По сверкающей теплой морской глади они прибыли в Коломбо. Матросы и все остальные рангом младше офицеров, которым воспрещалось сходить на берег, просто-напросто ночью спустились по якорной цепи, стащили шлюпки и самовольно отправились на сушу. Медсестрам и офицерам-медикам позволили сойти на берег. На причале медсестер встречали мужчины средних лет, наперебой уверявшие, что они — просто красавицы, равным которым в мире нет, что цейлонцы — самые милые люди на земле, после чего их провезли по городу, состоявшему из храмов, лавчонок и огромных изваяний Будды над входом в расположенные на главных городских артериях магазины, а потом вдоль живописного побережья, где на них глазели смуглые женщины в пестрых одеяниях и мужчины с мачете в руках. Они прошли через крепостной вал Галле[4], где мужчины средних лет распространялись о том, как португальцы, затем голландцы, а ныне британцы прибирали к рукам эти погруженные в дымку подступы к гавани, при этом умудряясь еще и отгонять страшно навязчивых нищих — тоже, кстати, цейлонцев и самых милых людей на земле, пытавшихся всучить медсестрам фальшивые монеты, — якобы обнаруженные на потопленных голландских кораблях. Лимонад, поданный на веранде отеля «Амангалла», притулившегося обок церквушки в голландском стиле, разительно отличался от того, что они до сих пор пробовали у себя дома в Маклей. Здешний напиток благоухал специями и чужеземной экзотикой. 4. Оазис Раз в четыре дня Салли отсылала отцу очередное послание, в котором подробнейшим образом описывала новые впечатления, пытаясь таким образом заглушить стыд от того, что по ее милости старик торчит сейчас в одиночестве на хиреющей ферме. Я и не мечтала своими глазами увидеть такие чудеса, это лишний раз доказывает, насколько разнообразной может быть жизнь. Салли использовала все языковые возможности для описания Порт-Суэца, города многоэтажных зданий на фоне розоватых холмов. Знаменитый Суэцкий канал сверкал синим на фоне желтых песков, а по его берегам вдоль разбитых палаток расхаживали «томми» и индусы в чалмах. Они явно изнемогали здесь от скуки и потому были безмерно рады увидеть нас и хоть помахать нам в знак приветствия. В районе Горьких озер на середине Суэцкого канала огромное скопление пришвартовавшихся судов. Потом снова пошел прямой как стрела канал, и по нему мы добрались до тенистого города Исмаилия[5]. А тенистый он из-за растущих повсюду пальм. Мы тоже пришвартовались и впервые сошли на берег. Здесь много красивых каменных зданий в арабском стиле, а эти местные всезнайки — жильцы многоквартирных домов — принимали меня за француженку. Египтянки постарше одеты в черное, но девчонки бегают по улицам босиком в оранжевых, синих и желтых лохмотьях. Я видела, как женщины носят на головах огромные тюки. Тут невольно задумаешься, как же тебе здесь живется, египтянка? Можно ли сравнить твою жизнь с жизнью на фермах в Маклей? Железнодорожные вагоны выглядят допотопными, они пойти без окон, зато внутри вполне приличные. Сельские дома на пути в Каир — сплошь с глинобитными стенами. Крыши плоские, будто их владельцы собрались надстроить еще этаж. Люди обрабатывают полоски земли, на которых что-то произрастает, — пресной воды здесь хватает, даже в Каир подают, забирают ее из каналов. Повсюду расхаживают верблюды с понуро опущенными головами, а когда они укладываются на отдых в тени деревьев, их хозяева тоже спят, не слезая с них. Стоит взглянуть на каирский вокзал! Здание очень импозантное, напоминает Англию, с огромным стеклянным куполом. Строили его британцы. Весь наш багаж за исключением чемоданов носят санитары-мужчины. В общем, они тут у нас за носильщиков, только шиллинги им совать за это не требуется. Тут полно нищих, стыд и позор для страны. Незрячие дети — мне говорили, что родители специально выжигают им в детстве один глаз, чтобы потом посылать их побираться. И это называется Британская империя! Подробнее напишу в следующем письме, папочка. Надеюсь, девчушка Сорли присматривает за тобой. Последнюю фразу Салли всегда черкала нервозно и зажмурившись от стыда. Салли постоянно описывала Каир, недорассказанное в одном письме дополнялось в следующем. На вокзале их под присмотром офицеров транспортной службы — по четверо сразу! — усадили в открытые экипажи, извозчики были из местных, феска на голове и широкая белая куртка поверх джалабии. Они угодили как раз в самую гущу полуденной суматохи. Город представлял собой пестрое зрелище — толпы спешивших по своим делам людей, все о чем-то хлопочут, о чем-то сокрушаются, что-то замышляют. Общая картина раскладывалась на кубики. Вот пришвартовавшиеся к берегам реки (неужели Нила?) лодчонки. Вот офицерский клуб, официанты-нубийцы в красных фесках и длинных белых одеяниях бесшумно скользят с подносами напитков. Вот местные жители тащут на головах все, что только можно, — только что купленный детский гробик, деревянное кресло-шезлонг, груду парной верблюжатины, раскладушку. Верблюды и ослики топчутся прямо на тротуарах, смрад их мочи, мужчины, водрузив швейные машинки или крохотные станочки прямо на их спины, строчат одежду или вытачивают ножки для столов. Отрывистые клаксоны армейских авто, грохот трамваев, предостерегающие звонки кондукторов. Уличные торговцы, пытающиеся сбыть мухобойки и мётлы, скарабеев и лотерейные билеты, бесцеремонно отгоняющие их британские солдаты, — мол, отвали-ка, дай дорогу леди! Шумные оркестры — трубы и литавры — сопровождающие шествия непонятно куда и неизвестно по какому поводу, чистильщики обуви, выкрикивающие проходящим солдатам: «Привет, Джорджи!» — в то время как те горланят на кокни «Привет, красуля!» вслед экипажам. Запросто перекрывающие весь этот уличный гам свистки австралийских военных — явно целенаправленно вышагивающих по мостовой. И тут же — диковинное зрелище — драгоман, уличный толмач, переводчик на все языки мира — с арабского на английский, с греческого на французский и так далее — с переносным столиком, ручками и чернильницами протискивается через толпу, выглядывая в ней заказчиков, но явно без видимого успеха. Эффенди — почтенного вида египтяне в хорошо сшитых костюмах и ладно сидящих на головах фесках — расположились за столиками кофеен, плавная неторопливость их бесед и округлость жестов резко контрастируют с царящими вокруг гамом и суетой. Дрессировщики, демонстрирующие на широких улицах умения своих питомцев — обезьянок и козликов. Яблоку негде упасть — повсюду акробаты, огнеглотатели, заклинатели змей — и все, решительно все накидываются на британских и австралийских солдат, пытаясь выклянчить хоть грошик. На низеньких скамейках у входов в здания, попивая из медных джезв турецкий кофе, сидят охранники. Жутчайшего вида беднота — молодые девушки, совсем девчонки с грудными младенцами на руках, уродливые старухи с розовыми и желтыми пятнами на ссохшихся руках, калеки, одним словом, парад всех мыслимых видов уродств и увечий — казалось, все эти несчастные успели побывать на нынешней кошмарной войне. И стоило взглянуть на небо, как ты видел кружащих над зловонными улицами стервятников, только и ждущих момента спикировать и приступить к своей омерзительной, но в то же время очистительной трапезе. Даже самые словоохотливые из едущих в экипажах в расположенный на другом конце города госпиталь дамы и те приумолкли. Но все это — лишь поверхность, зримый участок людского океана здешней жизни, той, на которую тебе дозволено лишь взглянуть, да и то краешком глаза, но никоим образом в ней не участвовать. Дорогой папочка! Какими словами передать тебе, что нам с Наоми довелось увидеть?.. Когда они миновали город, впереди в пыльном мареве вырисовались заостренные вершины пирамид. Эти гигантские, казавшиеся неземными сооружения, не раз виденные на страницах иллюстрированных изданий, плохо вязались с неким определенным, отведенным им раз и навсегда кусочком земли. В голове не укладывалось, как можно просто так увидеть их за городской чертой, объехать вокруг или же подъехать к ним. Пот струился по лицу Салли — на голове у нее была тяжелая, как у школьниц, шляпа. Салли своими ушами слышала, как девушки в других экипажах во весь голос клятвенно обещали не надевать ничего, кроме соломенных шляпок. Голая, закаменевшая грунтовая дорога вела к рощице, где расположился госпиталь и где теперь уже синеватые пирамиды в своей неподдельной сущности едва не вплотную надвинулись на женщин. Плоский, как театральная декорация, пальмовый оазис казался нереальным. Дорога под сенью деревьев вела к зданию с плоской крышей и красным крестом на стене с верандой. Прежде здание это, как им объяснили, служило охотничьим замком, куда короли Египта созывали друзей пострелять газелей. Потом здесь помещался отель. Разговор продолжался и когда они, выйдя из экипажей, стали подниматься по ступеням к огромной, окруженной колоннами веранде, уставленной никем не занятыми больничными койками. Женщин разместили на верхних этажах в небольших комнатах с огромными окнами. Всякие украшения исчезли со стен, как и занавески с окон. В комнате, где Салли поселилась вместе с Кэррадайн и Слэтри, их дожидались три кровати, Наоми заняла место в соседней комнате — сестры все еще сохраняли дистанцию. Обстановка ограничивалась большим туалетным столиком на низких ножках с ящиками, столом из сосновых досок и креслом. Кэррадайн сочла обстановку скромной даже для интерната. Зато за окном в изумительном синеватом мареве дрожала пирамида Хеопса. Эрик Кэррадайн находился в лагере Мена далеко в пустыне и в тот же вечер загорелый и симпатичный явился к жене. Женщины сошлись во мнении, что одна бровь Эрика короче другой, но это ничуть не умаляло его красоты. Невооруженным глазом было видно, что и Эрик, и Элси Кэррадайн люди спокойные, держались они без тени напряжения, уже миновали стадию беготни друг за другом. В первый вечер одна из старших медсестер проинструктировала сестер, как им держаться с пациентами, — мол, на территории госпиталя с больными не рассусоливать, говорить с ними корректно и только по существу. Главный врач, которого они до сих пор в глаза не видели, был человеком в летах, лет под семьдесят. — Ну, леди, добро пожаловать, — только и произнес он. Остальное, дескать, вам передаст старшая медсестра. То есть как бы извещал: раз уж вы пожелали здесь оказаться, так и быть, мы вас принимаем. На первый взгляд могло показаться, что этот полковник и старшая медсестра — ну прямо родные брат и сестра — едины в презрении к медсестрам. Потому что девушек тут же отрядили отскребать карболкой огромные помещения, некогда служившие либо библиотеками, либо бальными залами, в то время как санитары, покуривая, чесали языками в тени деревьев. Затем медсестрам поручили все же более-менее нормальное дело — проветрить матрасы, ополоснуть их прорезиненные чехлы, заправить койки, протрясти на жаре постельное белье, позволив при этом изредка перебрасываться словами и даже тихонько посмеяться. На следующий день они занимались тем же, но под навесами, по выражению полковника, в «бригадных палатках», разбитых в саду. Как выразилась Онора, видимо, эти идиоты считают, что раненых будет столько, что огромному зданию их ни за что не вместить. Передвигаясь в темноте, Салли подвернула ногу — поскользнувшись на дощатом настиле у выхода одной из палаток, — и растянула связки. У них в семье к подобным мелким травмам обычно относились так — «пусть это будет самым страшным для тебя». Но вот к ее матери — Салли очень ясно помнила, как та ковыляла, — эта поговорка уж никак не подходила. С ее матерью и вправду случилось «самое страшное» и угнездилось у нее в глазницах. Чтобы забыть об этом, Салли достаточно было выйти из привычного русла размышлений, и она тут же стала думать о непреходящем, о бесконечности. Ее вдруг осенило — так вот почему, оказывается, возводились эти пирамиды. Египтяне на каждом шагу сталкивались с бесконечностью. Пустыня и эти напоминавшие башни сооружения с треугольными сторонами, непререкаемо простые, неизменно вызывали в памяти другую неоспоримую в своей простоте истину — совершенное сестрами убийство — и вместе с тем отводили ей определенное место. Быть сообщником иногда может означать и забвение того, что ты сообщник. Оказавшись здесь, ты просто не в силах беспрерывно взращивать в себе гнетущее чувство вины — уж так непохоже все здешнее на твою прежнюю жизнь. Здесь ты вдыхаешь прохладный свежий зимний воздух, как должное воспринимаешь эти будто вырезанные из неправдоподобно огромного бумажного листа пирамиды. Если становилось уж совсем зябко, медсестры собирались внизу в офицерской гостиной. Туда захаживал и лейтенант Кэррадайн с группой офицеров. Главная битва разыгрывалась в Европе. В Палестину доносились лишь ее отголоски — люди судачили, мол, турки наступают на Суэцкий канал. Однако уже сейчас в госпитале было больше раненых, чем ожидала Салли, и хотя здесь не было ни стариков, ни детей, ни женщин, все же присутствовала атмосфера скрытой тревожности, всегда отличавшей гражданские больницы от военных госпиталей. Даже солдаты, не принимавшие участия в боевых действиях, и те заболевали или получали травмы. В холодные ночи кое-кто ухитрялся подхватить и воспаление легких в палаточных лагерях в пустыне. Несколько человек получили штыковые ранения в ходе занятий — то ли из-за неловкости, то ли потому, что условный противник явно переигрывал. С переломом ноги поступил кудрявый молодой человек, сбитый перевозившим британских солдат грузовиком. Он был в гипсе — койка в ногах была приподнята, в приподнятом положении беспечно покоилась и его пострадавшая конечность, да и сам он был настроен весьма беспечно. Дескать, сам виноват, сестричка. Надо быть внимательнее. Видела бы ты, какую вмятину я оставил на кузове того грузовика. Прости, но вряд ли смогу в ближайшую субботу пригласить тебя на танцы. Из Синая доставили и двух раненых турок — в своей диковинной форме они смотрелись здесь весьма экзотично. Их выхаживали под охраной двух вооруженных солдат, дежуривших рядом с их койками. Под навесом в саду «Мена-Хаус» их неотступно преследовал тяжкий как перегар запах карболки, исходивший от просыхающих дощатых настилов у входа в палатки, — даже говорить, и то не хотелось. Да и работы было по горло, Кэррадайн и Слэтри в устроенном за брезентовой перегородкой складском помещении указывали санитарам, куда поставить или положить тазы, части коек, сковородки, а сами извлекали из больших аккуратных брезентовых мешков вещи полегче: полотенца, простыни, подушки, новенькие прорезиненные подстилки, ни разу не использованные и пока что не испускавшие тошнотворный запах, способный пристать даже к только что выстиранному белью. Салли слышала, как Слэтри раздавала указания: — Покрепче, сынок. Не напорись на угол, Джим. Осторожно! В перевязочной, тоже отгороженной брезентовой перегородкой на другом конце палатки, было потише, зато дышать было нечем. Востроносая молодая женщина с землистым лицом по имени Розанна Неттис из Мельбурна, чья фигура, несмотря на явно болезненный вид, излучала неисчерпаемую энергию, трудилась вместе с Леонорой Кейсмент, обе распаковывали коробки с медикаментами и расставляли их по полкам шкафа. Количество медикаментов записывалось на листке. Кейсмент здесь все звали «Лео». Она отличалась беззаботностью и спокойствием, так не вязавшимися с Дьюренс. Это была легкая в общения и трудолюбивая женщина. В комнате медсестер у полок со сложенными стопкой пачками перевязочных материалов Салли, натянув перчатки, выкладывала на подносы все необходимое для обработки легких ран. До сих пор их так и не снабдили автоклавом. Стерилизовать инструменты приходилось на простой грубой сковороде, которую ставили на медную спиртовую горелку. Но остальной инструмент — зажимы, расширители, скальпели и щипцы — так и лежал неиспользованным, без капельки крови на них. И койки оставались пустыми. Старшая сестра откинула брезентовый полог. Долгие годы готовности принять на себя исполнение руководящих обязанностей скрывали истинную натуру этой дамы, как и многое другое — родственные связи, происхождение, возраст. Она по-военному отрывисто отчеканила: — Вы три. Оставьте это пока. Идемте со мной. Когда они вышли, Салли сразу же почувствовала, как плечи ее коснулась отфильтрованная листвой пальм жара. Это время года считалось прохладным, однако палящее над оазисом солнце мешало прохладе. Старшая медсестра велела всем следовать за ней по настилам, по пути вызывая из палаток других сестер. Наоми, тоже оказавшаяся в этой компании, вопросительно улыбнулась сестре. К ним присоединилась и Кэррадайн, лицо ее выглядело непривычно гладким — бледноватые веснушки пропали. Группу из десяти медсестер провели, наверное, с сотню метров по солнцепеку к ограждению из колючей проволоки, наверняка только сегодня возведенному, потому что вчера его здесь не было и в помине, потом дальше к воротам, где стоял солдат-австралиец из военной полиции. — Раненные Венерой, — живо отреагировала Фрейд. Медсестры миновали незапертые ворота. Впереди расположилась громадная, размером с цирк шапито палатка, старшая сестра провела их мимо еще одного поста военной полиции, а после через служивший дверью и откинутый для доступа воздуха брезентовый полог. В этой палатке, в отличие от остальных в Мене, было полно народу. На койках сидели человек семьдесят — одни постарше с безразлично-отрешенным видом, другие помоложе, со свеженькими личиками, по которым безошибочно отличаешь горожан, причем много времени проводивших на свежем воздухе. Херувимчики из предместий, пока еще не обремененные армейской муштрой и марш-бросками по пустыне. По палатке передвигались с десяток санитаров. Каждый больной здесь носил на запястье белую повязку — знак попранной морали. Многие и не пытались спрятать дымящихся самокруток, когда группа сестер следовала мимо. Но ни выкриков, ни шутливых приветствий, какими обычно солдатня провожает женский пол где-нибудь на базаре, не последовало. Впрочем, вполне возможно, что все дело было в пяти выставленных рядком столах, отделявших больных от медсестер, будто больных предстояло опрашивать. Старшая привела группу медсестер в отделенный занавесками участок палатки, где на примусах стояли большие сковороды. Санитары щипцами брали со сковородок шприцы и иглы, после чего выкладывали их на подносы рядом с бутылями с растворами и медицинским спиртом. Тут же лежала наготове и вата. Старшая сестра едва заметно кивнула на столик с бутылями с прозрачным раствором и остальным инструментом. — Не сомневаюсь, что вы со всей серьезностью отнесетесь к этим досадным процедурам. Санитары полковника прекрасно бы со всем справились, однако идеально эту работу не удастся сделать никому. Тем более без язвительных комментариев больных — этих самых больных — не обойтись. И в том, что именно санитарам поручили разбираться с опухолями и шанкром, хорошего мало! Двое санитаров зашли за занавеску, взяли из импровизированных автоклавов шприцы и толстенные, с большим просветом иглы. Пыточный инструмент. Казалось, они просто не слышат рассуждений в свой адрес. — Вы не священники, а фронтовые медсестры. И что бы вы здесь ни увидели, воспринимайте как воинское преступление. Но — ни презрения, ни фамильярности не выражать. И еще раз обвела группу подопечных пристальным взглядом, видимо, желая убедиться в необходимой степени угрюмости на лицах присутствующих. — Мы не можем не понимать, что каждый из этих мужчин поступил бесчеловечно в отношении больной женщины — через врата похоти эти мужчины вошли туда, где нет ни чернокожих, ни белых, ни арабов, ни британцев. Туда, где страсть сметает расовые различия. — Старшая сестра вещала таким тоном, будто обладала эксклюзивным правом на рассуждения по данной теме. И добавила: — Дозировка должна быть такова — раствор восемь драхм[6] из расчета на одного пациента. Те, кто носит бирку с буквой G, — думаю, нет нужды объяснять, что означают эти буквы, — подходят к последнему столу справа. Пациенты подходят колонной по два и получают инъекции новарсонобиллона. Что касается остальных, вам приходилось слышать о растворе 606? — О сальварсане? — деловито переспросила Лео. Всем сестрам знаком раствор 606. Те, кто до сих пор его не применял, оказались во власти мифов. Сифилис — расплата за грехи, а раствор 606 и, разумеется, ртутные пилюли облегчают грешникам бремя расплаты. Вот поэтому кое-кто из моралистов считает эти препараты греховной жидкостью. Но они не лечили больных оспой детей. — Прошу вас быстро разделиться на пары. И, пожалуйста, наденьте вот эти резиновые перчатки. Салли оказалась в паре с Фрейд. Когда они забирали шприцы и иглы — им предстояло впрыскивать раствор 606, — до них донесся голос старшей сестры, объяснявшей мужчинам, кому к какому столу подходить. Салли с Фрейд прошли в незагороженную часть палатки и заняли место в ожидании сифилитиков. Вышло так, что Салли пришлось смазывать спиртом руки и менять иглы. Фрейд управлялась с уколами. Они почти не разговаривали, и все по причине суетности Фрейд. Салли в присутствии Фрейд невольно чувствовала, что ее подружка давно в курсе того, что до сих пор вызывало смущение у Салли, — разница между похотью и, как принято говорить в романах, желанием. Желание считалось понятием во всех отношениях куда более чистым. Но недостаточно чистым для обретения Спасения, не считая, разумеется, случаев, когда желание целиком и полностью сосредоточено на исполнении супружеских обязанностей. Салли не успела задуматься над тем, насколько интересен данный вопрос, и над тем, насколько поучительно выглядит этот ряд мужчин, чей запах пота несколько отличался от такового у здоровых мужчин в лагере. Салли машинально проводила спиртовым тампоном по руке того, кто пялился в потолок, потом по руке того, кто сосредоточенно изучал пол, а потом по руке того, кто плакал горькими слезами и дергался так, что Фрейд вынуждена была призвать его в к порядку. — Может, все же постоите минуту спокойно? — Не плачьте, — сказала ему Салли. — Это вам поможет. Ибо юноша этот желал молитвы, а не разрушения. Руки Фрейд сновали непринужденно и проворно, нет, эта девушка никакой заразы не боялась. Но даже она, Салли, не могла не заметить, что Фрейд не рассматривает эту солдатню, этих жертв Ваззира, преддверия ада в границах Каира, где властвуют арака и продажные девки, готовые за гроши поделиться своей хворью. Но сейчас все эти люди были кротки как агнцы перед закланием, и все же иглы втыкались в живую плоть с надлежащей энергией. Никто не сказал — сестрица, коли поосторожнее. Никто не произнес, о, черт возьми, как будто шершень ужалил. Никто ни о чем не заикнулся, и все потому, что они вынуждены были лгать, а стоило произнести хоть словечко, глядишь, и выдали бы себя. Когда они в один прекрасный день выйдут отсюда вылеченными, когда будут искать расположения какой-нибудь девчонки уже дома, в Австралии, будьте спокойны, уж они будут держать язык за зубами. А раствор 606 позволит им снова встать в строй и воевать, если прикажут, либо обеспечит местечко в уютной австралийской спаленке, где они возлягут уже исцеленными от недугов и — придет время — спокойно уйдут к праотцам добрыми семьянинами и возлюбленными отцами. Фрейд, проворно уколов очередного пациента, отдала ей шприц, и Салли из-под накрытого стерильной салфеткой тазика достала новый. В этой палатке они приобщились к военной тайне. Население Австралии ведать не ведало об этих первых потерях, как не ведало и о том, что куда чаще похоть перевешивала боевой порыв, что бациллы оказывались куда страшнее пулеметных очередей. Эллис Хойл — тот, с кем Наоми иногда прохаживалась по палубе «Архимеда», — был почти ее ровесником и находился в огромном тренировочном лагере, раскинувшемся и за их госпиталем «Мена-Хаус», и за пирамидами. Наоми спросила капитана Хойла, почему эти парады устраивают в два часа дня, когда солнце — даже в эту относительно нежаркую пору года — палит просто нещадно, а от отраженных от песка и камней его лучей не спасает даже широкополая шляпа. Офицер на это ответил, что, по мнению генералов, это закаляет личный состав, мало ли, мол, какие трудности ждут впереди. Вечерами — вместе с группой офицеров, включая и мужа Кэррадайн, — капитан Хойл регулярно появлялся в «Мена-Хаус» посидеть на веранде или на плоской крыше за чашкой чая с медсестрами. Они с друзьями — офицерами, еще толком и не переставшими быть фермерами, банковскими служащими, овцеводами, школьными учителями, — прибывали на штабных авто цвета хаки. Среди них присутствовал даже журналист, возможно, целых два журналиста, и весьма уверенный в себе весельчак — англиканский пастор из Мельбурна, служивший не капелланом, а пехотинцем. Поскольку медсестры были явно не перегружены тяжким трудом и выглядели выспавшимися, с выражением безмятежной чудаковатости на лицах, они готовились к этим вечерним посиделкам с офицерами. У них было достаточно времени переодеться в форменные жакеты и юбки и надеть приличные туфли на случай, если вечернее чаепитие выльется в нечто более торжественное, например в приглашение на ужин, за которым неизбежно последует увеселительная прогулка. Капитан Эллис Хойл был видным мужчиной с чуть более массивной нижней челюстью, чем следовало, и можно было с уверенностью утверждать, что с возрастом двойной подбородок ему гарантирован. Из-за удлиненного рта Эллиса Хойла товарищи прозвали его Утенком. Хойл был адвокатом откуда-то из Западного округа Виктории и, в отличие от Салли и Наоми, не скрывал любви к родным местам. Все молодые офицеры, как и Эллис, успели побывать у каирских портных и щеголяли теперь в прекрасно сшитой желтовато-коричневой форме, избавившись от толстой саржи, выданной им за государственный счет Содружеством. Судя по темам разговоров, офицеры уже вполне освоились в Египте, поскольку были прекрасно осведомлены о наемных экипажах, торговцах краденым, портных, одетых в лохмотья продавцах роз «для леди». Не говоря уже о притонах Ваззира. Эти молодые люди всегда держали наготове парочку занятных историй, приключавшихся с их солдатами, людьми занятными, даже эксцентричными, с авантюрной жилкой или же неотесанными деревенщинами. Все эти россказни неизменно вызывали у Салли приступы смеха, будто ее собеседники специально явились сюда поднатаскать ее в этом, уже достаточно хорошо освоенном навыке хохота. Их буйный темперамент в сочетании с умением перевоплощаться и остроумием, с которыми преподносились анекдотические истории сестрам Дьюренс, — короче говоря, ни с чем более занятным Салли до сих пор сталкиваться не приходилось. Однако рано или поздно все упиралось в то, откуда сестры Дьюренс родом. Военные ни за что не успокоились бы, не разузнав их географическую подноготную. Эти молодые люди были из куда более престижных домов, чем сестрицы Дьюренс, да и родились не в захолустье. Впрочем, Наоми вполне уверенно держалась в их обществе — сказывалась ее врожденная способность приспосабливаться и в упор не замечать социальные перегородки. Раннее расставание с Маклей приносило плоды. Что до Салли, та пока что эту науку не освоила. Наоми вполне можно было принять за дочь какого-нибудь пасторального воротилы. Стань она в один прекрасный день супругой какого-нибудь крупного овцевода, никому бы и в голову не пришло, что эта девушка выросла в семье фермера, владельца надела в 150 акров, и бегала в школу босиком по навозу. Кто-то из офицеров заикнулся было, чтобы отужинать в Каире — в отеле «Шепхерд», или «Виндзор», или же отправиться в «Паризиану». Естественно, его товарищи были целиком за, да и медсестры в силу новизны предприятия тоже. Быстро разделились на пары. Наоми не имела ничего против пройтись под руку с Эллисом Хойлом. Но две девушки остались без пары — Салли Дьюренс и Розанна Неттис. Фрейд тоже иногда выпадало оказаться без кавалера, ибо этой девушке было присуще нечто похожее на неприступность, что отпугивало часть мужчин. Потом — к финалу ужина, когда подали последнюю бутылку вина, — кто-то предложил на извозчиках доехать до пирамид и сфинкса, обозреть их в свете звезд. А потом те же извозчики и отвезут их назад — кого в военный лагерь, а кого в госпиталь. Все, разумеется, уже успели наглядеться на пирамиды, медсестры ездили туда даже верхом — на лошадях, бывших в наличии в «Мена-Хаус», — но в дневное время. Ночью все выглядело иначе — тьма подчеркивала вечность каменных сооружений и изваяний. Наоми и Эллис Хойл, явно увлеченные друг другом, уселись в первый экипаж. Странно было видеть, как Наоми не скрывает своей откровенной заинтересованности другим человеком. В этом Салли усмотрела элемент капитуляции, а ее сестра была не из тех, кто готов без сопротивления сложить оружие. Спутник Салли — хотя в коляску помещалось больше двоих, неписаный закон диктовал усаживаться в экипажи парами, — оказался рослым розоволицым офицером, которого звали лейтенант Маклин. Лейтенант был неплохо сложен, но бицепсами не отличался. Его тело выглядело чуточку грузнее, чем следовало, но именно чуточку. У Салли мелькнула мысль, а может, этот и не такой строптивец, как остальные. Маклин натянул на колени полог — стало прохладно. Но когда ее спутник жестом предложил укрыть колени и ей, Салли отмахнулась.