей пациентов. Молодой шотландец, который без конца говорил, если только не находился под действием седативных препаратов, а как только их действие заканчивалось, начинал метаться по палатке, допытываясь, где его маска, — смешно, если бы не было так грустно, — потом принимался ее искать под койками и стульями. Он находился на излечении после отравления газами, и хотя, по мнению врача, отравление было не таким уж серьезным, но вид умирающих от удушья товарищей окончательно выбил его из колеи. И как это назвать? Притворством? Но притворство в течение многих недель уже само по себе свидетельствовало помешательство. Онора, негромко рыгнув с шоколадным привкусом, произнесла именно о чем думала Салли: — Если кто-то из них и может обвести нас вокруг пальца, нам стыдиться нечего, потому что до этого они последовательно ввели в заблуждение и врачей, и офицеров на всех трех уровнях — от перевязочного пункта на передовой и до самого Руана. Это внушает уважение. — Однажды я у них дежурила, — продолжила Лео, — и как-то, неожиданно повернувшись, заметила, как один из них усмехается. А уже секунду спустя он снова забился в судорогах. Это навело меня на мысль о симуляции. — Это вполне можно объяснить резким изменением состояния, — предположила Салли. — Или, к примеру, разинутые рты, перекошенные в ужасе лица. — Ты уж чересчур сердобольна, — проговорила Лео не без некоторого скепсиса, заимствованного у своего возлюбленного. — И тем не менее, — вмешалась Онора, — даже если они прикидываются, забыть о чувстве собственного достоинства и стать симулянтом их вынудил пережитый ужас. Упрямство Лео, по мнению Салли, переходило разумные границы. Возможно, причиной ее неуступчивости были алкоголь и сладости. — Слишком легкое объяснение. Ведь они тем самым предают своих товарищей. Однако Уорик не считает, что они намеренно уклоняются от исполнения долга. Он полагает, что все начинается с медперсонала на передовом медпункте. Если самый первый медик проявляет к ним слишком откровенное сочувствие, то по инерции они ждут к себе подобного отношения и в головном отделении эвакуационного пункта, и так далее. И к моменту, когда они уже оказываются здесь, они убеждены, что у них помешательство, поэтому и ведут себя соответственно. Уорик говорит, что не прочь стать врачом полкового медпункта и объяснить большинству из них, что они в полном порядке, дать им ректификата с возможностью хорошенько проспаться, а потом отправить обратно на передовую. — Но без него никак не обойтись в госпитале, не так ли? — спросила Салли. — Да, — сказала Леонора. — Можно сказать, было бы расточительством использовать его где-нибудь еще. С ней согласились. Ведь так и было на самом деле, хоть и прозвучало несколько напыщенно. — Он человек добрый, — продолжала она, — и ему нелегко подозревать людей. Но его скептицизм имеет право на существование. — Как и наше мнение тоже, — с неожиданной суровостью произнесла Онора. — Думаю, нет сомнений, что есть такая вещь, как посттравматический синдром. Большинство молодых людей не привыкли притворяться. Если такой прикидывается, это сразу заметно. Я имею в виду по крайней мере те случаи, с которыми сама сталкивалась. — Знаете что, давайте оставим этот спор, — предложила Салли. — Уж слишком значимым был этот день для нас, чтобы закончить его ссорой. И потом — еще несколько месяцев ухода за ранеными, и, полагаю, мы все узнаем и всему научимся. — Интересно, пойдет ли все это на спад, когда на линию фронта выйдут наши австралийские мальчики, — прошептала Онора. — Уорик уверен, что да, — преисполненная чувством долга, сказала Лео. Во многих отношениях это была весна радужных надежд. Раненые англичане, прогуливавшиеся по улице Генерала Бриджеса, знали, что означает значок в форме бумеранга на форме отправлявшихся в город медсестер, а также буква «А», служившая сокращением от «АНЗАК»[23] на их плечах. А английские офицеры даже остановили их, чтобы сказать: — Мы видели, как ваши парни пробивались к Армантьеру на помощь нашей 12-й дивизии. Боже, да они просто излучали смелость и уверенность! Причиной уверенности служило скорее что-то в сознании солдат и офицеров, чем в самом расположении войск. Даже самые ярые австралийские патриоты не могли утверждать, что подобно Америке выставили десятки миллионов, и их армия настолько многочисленна, что одним лишь численным превосходством переломит ситуацию в этом году и вынудит противника к миру. Разумеется, все эти вновь прибывшие дамы распинались в столовой, что, мол, один австралиец стоит десятка солдат любой другой страны. Но, как говорил Кирнан на борту «Архимеда», плоть остается плотью. Трудно, однако, было оспорить, что военнослужащим других армий австралийцы казались первой ласточкой. Они были предвестниками грядущих перемен — растущей концентрации войск, которая решит дело еще до того, как окопы будут вновь скованы льдом. Прибытие австралийцев служило этому залогом. В этой освежающей атмосфере обновлений и надежд капитан Феллоуз и медсестра Леонора Кейсмент разослали приглашение врачам и медсестрам 3-го Австралийского госпиталя Руана на вечеринку в офицерской столовой по случаю помолвки. Предполагалось, что свадьбу сыграют уже осенью. Молодых поздравили старшая сестра и начальник госпиталя. Лицо Лео излучало такую уверенность, что всем невольно подумалось, что всему Западному фронту только и остается, что приноровиться к ее матримониальному графику. * * * Стали прибывать первые австралийцы. Среди них был молодой офицер, проходивший боевую подготовку в районе затишья, который прозвали «питомником». Однако и там его отыскал снаряд, в результате чего голова у него была в бинтах. Уход за ним поручили Салли с Онорой. В хирургической палате, куда поместили прибывшего офицера, поскольку считалось, что его рана время от времени требует оперативного вмешательства под наркозом, молодой человек втягивал суп и чай через вставленную в щель между бинтами соломинку. Другие питательные вещества в стерильном растворе вводили в вену на руке. Палатный врач, казалось, был настроен пессимистически и заявил, что лицевое ранение — прекрасный повод для сепсиса. Удалив бинты перевязки, которые ему сделали на головном эвакуационном пункте, откуда раненый поступил в Руан, и впервые открыв оголенную плоть мужского лица, Салли и Онора поняли, что одна восьмая грана морфина не спасала его от боли. Из кровавой каши на лице вырывались прерывистые стоны. Из единственного уцелевшего глаза лились слезы. Поэтому дозу увеличили до четверти грана, что позволило ему подремать около часа, что, как показалось Салли, оказало благотворное действие. Как только ему немного полегчало, он, еще не совсем придя в себя, попытался заговорить, звуки рождались в горле без участия неба. Гортань не задело, но многие слова были непонятны из-за отсутствия губ. На бирке, с которой он поступил, значилось: «капитан Алекс Констебль». Этот молодой человек, чье лицо представляло собой месиво от правой глазницы до угла рта, однажды после перевязки произнес звук «А», явно адресованный перевязывающей его медсестре. И повторял его — спокойно, но настойчиво. В конце концов они догадались, что он просит бумагу, и сразу поняли, что необходимо дать ему бумагу и карандаш. Как раньше никто не додумался?! Получается, отсутствие лица внушило им мысль, дескать, раз он не в состоянии говорить, то и писать не сможет. Онора принесла карандаш и тетрадь с эмблемой австралийского благотворительного фонда на обложке. Он поднял руку с длинными пальцами, будто выражая благодарность на восточный манер. Улыбкой светился его единственный глаз, теперь уже не скрытый бинтами. И он принялся писать письмо. Он писал так быстро и энергично, что Салли просто поразилась. Закончив, он вырвал исписанную страницу и закашлялся — способность кашлять судьба все же решила милостиво ему оставить. Капитан сложил исписанный листок вчетверо, чтобы он уместился в конверте, который ему тоже дали, и передал письмо для отправки. После чего написал в тетради: «Медсестры, окажите любезность, отправьте это письмо», — и адрес: «Миссис Г. Д. Констебль, „Конгонгула“, Нарромин, Новый Южный Уэльс». — Разумеется, — пообещали они. Он кивнул и снова начал писать. Извините, что трачу ваше время, девушки, — было написано на переданном им в конце концов листке. — Но я слышал, что я — первый раненный во Франции австралиец. Это неприятно. Если возможно, не могли бы вы опровергнуть этот вздор? Мне он очень неприятен. Начнем с того, что еще в 1914 году австралийцы в Лондоне поступили на службу в британскую армию. О них писали в «Сидней Морнинг Геральд». Некоторые из них наверняка уже ранены. Прошу вас, не будете ли вы так любезны убедить людей, чтобы они прекратили заведомый вздор? С уважением, Алекс Констебль. Онора заверила его, что все сделает. Такая рана давала ему право на любой каприз. Он лишился лица. И мог вообще не выжить. В лучшем случае ему предстояли годы сложнейшего, мучительного лечения. И он говорит, что его раздражают слухи, что он первый австралиец, раненный на Западном фронте. Однажды, придя вечером в столовую, Салли обнаружила письмо. Оно было из Англии. 16 мая 1916 года Дорогая Салли, Я благополучно добралась до Англии, представляешь? Старшая сестра Митчи — да, старшая сестра Митчи — здесь и демонстрирует твердость характера. Или это упрямство? Кирнан тоже здесь — проходит подготовку в Уондсворте, он был нашим гидом по достопримечательностям великого города. Интересно, что, несмотря на все его квакерство, ему понравился кровавый Тауэр. Тебя бы позабавило, что, когда мы приехали в Лондон, на вокзал Паддингтон, единственные номера, которые нам удалось получить, были комнаты в приюте Армии Спасения для падших женщин. Даже старшей сестре Митчи досталась такая! И название решили прикрыть британским флагом. Слава богу, на Хорсферри-роуд есть хоть австралийский военный благотворительный клуб, где мы можем встретиться и поесть. Почту мы еще не получали, но я надеюсь в ближайшее время увидеться с тобой во Франции… Есть новости от папы? Вскоре пришло и письмо от Чарли Кондона. Он тоже прибыл во Францию и сразу же угодил в карантин в Марселе с подозрением на тиф. Но симптомы, которые сбили с толку британских врачей, оказались ложными, и через несколько дней он поправился. Это позволило ему, как он писал, посетить расположенный во дворце Музей изящных искусств и увидеть эскизы XVII века, пробудившие в нем последние остатки лихорадочной охоты к перемене мест. «Глядя на них, — писал он, — чувствуешь себя легким как ветер, и тебе кажется: „Вот и я смогу, наверное, нарисовать и такую линию“». Он, по его словам, собирался ехать на север. И если Марс не потребует от меня немедленно сложить голову на свой алтарь, я попытаюсь обосноваться в Руане и навещу вас. Мне очень понравилась наша поездка в Саккару. Вероятно, оттого, что вы дали мне вдоволь наговориться. Но я помню и ваши мудрые замечания, делающие большую честь той долине, из которой я сбежал. 5. Сошествие колесницы Старшая медсестра Митчи, отказавшись от помощи, съездила на поезде в госпиталь в городе Сидкап в графстве Кент, чтобы усовершенствовать протез и окончательно долечить культю. Теперь она вернулась и заявила, что ее протез настолько хорош, что очень скоро ее хромота, неизбежная для большинства людей с ампутированной ногой, будет почти незаметна. Наоми не верила, что такое возможно, но спорить не стала. Не стала и тогда, когда Митчи приказала ей собираться в дорогу. Свои вещи Митчи собрала без посторонней помощи. Она не могла больше выносить личную сиделку Петтигрю. Не потому, что Петтигрю была неумехой. Просто Митчи предпочитала обходиться сама. — Мы все уезжаем? — спросила Наоми. — Нет. Только мы с тобой. Переезжаем в лучшие квартиры. Немного недемократично по отношению к другим девушкам. Но ничего — переживут. Через час, спустившись по угрюмым казенным лестницам Приюта для падших женщин, они обнаружили, что их ждет огромный белый лимузин с черной отделкой «Виттесс Фаэтон» — явление на этой захудалой улице не менее ошеломительное, чем сошествие колесницы Ильи Пророка. Мышиного цвета форма и серая шляпа Наоми как нельзя лучше подходили к подобного рода транспортному средству. В противном случае ей пришлось бы заняться поиском стильной одежды, для чего у нее не было ни средств, ни навыков.