него посматривал, определяя наше положение, даже когда берег еще находился в поле нашего зрения. Мы обогнули мыс и поплыли к восточному берегу Порфири, осторожно обходя скалы, которые, как скользкие существа, скрывались под водой, едва выглядывая над неподвижной поверхностью озера. Дрэдноут, маленький остров размером с большую скалу с несколькими низкорослыми деревьями, цепляющимися за его поверхность, находился всего в полумиле от берега. В последний раз взглянув на черный берег Порфири, мы скорректировали курс, и стена тумана быстро сомкнулась вокруг нас.Пройдя половину пути, Дэвид выключил двигатель. Лодка покачивалась, а мы, напрягая зрение и слух, пытались уловить мольбу терпящего бедствие судна или увидеть его. Я слышала, как мама с точным интервалом подает сигналы горна. Больше не было ни звука. Ни другого горна, ни шума работающего двигателя. И хотя я знала, что паровые судна работают довольно тихо, я подумала, что, может, это на самом деле был корабль-призрак. Но нет, мама и Дэвид тоже его слышали. Дэвид взял весла, и мы продолжили плыть, медленно и осторожно. Я заметила, что на поверхности воды стала появляться едва различимая зыбь, а значит, мы приближались к острову, и берег отправлял волны обратно.— Наш луч не достигает Дрэдноута. — Я указала рукой на стену тумана.Мы медленно плыли, весла окунались в воду, она плескалась о корпус «Душистого горошка», догоняющего корабль. Раздались голоса — я слышала их, звуки кружились в воздухе, как будто доносились из разных мест. Они были и перед нами, и сзади нас. Они кружились, как феи. Мы с Дэвидом следовали за ними, сначала в одну сторону, потом в другую. Весла опускались в воду.Я крикнула, мой голос разнесся над водой, как свет, как сигнал горна, но его не услышали. Когда наконец стали слышны звуки их двигателя, глубокие, пульсирующие, идущие по воде едва различимые отзвуки уже достигли «Душистого горошка», и у меня засосало под ложечкой: я поняла, что они близко. Слишком близко.Судно пробило стену тумана меньше чем в тридцати ярдах от нас, привидение нависло над нами, как скалы Спящего Великана, массивное, серое, слепо надвигающееся на нашу маленькую деревянную лодку. Мы были крошечным поплавком, блуждающим по покрытой серым одеялом поверхности, невидимым с его палуб, но оказавшимся у него на пути.— Дэвид! — крикнула я.Дэвид уже был на корме и пытался завести навесной мотор. Он дернул за веревку, двигатель затрещал и не завелся; еще раз, еще — и тут он с ревом ожил. Я съежилась на дне маленького «Душистого горошка». Стальной корпус грузового корабля возвышался над нами, и пока Дэвид разворачивал лодку, я успела почувствовать запах дизельного топлива от его двигателей, услышать плеск воды, разрезаемой его носом.— Они считают, что находятся на судоходных путях. Они считают, что сигнал, который идет с Порфири, подает другой корабль. — Дэвид перекрикивал звук мотора. — Мы должны придумать, как их предупредить.Я осмотрела дно лодки. Там не было ничего подходящего — фонарь, веревка, спасательный круг, канистра с керосином, наши весла. На «Душистом горошке» не было сигнальных ракет. Единственный переносной горн уже подавал сигналы с Порфири, сломанный раскатистый диафон молчал.Дэвид наклонился ко мне и взял меня за руку, его вторая рука все еще лежала на моторе.— Ты же храбрая, Лиззи?Я посмотрела ему в лицо. В его глазах бегали чертики, волосы были взъерошены.— Если мы не сделаем хоть что-нибудь, этот корабль через пару минут наскочит на скалы.Мое сердце забилось сильнее, все чувства обострились. Черт бы его побрал! Я кивнула.— Иди сюда. Возьми управление мотором на себя.Я боком проскользнула на корму и ухватилась за дроссель[23].— Держи его как можно крепче.— Что ты собираешься делать?Дэвид опустился на колени на дно лодки и схватил фонарь.— Послать им сообщение.Мы плыли параллельно с кораблем, его массивный бок возвышался на много метров над поверхностью воды, и я с трудом удерживала «Душистый горошек» на месте из-за волн, идущих от носа корабля. Мы были комаром, крохотной жужжащей букашкой, досаждавшей гиганту.— Ровнее… Ровнее! — Дэвид перегнулся через борт, и «Душистый горошек» закряхтел, резко покачнувшись.Я переместилась к другому борту, но слишком резко, и Дэвид ударился о кромку борта. Я не расслышала ругательств.— Давай, Лиззи, ты можешь! Давай, спокойно и ровно.Я снова направила лодку к судну, держа «Душистый горошек» на траверзе[24], достаточно близко, чтобы нас можно было увидеть с палубы, но достаточно далеко, чтобы быть видимыми с капитанского мостика.Дэвид в одной руке держал фонарь, а в другую взял весло. Он направил слабый луч на рулевую рубку, и периодически закрывал свет веслом. Короткий промежуток. Длинный. Вспышки. Черточки и точки. Буквы. Слова. «Порфири подает сигнал».Он повторил сообщение. Я не могла удержать лодку, чтобы он мог предпринять третью попытку, и мы отплыли дальше от корпуса корабля, передав только слово «Порфири». Дэвид сидел на дне лодки, тяжело дыша от напряжения.— Никаких шансов, что они это увидели, — выдохнул он.Я выключила мотор, и мы просто смотрели, как мимо нас проплывают все его 250 футов[25], направляясь прямо на скалы. Мы больше ничего не могли сделать.Неожиданно судно изменило курс. Луч включенного прожектора скользил по воде.— Дэвид! Дэвид, смотри!Свет заморгал. Черточки, точки.— Будь я проклят! — Дэвид снова схватил фонарь. Черточки, точки.Корабль снова изменил курс. Мы сидели, наблюдая за тем, как его корма скользнула за завесу тумана и скрылась, шум двигателей, уводящих его на просторы озера, становился все менее слышимым.Мы начали смеяться, и оба повалились на дно «Душистого горошка», опьяненные от испытанного облегчения.Я первая поцеловала его. Меня это удивило больше, чем его. Он знал, он уже давно все знал.39— Вы его любили. — Я обхватываю колени руками и прижимаю их к груди.Когда я думаю о ней и о нем, возникает ощущение, что она говорит о других людях. Они любили друг друга. Всю жизнь.— Да, я его любила, — отвечает она. — Я никогда не переставала его любить. И все же мне жаль, что все так случилось. Если бы я его не любила, я бы смогла спасти Эмили, я бы ее защитила. — Я думаю о том, как это — иметь сестру, кого-то, похожего на Эмили, и не могу себе этого представить. И еще я думаю о Деррике. Интересно, какие чувства я к нему испытываю. Любовь ли это? Я бы хотела, чтобы это было так. — Любовь не слепа, как многие говорят, Морган. Любовь нас ослепляет. Она как вор.Это было сказано резко.— Как вы можете сожалеть о любви? — спрашиваю я, мой голос звучит даже мягче, чем я рассчитывала. Это эмоции всей этой истории. Они добрались до меня. — Лучше любить и потерять, чем никогда не любить.— В тебе словами Теннисона говорит наивность юности.Я только собираюсь спросить, что она имеет в виду, когда она прерывает меня своим вопросом, который меня изрядно удивляет:— Расскажи мне о своей бабушке.Я вспоминаю мир, который мы с ним делили, счастливые дни, которые мы проводили только вдвоем. Он редко говорил о моей матери и еще меньше о бабушке.— Я… она… Я не знаю. Он мало что о ней говорил.— Не бойся ранить мои чувства, Морган. Я не дура. Жизнь продолжается.— Честно, мисс Ливингстон, я знаю только, что мы с мамой обе похожи на нее. Он говорил, что у нас много общего. Я… — Я не знаю, что ей сказать. У меня даже нет ее фотографий. У меня нет ничего, кроме скрипки и рисунков, рисунков Эмили. Я задаю встречный вопрос:— И что произошло между вами?40Грусть выходит из меня со вздохом. Я вижу, как яркие глаза Дэвида сверкают на его залитом солнцем лице. Я чувствую нежность его губ своими губами, чувствую вкус недавно отведанной малины на наших языках. Я чувствую, как он прикасается загрубелыми, но нежными руками к моим бедрам, талии, груди, когда мы лежим раздетыми на ложе из мха, в окружении почетного караула деревьев, покрывающих разноцветными пятнышками потолок голубого неба.— Это произошло в конце того лета.Когда мы приплыли на Порфири, я удивилась, узнав, что мать вернулась в дом, где занималась приготовлением кофе. Она больше не подавала сигналы горном, это делала Эмили. Туман все еще висел над водой, хотя восходящее солнце, отчаянно пытавшееся пробиться к земле, окрасило его в оранжевый цвет. Эмили низко наклонилась к деревянному футляру и точно вовремя прокручивала латунную рукоятку горна. Эмили, которая никогда не могла справиться ни с одним делом, связанным с маяком, осталась, чтобы подавать сигналы, направляя нас к мысу, к ней. Она встала, когда мы с твоим дедушкой подошли. Было трудно разобрать выражение ее лица, так часто бывало. Она поочередно посмотрела на нас, я поняла, что она все знает, и опустила глаза. Я чувствовала себя так, будто предала ее. Но она подошла ко мне и прикоснулась к моему лицу. Она будто бы благодарила меня. Я не могла представить, за что она может быть благодарна мне.Туман рассеялся, когда солнце взошло достаточно высоко, чтобы выжечь влагу; к нему присоединился ветер, гнавший оставшиеся белые нити по неспокойным волнам озера. Через несколько недель «Красная лисица» привезла новости о «Палисаде» и ее мучительном ночном плавании в тумане у острова Ройал. Смотрителей маяка Порфири хвалили за своевременные действия, благодаря которым корабль не сел на мель после того, как безнадежно потерялся, оказавшись на удивление далеко от судоходного канала. Ходили слухи, что экипаж был пьян и что первый помощник заснул, но это были только домыслы.«Красная лисица» также принесла новости от Чарли. Он писал, что его отправили в Великобританию, но их подразделение должны скоро передислоцировать. Он не сообщал, куда и когда. Он передавал привет, благодарил маму за посылку, которую она отправила ему к Рождеству, и обещал убить много немцев ради всех нас. Интересно, ему когда-нибудь приходило в голову, что мама больше всего боялась, что один из этих немцев заберет у нее и второго сына? При том, что война, казалось, была где-то очень далеко, она все равно прокрадывалась мимо нашего одинокого острова, гладкого и серого. Сначала было несколько корветов, затем тральщиков. «Миддлсекс», «Рокклиф», «Ошава». Я наблюдала за тем, как они проплывали мимо, в бинокль, всегда висящий на крючке в башне маяка. Я видела их идентификационные номера, нарисованные большими, жирными печатными буквами и цифрами на их корпусах. Они заплыли в эти воды для торжественной церемонии на судостроительной верфи Порт-Артура, чтобы потом, покачиваясь на волнах озера, отправиться сражаться в далеких чужих морях. Я посылала им по волнам свои пожелания и просила, чтобы они забрали с собой, на своем корпусе, хотя бы капельку Верхнего, которая напомнила бы Чарли о доме и вернула бы его к нам.Мать все больше времени проводила в кресле, ее спина горбилась и болела. Она отправляла меня собирать стебли крупнолистной заманихи на индейском кладбище, и, стараясь не уколоться об острые шипы, защищающие лечебное растение, я приносила их ей. Она счищала со стеблей кожицу и измельчала их мясистые внутренности в пасту, а потом я растирала ей этим спину. Она пила чай из нежных побегов тополя, а в холодные ночи я нагревала камни на печи и, обернув их тканью, подкладывала ей в постель, чтобы ее согреть. Я убеждала ее поехать в город, сходить к врачу, но она упрямо отказывалась, так же, как она отказалась оповестить Департамент транспорта о том, что ее здоровье ухудшилось до такой степени, что она больше не может выполнять свою работу. Вместо этого она передала больше обязанностей мне. Так мы коротали время до возвращения Чарли, и меня это устраивало. Вернувшись с войны, он бы остался на острове, и мы с ним и Эмили снова стали бы семьей.И к тому же был еще Дэвид.Я обманывала себя, думая, что мама ничего не знает. Полагаю, что это было частью ее большого плана. Она ничего не говорила, не задавала вопросов, но замечала нашу любовь, которая незаметно расцвела, нежная и чувственная, как благоухающая сирень.Сначала я не давала этому чувству разрастаться. Дэвид был новым, нежданным объектом смущавших меня противоречивых раздумий. Он был со мной терпелив. Мы продолжали работать на маяке, воспоминания о нашем неожиданном поцелуе витали вокруг нас, пока мы белили здания, принимали поставки керосина, чинили туманный горн и разбивали грядки. Но вечера в нашем доме снова стали яркими, наполнились смехом и музыкой, и для меня это было счастьем, которого я не испытывала со дня смерти папы.Дэвид был добр и нежен с Эмили, и я знала, что она ему доверяет, возможно, даже любит его, как любила Чарли, как любила папу. Она говорила ему об этом, просовывая рисунки под дверь, — это было единственным языком, на котором она общалась. Мало с кем Эмили было действительно комфортно. Дэвид ее понимал. Она его принимала. И из-за этого становилось все тяжелее отрицать, что сердце мое трепещет, когда Дэвид мне улыбается, или мурашки бегут по коже при случайном соприкосновении наших рук.Однажды утром, ближе к концу лета, я поднялась на башню маяка с тряпкой в руке, чтобы отполировать линзу. Было еще очень рано, солнце не полностью показалось из-за горизонта, и я улучила минутку, чтобы посмотреть на озеро, понаблюдать за просыпающимся миром. Дул легкий бриз, и я повернула к нему лицо и закрыла глаза. Я не слышала, как он поднялся, но я почувствовала его присутствие. Он стоял возле меня, и не открывала глаз, наслаждаясь ощущением ветра, прохладой озера, теплом его тела рядом с моим.— Ты когда-нибудь думала о большем? — тихо прошептал он, будто громкая речь могла разрушить чары.Я думала об острове, единственном доме, который я когда-либо знала. Я думала о работе на маяке, о маме и Чарли, о маленькой Элизабет, похороненной на острове Хардскрэббл. Я думала об огородах и курах и о смене сезонов. Но больше всего я думала об Эмили.— Не думала, — ответила я, и это было правдой.Теперь я чувствовала солнце. Оно уже взошло над горизонтом, и его оранжевые лучи ласкали мои щеки. Я не думала о большем.Открыв глаза, я повернулась к нему. В этот момент мы прожили целую жизнь, деля одно дыхание. Ветер, озеро и солнце окутали нас так, что все остальное исчезло, в мире не осталось ничего, кроме нас двоих.— Элизабет!Мы отодвинулись друг от друга, когда внизу прозвучал голос матери. Чары были разрушены, но что-то волшебное все еще витало в воздухе, когда Дэвид взял у меня из рук тряпку и начал начищать большую линзу Френеля.— Иду! — крикнула я.Я помедлила, прежде чем спуститься, и повернулась к Дэвиду, освещенная рассветными лучами.— Я не думала о большем, — сказала я, — но теперь думаю.В течение лета мы продолжали принимать гостей как из близлежащего Сильвер Айлет, так и из Порт-Артура и Форт- Уильяма, а иногда и путешествующих на яхтах по Великим озерам гостей из Чикаго. Эмили практически никуда не забредала, а даже если и уходила, то недалеко. Она старалась избегать лодочников, становившихся на якорь в бухте или швартовавшихся у деревянного дока, а молодые люди, которые приезжали на день с корзинами для пикника, в свою очередь, избегали ее. Хотя та ночь на индейском кладбище уже стала далеким воспоминанием, ходили слухи о женщине-отшельнице, управлявшей маяком на Порфири, и о ее странной дочери, которая не говорила, но блуждала по лесам, как привидение, и околдовывала животных. Мне было удобно, когда Эмили была погружена в себя и довольствовалась карандашами, бумагой и красками. Возможно, поэтому в тот день позднего лета мне показалось, что я могу расслабиться и ускользнуть, стряхнув с себя узы, которые так тесно нас связывали, чтобы удовлетворить желания моего безрассудного юного сердца.Это не входило в наши планы, но мы ухватились за возможность побыть наедине. Мать солила рыбу, которую Дэвид получил в качестве оплаты за то, что помогал семье Ниеми вынимать сети. Эмили сидела в деревянном шезлонге, внимательно наблюдая за каменистым пляжем возле мыса. Волны были небольшими, они строем шествовали к берегу, а потом с шипением исчезали между камнями. Я знала, что она будет долго поглощена наблюдением за меняющимися узорами, когда вода окрашивала темный берег, а солнце старалось его высушить. Мы с Дэвидом отплыли на «Душистом горошке», получив от матери указание проверить ловушки и собрать корзину молодого картофеля на нашем огороде, разбитом на острове Эдуарда. Он взял с собой ружье, надеясь наткнуться на куропатку, купающуюся в пыли или ищущую в кустарнике пищу.Выплыв из лодочной гавани, мы увидели суденышко, приближавшееся с запада, и узнали в нем лодку Ричардсонов. Меня это ничуть не удивило: я ожидала визита дачников с Сильвер Айлет в последние летние выходные. Скоро праздная каникулярная жизнь закончится, поездки на острова прекратятся, и молодежь вернется к учебе в Квинсе, Макгилле или в университете Торонто. Я наблюдала за тем, как они заплывали в лодочную гавань, пока Дэвид направлял «Душистый горшек» в залив Уолкер и вокруг мыса, к тому месту, где папа много лет назад разбил огород. Я помахала Арни. С ним были его кузены, Эверетт и Джейк; они часто приезжали в гости за пару недель до начала осенней рутины. Я уже много лет с ними не разговаривала. Мне не хотелось.На мысе у нас росло много разных овощей — помидоры, бобы, горох, тыквы, — но для большего было слишком мало почвы. Это же место очень хорошо подходило для выращивания картофеля, свеклы и моркови, но его отдаленность от жилья также подразумевала, что кролики без опаски могли пировать на грядках. Причалив к берегу, мы вспугнули куропатку, и Дэвид бросился в погоню, пока я проверяла ловушки возле огорода. Они были пусты.На удивление жаркое для конца августа солнце палило беспощадно. Пока я выкапывала картофель, у меня на шее начал выступать пот, стекавший затем в ложбинку между грудями. Вдохновленная Милли, я несколько лет назад начала носить штаны, в которых, как оказалось, было намного удобнее двигаться, но в тот день сожалела, что я не в развевающейся хлопковой юбке, свободно продувающейся ветром. Я немного раскапывала почву сбоку от куста картофеля, запускала туда руку, чтобы выбрать одну или две картофелины, предоставляя возможность остальным еще пару драгоценных недель безмятежно поглощать дождевую воду и питание из почвы.К тому времени, как корзина наполнилась, мои руки были облеплены землей, блузка прилипла к телу, а лицо, покрытое грязью и потом, раскраснелось. Я жадно смотрела на сине-черную воду.В разгар дня я все же поддалась ее обманчивому соблазну и, сняв одежду, упала в холодные объятия озера.Потом я пыталась убедить себя, что не думала в тот момент о Дэвиде. Но это неправда. Я думала. Я представляла, что он наблюдает, как я плыву, рассекая волны, как развеваются мои черные волосы, а кожа кажется очень бледной на фоне темной воды. Мне легче сказать, что я не думала о нем. Что я этого не предвидела. Что это не входило в мои намерения. Но это тоже будет неправдой. Я думала о нем, чувствовала на себе его взгляд. И я хотела этого.Когда я стала выходить из воды, кожу покалывало, суставы ныли, и я, замерзшая, прерывисто дышала. Он стоял на берегу; в одной руке он держал за лапы куропатку, слегка раскинувшую крылья, а ружье лежало у него на плече. Я стояла по пояс в воде, дрожа, вода капала с моих волос, стекая по спине, как весенний ручеек, стремящийся снова вернуться в озеро.Он положил на траву ружье, затем куропатку, поднял мои блузу и штаны и протянул их мне. Я посмотрела ему в глаза. Они мерцали от радостного изумления, которое не коснулось его рта; он нахмурил брови, пытаясь изобразить упрек. Одна моя рука потянулась за одеждой, другая все еще прикрывала грудь, но он отступил назад, чтобы я не достала свои вещи. Я изо всех сил старалась одарить его сердитым взглядом, делая еще шаг к берегу, а он отходил все дальше. Его улыбка вырвалась на свободу и играла на его губах. Я метнулась к нему и схватила одежду, но он крепко ее держал. Он притянул меня к себе, и я оказалась в его теплых объятиях, все еще ощущая кожей холод озерной воды. Я дрожала, но не от холода, вдыхая его аромат, запах пота и пороха, в который вплеталась легкая табачная нотка. Забытая одежда упала на землю.Мы провели остаток дня под деревьями под звуки серенад древесниц и виреонов[26]. Мы пили воду прямо из озера, ели позднюю дикую малину и дремали под покровом присыпанной облаками синевы неба. Тогда я впервые почувствовала себя совершенно свободной.Домой мы вернулись уже в сумерках. Я соврала матери, что мы не могли завести мотор, и Дэвид большую часть дня занимался тем, что разбирал и снова собирал его.— Где Эмили? — спросила я, поставив корзину с картошкой и направляясь к лестнице, чтобы подготовить маяк к работе.— Я уже несколько часов ее не видела, — ответила она. — Но уверена, что она будет дома до того, как зажжется маяк. Теперь она уже не уходит надолго.«Теперь» настало, когда наши вечера наполнились музыкой. «Теперь» настало, когда мы с Дэвидом отплыли с острова на «Душистом горошке», чтобы спасти грузовое судно. Я не переживала — Эмили часто ненадолго исчезала. Как и много раз до этого, я принялась обрезать фитиль лампы и зажигать ее.Куропатку ощипали и пожарили с малосольной свининой. А на гарнир у нас был сваренный в мундире молодой картофель со сливочным маслом. Эмили все еще не вернулась. Я начала беспокоиться. Молодая луна, выглядывающая из-за облаков, несущихся по ночному небу, светила достаточно ярко для того, чтобы я видела дорогу к дому помощника смотрителя, и я сразу заметила Дэвида, направлявшегося к нам с ружьем в руке. Мы с ним начали спускаться по тропе, ведущей к лодочной гавани. Я несла лампу, но не зажгла ее, полагаясь на слабый лунный свет.Я, напрягая зрение, всматривалась в каждую тень, прислушивалась к каждому звуку, и во мне боролись злость, растерянность и беспокойство. Эмили прекрасно знала этот остров, знала каждый пляж, каждую тропинку, каждое болотце и большинство деревьев и других растений. И хотя вода ее очаровывала, она никогда в нее не заходила. Звать ее было бесполезно. Она бы не ответила. Никогда не отвечала.В бухте не было лодок, стоящих на якоре или пришвартованных в гавани. Несколько оранжевых угольков еще светились в кострище, пустая бутылка из-под виски была прислонена к пню. Арни и его кузены, должно быть, уплыли обратно в Сильвер Айлет, к своим теплым постелям, несколько часов назад, до того как опустилась темнота. Поблизости не было ни души. Ветер шелестел в деревьях, заставляя их шептать и качаться, и меня несколько раз пугал хруст веток под настоящими или воображаемыми ногами. Это было на меня не похоже. Дэвид открыл лодочную станцию, а я зажгла лампу и направила желтый свет в темные углы. Там было пусто.Мы прошли через поляну к короткой тропе, ведущей на пляж напротив острова Дредноут. Как только мы вышли из перелеска на берег, я увидела ее — скомканное в кучу белое хлопковое платье, черные волосы, такие похожие на мои, распущенные и разметавшиеся. Она лежала на земле в жутковатом свете луны. Она не двигалась.— Эмили!Я бросилась к ней. Пока я бежала по каменистому берегу к ее обмякшему телу, я поочередно замечала ее порванное платье, рану на руке, окровавленное лицо, опухшую губу и закрытые глаза. Я положила ее голову себе на колени.— Эмили! — позвала я шепотом; из моих глаз текли слезы. — Эмили, это я!Дэвид уже был рядом. Я слышала, как он ругается. Он отвернулся и снова выругался, и я знала, что ярость в нем кипит так же сильно, как меня разрывает чувство вины.А потом я услышала шаги. На этот раз это была не воображаемая поступь голодного медведя и не призрачное странствие заблудших душ. Это была уверенная походка человека, идущего через перелесок и ступающего по шатающимся, покрытым мхом камням на берегу.Дэвид их тоже услышал. Он резко развернулся и вскинул ружье, целясь в темноту. Только тогда я заметила каноэ, лежащее на берегу вне досягаемости волн. Я его не узнала.— Кто там? — Голос Дэвида стал голосом солдата. Авторитарным. Требовательным. Но в нем все еще улавливалась дрожь эмоций, которые, пройдя через его сердце, затопили все тело, до кончика пальца, лежащего на спусковом крючке.Ответа не было.Из перелеска вышла темная тень, которая тут же приняла форму мужчины. На секунду тень замерла, а потом снова двинулась через пляж в сторону каноэ.— Я спросил, кто там! — Дэвид взвел курок.Эмили