— Салли, вот какое дело, позволь и мне рассказать тебе кое о чем, — вдруг бесцветным голосом начал он. Она увидела его зубы. Челюсти не были сомкнуты, и ей показалось, Чарли собирается кого-то укусить. Рот, во всяком случае, был открыт. — Представь. Представь себе человека, который отправляется в ночной дозор. Идет себе и вдруг натыкается на другого человека, висящего на колючей проволоке — израненного, изнывающего от жажды, и некому впрыснуть ему морфий. И он кричит: «Я здесь! Помоги мне, приятель! Помоги!» Мы пытались добраться до него еще вечером, когда не успело стемнеть, но тщетно. Несколько человек пытались. Кого-то ранило, кого-то и убило. А на неприятельской стороне решили дать этому парню повисеть. Когда рассвело, немцы на ломаном английском стали орать нам: мол, что же вы не забираете своего товарища? Что, пороху не хватает? А мы пытались! И что вышло?! У их пулеметчиков был прямо праздник. А тот, наш, что повис на проволоке, все кричит и кричит: «Ну, помогите же, помогите!» И что же выходит? Мы должны были оставить его висеть еще сутки? Двое? Трое? Сколько еще? Сколько еще можно было смотреть, как он мучается? — Прости, — перебила Салли. — Это все, конечно, ужасно. Но все равно — этот солдат не твоя мать. Прости, но я должна была это сказать. — Ты неправа! — непререкаемым тоном возразил Чарли. Салли вдруг поразило, что он едва сдерживает слезы. — Верно, он — не моя мать. Но такое все равно не забудешь. До гробовой доски будешь помнить. До глубокой старости. Как я могу в чем-то обвинять тебя после этого? После того, что я тогда пережил? Она видела, что Чарли охватывает злость. И это странным образом восхищало ее. Очаровывало. — Вполне может наступить момент, — продолжал он, — что это тебе придется меня разубеждать — мол, ничего такого в этом нет, и так далее. Это называется актом милосердия, но не убийством. Так что ради всех святых не кори себя за это. — Я рассказала тебе потому, что смогу жить с этим только в том случае, если и ты сможешь. Просто убийца и тот, кто совершил убийство из милосердия, оцениваются по-разному. Но в любом случае убийство остается убийством. Хотя с этим можно жить. Я могу стать счастливой ради тебя. Я хочу этого. Салли охватила настоящая экзальтация. Причем такая, что она почти не сомневалась, что может враз перемахнуть замерзшую Сену. Чарли на мгновение прикрыл глаза. Потом снова открыл и сказал: — Хорошо, ты рассказала мне. И я тебе тоже. На сегодня хватит. Не уверен, что мой рассказ так уж приятен для тебя и не будет отравлять нам жизнь в будущем. Но мне он жизнь не отравит. — Мне тоже, — заверила его Салли. — Ничто ее не отравит, ни одна из наших с тобой историй. С какой-то бесшабашной горечью Чарли сказал: — Знал бы я, что ты затронешь эту тему, непременно заказал бы винца. — Еще не поздно. Можешь заказать себе бренди. И тут подали сэндвич с горячим сыром и ветчиной. Они оба набросились на еду, словно грешники, которым только что даровано искупление грехов. Они даже почти не говорили за едой, Чарли лишь изредка отрывал взгляд от тарелки и, качая головой, улыбался Салли. — Коньяк, пожалуйста, — попросил он официанта. Заказ был выполнен без промедлений. Чарли взял рюмку и опрокинул ее в себя, продолжая сжимать руку Салли. Снова покачал головой. — До меня все не сразу доходит, — признался он. — Не следовало тебе рассказывать мне об этом, пока… М-да, пока… И жестами попытался объяснить, что он имеет в виду под этим «пока». — Вообще-то я очень рад. Вот о чем мне следовало говорить. А не о висящих на проволоке солдатах. И одним глотком допил бренди. Улыбнулся. — Так ты останешься со мной и после обеда? — спросил Чарли. — Останусь. Причем все для меня теперь будет куда легче и проще, чем, скажем, утром. Не подумай, что я… — Я понимаю. Тебе понравилось. Утром перед нами предстал тот мир, каким нам хотелось бы его видеть. А днем предстоит столкнуться с миром реальным. Таким, каков он есть и каким станет. Вот рассмотришь парочку работ этих новоиспеченных гениев, и пожалеешь, что не родилась француженкой или испанкой. Когда они совершали головокружительный пробег по «Осеннему залу» и «Залу независимых художников», чьим девизом было: «Ни жюри, ни призов», Чарли несколько нервно предположил, что Кирнан за ужином выкажет себя человеком непьющим и вообще будет всячески демонстрировать свою благочестивость. Салли удалось его разубедить. Ужин в «L’Arlesienne» удался на славу — Иэн позволил себе выпить красного вина по столь важному случаю. Салли с Наоми непринужденно болтали, что заставило Салли начисто забыть, какой напряженной была их последняя встреча. Все досадное, отравляющее душу и жизнь, отодвинулось в этот день на второй план, уступив место светлому и безмятежному. Никто не заикался о делах — хотя Кирнан все же коснулся вопроса об организации работы на эвакопунктах. Кое-что, несомненно, можно и нужно улучшить, считал он. Складские помещения необходимо размещать в землянках, поскольку… ну, вы понимаете почему. В один склад угодила сброшенная с «голубка» бомба, и все. От санитаров осталось мокрое место. И если судить по состоянию некоторых складов, создается впечатление, что даже в это ужасное время кое-кто из начальства либо не дружит с головой, либо в сговоре с поставщиками. Ведь как наживаются на поставках шприцов и медикаментов, поражался лейтенант Кирнан. Ведь некоторые шприцы после первого же укола разваливаются в руках. Как же все изменилось со времен «Архимеда» и Египта, подумала Наоми. Под непривычным воздействием вина Салли вдруг показалось довольно комичным, что трое из тех, кто болтался по морю, после того как «Архимед» затонул, решили пригласить на ужин ее славного Чарли. А Наоми тем временем стала рассказывать про Комитет Честности и невероятно подозрительную мадам Флерьё, потом живо описала присутствующим, кто такой «милый старина Седжвик». Салли уплетала печенку и свинину, как те женщины, которым в один прекрасный день уготовано узнать, что они невероятно располнели, — сказывалось хроническое недоедание на эвакопункте, да и тот неутолимый голод, который знаком всем, кто хоть на время избавился от постоянной угрозы смерти. Шато-Бенктен, вотчину леди Тарлтон, перед Рождеством украсили и протопили армейскими обогревателями. Наоми вместе с другими медсестрами готовила рождественские пакеты для каждого раненого — обычный в подобных случаях незамысловатый набор — шоколадки, табак, песочное печенье, бумага для писем. В Булони она купила кружева для старшей сестры Митчи. Это Рождество так походило на те, о которых Наоми знала лишь понаслышке, когда счастье — вот оно, рядом, стоит только руку протянуть. Сестра писала ей теперь каждую неделю, а Иэн — уж раз в два дня как пить дать. Но даже присутствие во Франции американцев не гарантировало, что грядущий год станет последним годом войны. Через два дня после Рождества старшая сестра Митчи получила телеграмму. Ее сын лежал в госпитале в Вимрё — отравление газами и воспаление легких. Леди Тарлтон совершенно случайно обнаружила ее в коридоре одетой и готовой к отъезду. Митчи никому и словом не обмолвилась, что уезжает. Леди Тарлтон уже понимала, что нет средств уговорить Митчи не ехать. Поэтому, поправив ей воротник пальто и снабдив еще одним пледом, она вызвала Карлинга, чтобы тот подготовил машину для отъезда в Вимрё. Когда транспортный вопрос был решен, Митчи попросила Наоми ее сопровождать. Той с великим трудом удалось свести ее по лестнице и усадить в поджидавшее авто. Едва они расположились в шикарном салоне машины, где солидно пахло выдержанной кожей, как Митчи решила поделиться с Наоми своими планами — как только состояние сына улучшится, она добьется его перевода в Добровольческий госпиталь. По дороге, идущей вдоль побережья, они добрались до Вимрё, и здание госпиталя нависло над ними уродливой громадой, вырисовывающейся на фоне грязно-серого неба. Территорию госпиталя усеивали пятна грязного подтаявшего снега — жалкое напоминание об ушедшем белоснежном Рождестве. Они ждали в машине, пока Карлинг наводил справки, потом миновали несколько обледеневших дорожек между бараками и палатками. День выдался ненастный, поэтому раненых на улицу не выводили и не выносили. Наконец, они добрались до отделения, где находились отравленные газом, а среди них и сын Митчи. Стараясь не наступать на замерзшие лужи, Наоми ввела Митчи в отделение. Здесь по крайней мере хоть было тепло. Медсестры, стараясь подчеркнуть, что на дворе зима, украсили стены блестками. Они отыскали рядового Митчи, который лежал с содовыми примочками на глазах. Кожа у него была красноватого оттенка, и палатная сестра что-то сказала про отек легких и страшно высокой температуре, из-за которой у рядового Митчи начались галлюцинации, так что он иногда даже пытается встать с койки. Когда Митчи уселась рядом с ним, ее сын даже не услышал, как скрипнул стул. У него было квадратное лицо, даже меньше, чем можно было ожидать, если сравнить с внушительных размеров головой. Мать дотронулась пальцем до его покрасневшей, в струпьях ожогов руки. Наоми вся эта сцена не нравилась. Подкатили баллон с кислородом, на лицо наложили маску, и его дыхание сразу стало шумным. Сестра сняла с глаз примочки, рассчитывая, что он теперь сможет увидеть своих посетителей и поговорить с ними. Но, похоже, отравленный газами сын Митчи вообще никого и ничего вокруг не воспринимал. Появился молодой палатный врач, Митчи сказала, что она мать этого раненого. Врач с профессиональной отстраненностью изложил диагноз и перечислил процедуры — трахеотомия и прокачивание нагретых паров эфира через легкие. Пока они говорили, подошла еще одна медсестра, чтобы сменить примочки на глазах. В этот момент Митчи-младший дернулся и замотал головой. Как пояснил доктор, он с запозданием обратился за медицинской помощью из-за донимавших его легочных симптомов. Сочетание нескольких серьезных симптомов ничего доброго не сулило, но, как сказал палатный врач, он здоров, молод и непременно поправится. По сути, он использовал в беседе с Митчи тот же прием, каким она сама неоднократно пользовалась, чтобы успокоить волнующихся родителей раненых солдат. Наоми заметила, как она вслушивается в каждое слово врача, словно потом собиралась подвергнуть его монолог самому тщательному анализу и искала в нем какой-то скрытый смысл. Когда палатный врач ушел, Митчи поговорила с палатной сестрой. Говоря с ней, Митчи изо всех сил старалась подавить приступ кашля. Она приложила ко рту смоченный в эвкалиптовом масле платок, следя за тем, чтобы кто-то не дай бог не заметил на нем следов крови и не выпроводил бы ее из отделения как носителя опасной инфекции. С того дня Наоми почти постоянно ездила вместе с Митчи в Вимрё, иногда вместо Наоми ездила одна из медсестер из числа так называемых «английских розочек». Наоми была с Митчи и во время третьего по счету визита в Вимрё, когда температура у Митчи-младшего понизилась. Когда они приехали, он спал, но тут же проснулся, когда сестра подкатила кислород, чтобы наложить ему маску. Когда маску некоторое время спустя сняли, он едва слышно растрескавшимися губами пробормотал: — О, моя старшая сестренка… Быть того не может… — Может. Это я, — заверила его мать, чмокнув в покрытый пузырями ожогов лоб. — Но, как ты помнишь, я все-таки не твоя старшая сестренка. Митчи-младший насупился, но спорить не стал. — Сила привычки, — объяснил он. — А вообще мне уже лучше. — Тебе совершенно наплевать на себя, вот что. В голосе Митчи звучал укор. — Это произошло случайно. Я спал, когда нас траванули газом. Сволочи! И рассмеялся. Вернее, попытался рассмеяться, но вышел лишь хрип. На глазах выступили слезы, и Митчи-младший вынужден был их закрыть. Митчи-мать тоже рассмеялась, явно из солидарности с сыном, а потом и расплакалась. Но уже не из солидарности. — Ты тоже не в лучшей форме, — заметил Митчи-младший. — Обо мне не тревожься, — успокоила его мать. — Просто сейчас зима и холодно. Но Митчи-младший уже погрузился в сон. Посидев еще немного, старшая сестра Митчи и Наоми ушли. Когда они в следующий раз приехали в госпиталь в Вимрё, Митчи спросила Наоми, причем как бы извиняясь, что для ее собеседницы и подруги было довольно непривычно, не против ли она забежать в столовую попить чайку, а она тем временем побудет в отделении. Наоми просидела часа полтора, читая «Панч», отвлекаясь только на то, чтобы ответить на вопросы медсестер-австралиек, они хотели все-все знать про Шато-Бенктен, о котором ходили самые разные слухи. Это правда, что там настоящий клуб офицеров и что в этом месте царят довольно-таки «вольные нравы»? Нет, нет, успокойся, мы не тебя конкретно имеем в виду, нет, ну в общем… Ну, сама понимаешь — ходят всякие разговоры… К этому времени Наоми уже освоила науку общения со сплетницами и умела при случае ответить, как полагается, чего раньше, до того, как ее определили в вотчину леди Тарлтон, совсем не умела. — Неплохо было бы, чтобы у нас и вправду был офицерский клуб, — ответила она. — Ну, а мы все до одной были бы шлюхами при этом клубе. Но, увы, это госпиталь. С обычными отделениями и палатами. И корячимся мы не меньше вашего. И спуску нам, как и вам, не дают. У нас тоже свои хирурги, и палатные врачи, и старшие сестры, словом — все, как положено. И санитары есть, и патологоанатомы. Так что все это ерунда, что о нас болтают. Не верьте. Ваш госпиталь оборудовал Медицинский корпус, а наш — леди Тарлтон. Исключительно в целях благотворительности. — Так вот, значит, как! — воскликнула одна из местных медсестер. — Ну, слава богу, хоть все прояснилось. После этого все принялись ругать провал закона о призыве в армию. Мол, если бы его не забаллотировали, на фронт можно было бы прислать большое новое пополнение. Наоми были знакомы доводы как в пользу этого закона, так и против. Можно ли было найти решение, которое удовлетворило бы обе стороны? В Великобритании и Канаде закон о призыве в армию существовал. И будь он принят у нас, это позволило бы повоевавшим солдатам дольше отдохнуть на родине, а если надо, то и подлечиться. Но в душе Наоми считала, что новых-то призовут, но это отнюдь не значит, что отпустят на отдых фронтовиков, уже вдоволь навоевавшихся. Ей здорово помог Карлинг — он доложил, что старшая сестра Митчи уже в машине и можно ехать. Наоми последовала за Карлингом. Под их тяжелыми ботинками похрустывал лед. Уже почти стемнело, сильный ветер раскачивал голые ветки деревьев, стоящих по периметру территории госпиталя. Митчи на заднем сиденье беспрерывно всхлипывала и судорожно дышала. — У него началась страшная одышка, — сообщила она. — Это очень дурной признак. Все из-за этого проклятого горчичного газа — пневмонию-то вылечили. Приходил доктор — опять прогнали через легкие пары эфира. Ужасная картина. Бедный, бедный мальчик. Но все же дыхание улучшилось. — Еще пару-тройку дней, — успокоила ее Наоми, — и он оклемается. — Он просил, чтобы сообщили матери, что с ним все в порядке. Понимаешь? Матери! Не мне, а его матери! И все искал ее глазами. Обняв Митчи, Наоми прижала ее к себе. — Ничего, ничего. Выздоровеет, и все встанет на свои места. Он привыкнет. Но старшая сестра Митчи долго не выдержала. Снова накатил приступ ужасающего кашля. Высвободившись из объятий Наоми, она отвернулась. Казалось, этот приступ ничем не укротить. Так всегда бывало с Митчи. В отчаянии она чуть не проглотила свой пропитанный эвкалиптовым маслом платок — надеясь, что пары масла хоть ненамного укротят муки. Они уже почти добрались до Шато-Бенктен, мимо мелькали голые деревья с оледеневшими ветками, поля в пятнах снега. На спуске уже на подъезде к Шато-Бенктен Наоми вдруг почудилось, что с металлическим корпусом авто творится что-то не то, будто колеса отвалились, и они скользят по дороге на брюхе машины. И тут же их лимузин ткнулся носом в полосу живой изгороди по левую сторону от дороги, с отвратительным, душераздирающим лязгом завалился набок и, пробив низкие кусты, слетел с дороги. Заднее стекло разбилось, и вместо дороги перед ее глазами вдруг отчего-то возникло серое унылое небо. Наоми инстинктивно ухватилась за кожаную петлю, но уже в следующую секунду неведомая сила швырнула ее куда-то вперед и вниз. На лету она успела заметить, что и старшая сестра Митчи рывком подалась вперед. Наоми уткнулась лбом в протез Митчи, а в следующий миг она уже почувствовала прохладную и мягкую кожу сиденья. Прошло несколько томительно долгих секунд, прежде чем Наоми сориентировалась и поняла, что дверца машины почему-то находится на потолке. Больше всего хотелось добраться до этой казавшейся недосягаемой дверцы, а через нее — наружу, на воздух. Но, повернув голову, она увидела старшую сестру Митчи. Обе ее ноги — настоящую и искусственную. Пробив головой окошко, она вылетела на дорогу. Карлинг пробрался назад в пассажирский салон. Лицо его заливала кровь, но он, не обращая на это внимания, стремился на помощь женщинам. Добравшись до лежащей с задравшейся юбкой Митчи, он попытался поднять ее за талию. Наоми помогла ему перевернуть ее на спину. Митчи была вся в крови. Но самое страшное — ее бровь вдавилась внутрь черепа. — Выберетесь сами, мисс Дьюренс? — хрипло спросил Карлинг, ткнув пальцем вверх. — Надо бы дверцу открыть. Обопритесь на эту подушку и попытайтесь встать. Это была та самая кожаная подушка, которая уберегла ее голову.