сунула в карман.На стоянке стоит черная «хонда». Я колеблюсь. У меня в ушах все еще звучат его последние слова, перед тем как он меня бросил: Ты без меня никто, ты просто ничто. Это меня взбесило. Но мне, скорее, больно от этих слов потому, что они кажутся правдой. Он сумел выразить в них мои собственные страхи, шепчущее сомнение, усиливающееся чувство одиночества. Деррик заставил меня снова почувствовать себя живой. Потом я думаю о торговле наркотиками и понимаю, что я безнадежна.Я практически утратила музыку. Я отпустила ее. Спрятала скрипку и дедушкины мелодии. Заглушила его голос. А потом она заставила меня вспомнить. И мисс Ливингстон со своими рассказами. Я вспомнила о том, как это, когда тебя на самом деле любят. И пускай от этого больно, пускай это сложно и запутанно, за всем этим я была кем-то для кого-то. Кто я на самом деле? Без понятия. Но я знаю, кем не являюсь. Я знаю, кем я не хочу быть.Мне казалось, что я хочу его видеть. Я думала, что хочу, чтобы он меня вернул, но вдруг мне перехотелось находиться рядом с ним. Я развернулась и пошла в сторону от машины.— Эй! — Листья, покрывающие тротуар, шуршат под его ногами. — Эй, ну ладно, ты даже не ответила на мои сообщения. Мы можем хотя бы поговорить?— Мне кажется, ты уже достаточно сказал.— Эй, Морган! — Он хватает меня за руку, и я поворачиваюсь к нему лицом. — Извини. Я… слушай, я не думал, что все так обернется. Но ничего же не произошло. — Он водит пальцами по моей руке вниз и вверх, призывно гладя меня. — Никто же не пострадал. Ни у кого нет проблем. — Он снова использует голос, который приберегает для своих нервных клиентов.Я смотрю на его руку на моей руке, беру ее, переплетая свои пальцы с его так, что наши ладони соприкасаются, но делаю это больше для того, чтобы его остановить.— Ты ошибаешься, Деррик. Кое-что все же произошло. — Я смотрю ему прямо в глаза. И мне тяжело выдержать его взгляд. Я отпускаю его руку и отворачиваюсь, разведя руки в стороны, как бы охватывая всю территорию дома престарелых, раскинувшуюся среди деревьев позади нас. — Это… это дерьмо. Это ничто. Просто детская игра. — Я поворачиваюсь и смотрю на него. — Знаешь, что я там делаю? Я подметаю гребаные полы и крашу гребаный забор белой краской. А если бы меня тогда поймали, это уже было бы не группкой стариков, которым я составляю компанию. Это бы не закончилось какой-то дурацкой программой примирения и реабилитации. Все могло бы обернуться гораздо хуже. И знаешь что? Мне не нужно этого дерьма.Я смотрю в его зеленые глаза и не могу понять, о чем он думает, что скрывается в их глубине. Но они почему-то напоминают мне о пакетах с порошком в футляре дедушкиной скрипки.Я больше не злюсь. Я просто устала. И мне немного грустно.— И ты мне не нужен. — Я произношу это без злорадства на самом деле. Но я впервые осознала, что он меня не знает и не понимает. Я не никто без него. И никогда не была никем.Я чувствую сложенный обрывок газеты в своем кармане.— Пока, Деррик.Он сжимает челюсти. Видно, что он обдумывает все это. Он не привык к отказам. Думаю, он удивлен, что я не приползла к нему на коленях. Мне кажется, я сама удивлена. Он поправляет воротник куртки и поворачивается ко мне спиной. Я смотрю, как он идет к своей машине, вижу, как из-под колес черной «хонды» летят маленькие камушки, как она оставляет черные следы на асфальте, резко срываясь с места. Уже второй раз за неделю я стою одна на обочине дороги, чувствуя себя такой маленькой, и смотрю на удаляющиеся задние огни уезжающей машины.Но на этот раз все иначе.У нас на всех только один компьютер. Он стоит в гостиной на столе, заваленном бумагами, обертками от конфет и другой фигней, которую никто не утруждается убрать. У некоторых детей есть собственные ноутбуки, но я никогда особо не заботилась, чтобы получить и себе один. Когда я добираюсь до компьютера, уже поздно. Телевизор стоит в другой комнате, и все остальные собрались там, поэтому у меня хотя бы будет какая-то приватность.Я ввожу в строку поисковика имя корабля — «Келоуна». Оказывается, это название города в Британской Колумбии, и все отобразившиеся результаты не имеют ни малейшего отношения к кораблю. По крайней мере, не к тому, который меня интересует. Я кладу на стол рядом с собой испачканную краской газетную статью, расправляю ее, чтобы видеть фотографию двух дайверов и старый снимок 1921 года. Когда я добавляю в поисковую строку «кораблекрушение» и «озеро Верхнее», то нахожу то, что искала, — список кораблей, затонувших в Великих озерах. Я кликаю на ссылку и читаю: ««Келоуна», грузовое судно, исчезнувшее во время зимнего шторма в конце 1926 года. Оно направлялось в Тандер-Бей полностью загруженное и с двадцатью двумя людьми на борту. В последний раз его видели, когда оно, сильно обледеневшее, проходило маяк на мысе Вайтфиш. Ранний зимний шторм захлестнул озеро Верхнее — боже, как мне нравится слово захлестнул, звучит жестоко и страстно одновременно, — и, предположительно, оно не смогло противостоять волнам и затонуло возле острова Пассаж. Останки не были найдены». Тут была та же черно-белая фотография корабля, что и в газете. Две мачты с такелажем, украшенные флагами, и подпись с указанием даты спуска корабля на воду: 7 июля 1921 года.Внизу страницы ссылка на компанию «Ларкин и сыновья», владельца корабля. У них красивый сайт. Компания до сих пор существует, ее офис находится в Чикаго. За прошедшие годы многое изменилось, но они все еще занимаются перевозкой грузов и, похоже, дела у них идут хорошо. Я кликаю на вкладку «О нас».Странно видеть на этой странице упоминание о затонувшей «Келоуне». Я ожидала совсем другого. Но оно здесь. Декабрь 1926 года. «Келоуна» пропала во время шторма, совершая последнее плавание в сезоне, перевозя груз из Монреаля в Порт-Артур. Роберт Ларкин, один из «сыновей», был на борту с женой и двумя детьми. Они направлялись в Порт-Артур, чтобы провести зиму с семьей. Корабль пропал со всеми, кто находился на борту.В доме тихо, все пошли спать. Все, кроме Лори. Она в кухне, загружает посудомоечную машину, как делает каждый вечер. Она подходит ко мне, и я знаю, что она заглядывает мне через плечо — ей интересно, что я делаю за компьютером. Я понимаю ее интерес, но меня это задевает.— Домашняя работа?— Да, — вру я. Это ее порадует.Она собирает обертки от конфет и замечает газетную статью, берет ее и читает.— Какая трагедия! — говорит она. — Не могу представить, как это — выходить на озеро Верхнее в ноябре, в шторм. Помню, там и в июле было не очень-то спокойно.Она кладет заметку обратно на стол, забирает пустую чашку из-под кофе и возвращается в кухню.— Ты плавала на лодке? — спрашиваю я.Она кладет чашку в посудомоечную машину и включает ее.— Время от времени, когда была ребенком. Мой дядя иногда брал нас с собой; остров Томпсон, залив Сойерс, Лун-Харбор, остров Порфири. В большинстве случаев это было чудесно, а вот когда ветер поднимал большие волны, у меня сердце уходило в пятки. Но это было давно. Я много лет не была там.— Порфири?— Да. Как раз рядом с тем местом, где нашли останки этого корабля. Нам всегда нравилось подниматься на маяк, чтобы поздороваться со смотрителем и его помощником. Я помню, что там повсюду были кролики. Сотни кроликов. Мы гонялись за ними, но ни разу не поймали ни одного. И сожженные деревья на мысе, даже спустя десятилетия после пожара их стволы все еще были обгоревшими, черными.— Пожара? Какого пожара?— Мой кузен рассказывал, что там жила женщина, которая стала смотрителем маяка во время войны, после того как погиб ее муж. Кажется, ее дочь сошла с ума и сожгла там все дотла, а мать погибла в огне.О господи! Эмили!— Конечно, мы думали, что там водятся призраки. Это всегда вплеталось в потрясающие рассказы у костра. — Она выключает свет в кухне и смотрит на меня. — Ты в порядке? Выглядишь так, будто увидела призрака.Похоже, это не конец истории.— Все хорошо. Просто…Она смотрит на меня с минуту, а я больше ничего не говорю. Тишина уже становится неловкой, а Лори ждет, чтобы я продолжила.— Просто это интересная история.Ее рука уже на перилах, а одна нога уже на ступеньке лестницы, и мне кажется, что она хочет сказать еще что-то. Но она не говорит. Просто наклоняет голову набок и улыбается.— Тогда спокойной ночи. — Она поворачивается и поднимается по лестнице. — Не засиживайся допоздна.Во всех комнатах темно. Единственный свет исходит от экрана компьютера. Я ввожу новые слова в поисковую строку «Google». Эмили Ливингстон.Результат поиска — множество ссылок и на пол-экрана баннер с ее картинами, яркими, насыщенными цветом и смелыми, и зернистая черно-белая фотография молодой женщины. Я кликаю на нее и попадаю на сайт.Это сайт галереи в Англии, на котором целая страница посвящена работам Эмили. Есть и короткая биография: родилась в Канаде, дочь смотрителей маяка, выросла на берегах озера Верхнее, которое вдохновляло ее творить. Ходили слухи, что она некоторое время провела в психиатрической клинике перед тем, как ее начали спонсировать известный биолог Альфред Таннер, который, по всей видимости, был лордом или кем-то в этом роде, с кучей денег, и его жена Милдред. Они забрали Эмили и ее сестру-двойняшку в Англию и помогли Эмили утвердиться в мире искусства, добились того, что ее работы выставлялись в Лондонской галерее. Дальше рассказывалось, что Эмили «получила признание критиков и достигла коммерческого успеха в 1970-х, несмотря на то, что у нее формально не было специального образования и она никогда не появлялась на публике. Она вела затворнический образ жизни, и это только делало ее работы еще более желанными для коллекционеров, потому что новые картины редко появлялись на рынке». Известно, что в последнее время она жила в Италии. Ее работы продаются только в одной галерее. Там не появлялось ее новых работ почти десять лет, но многие покупали и продавали ее старые творения. По-видимому, они все еще ценятся коллекционерами.Я рассматриваю картины. Они кажутся мне знакомыми, но я их точно никогда не видела. Цены указаны в фунтах стерлингов, и я не могу сообразить, какова их стоимость, но у цифр много нулей.Есть фотография художницы. Я кликаю на нее, и она раскрывается на весь экран. Женщина молода, ее черные волосы убраны назад и уложены на затылке, на ней простое платье с высоким воротником. Она сидит в кресле, одной щекой опершись на руку. Я ищу схожесть с мисс Ливингстон — Элизабет — в чертах ее лица. Полагаю, сходство есть, если его как следует поискать, но оно не очевидно. Мое внимание привлекают глаза. Они совсем не похожи на глаза мисс Ливингстон. Они пронизывают меня насквозь, будто могут заглянуть мне в душу. Они тревожат.Я выключаю компьютер, когда больше не могу смотреть в них. Меня поглощает тьма.44Я на застекленной террасе одна. Они предусмотрительно выделили мне личное пространство. Последние солнечные лучи обволакивают меня теплом, утешая. Я все еще держу этот предмет в руках. Он по форме напоминает гантельку, холодный и гладкий посередине, как и один из его сферических концов. На нем есть гравировка, но даже мои пытливые пальцы не могут различить буквы, выгравированные на металле. Другой конец неровный, богато украшенный узором. Я представляю, что он уже почернел, чернота осела в канавках между филигранными завитками, нанесенными по всей окружности, обрамляющими просверленные отверстия в форме сердца. Внутри что-то позвякивает при малейшем движении. Мне не нужно видеть, чтобы понять, что это.Я знаю этот предмет, но не могу назвать его хорошо знакомым. Я видела его всего раз, и то совсем недолго, когда он выскользнул из старой коробки из-под печенья и упал на пол в доме помощника смотрителя. Больше я о нем ничего не могу сказать. Я думала, что он может быть важен. Думала, что, когда он окажется у меня в руках, все каким-то образом сложится вместе и я стану целостной. Но этого не случилось.Дневник, лежащий у меня на коленях, хорошо мне знаком. Я узнаю затхлый запах его давно забытых страниц и выпуклые буквы на кожаной обложке. Он тяжелый, бумага напиталась водами озера, вздулась, как утопленник. Я без чьих-либо подсказок знаю, какие даты указаны на пожелтевших листах и чья рука их написала.Они ушли больше часа назад. Но я все еще сижу здесь. Меня не удивили новости, принесенные ими. Когда они шли по тихому коридору, по деревянному полу, и я слышала поскрипывание их обуви, я уже знала, что они обнаружили тело Чарли. Они сказали, что будет проведено вскрытие, чтобы определить причину смерти. Они также сказали, что на его голове есть следы удара. Они думают, что его ударила неожиданно крутнувшаяся грузовая стрела, возможно, причиной тому была блуждающая волна или внезапный порыв ветра, и он, потеряв сознание, упал за борт. Предполагается, что он умер, захлебнувшись.Он был уже не таким ловким, как когда-то.Озеро об этом знало. Как необычно для него — отдавать своих мертвых. Интересно, что оно пытается мне сказать?Теперь слышатся другие шаги. Непохожие на быструю походку персонала или нерешительную посетителей.Морган.45Я думаю, не потревожила ли ее сон, но она поднимает голову, когда слышит меня, так что я сажусь напротив, солнце светит мне в спину, и я ощущаю его тепло. Марти рассказал мне, что произошло. Я знаю, какие слова нужно говорить, когда узнаешь, что кто-то умер. Это на самом деле глупо, ведь я в этом не виновата. Мне ведь не о чем сожалеть, но я не знаю, что еще сказать.— Мне очень жаль.— Озеро забрало его, — говорит она.Она спокойна. Не думаю, что это хоть сколько-то ее удивило, но узнать об этом означает конец. Нет больше времени, нет надежды. Это означает попрощаться.— Полагаю, это подходящая смерть, — добавляет она. — Он хотел бы, чтобы она была такой.Она ничего не говорит о дневнике. Я знаю, что это он, недостающий. И знаю, какие годы он охватывает. Я беру его и осторожно открываю, мое сердце бешено стучит при мысли о том, что может в нем содержаться.— От него никакого толку, — говорит она. — Я уже просила Марти посмотреть. Вода жестоко обошлась с чернилами. Какие бы слова мой отец ни написал на этих страницах, их смыли волны. Скорее всего, я никогда не узнаю причину, по которой Чарли пришлось извлекать все эти реликвии из их многолетней могилы. Какой бы секрет они ни хранили, озеро забрало его вместе с жизнью Чарли.Я пробегаю пальцами по первой странице. Она права. Написанное размыто. Страницы слиплись, и когда я пытаюсь их разделить, они начинают рваться и распадаться на части.Мы сидим молча. Полагаю, лучше ничего не говорить, чем сказать что-то глупое и бесполезное. Я замечаю, что она держит что-то в руке.— Что это?Она поднимает погремушку. Она явно очень старая и, кажется, сделана из серебра, но оно стало темным и тусклым. Погремушка слегка позвякивает.— Это было в кармане его пиджака.— Можно посмотреть?Мисс Ливингстон протягивает ее мне. Я никогда не видела ничего подобного, и я кручу ее, разглядывая со всех сторон. На ней выгравировано имя: Анна.— Мисс Ливингстон, — я трясу погремушкой, — кто такая Анна?— Анна? — Она подается ко мне, протягивает руку, безнадежно хватаясь за пустоту, пока я не кладу погремушку ей в руку. Она прижимает ее к груди, водит пальцами по выгравированным буквам. — Там написано «Анна»?46Мне кажется, что я взлетаю. Все, что держало меня на земле, стало призрачным. Я уже не знаю, в чем истина. Я парю. Элизабет. Эмили. Анна.Мне больно от этого. Это не могло принадлежать ей — я знаю, что это не так, и все же…Я прижимаю погремушку к груди не потому, что меня с ней что-то связывает, совсем нет. Все дело в имени.Анна.— Возможно, тебе нужно узнать больше обо всем этом.Я начала подозревать, что она беременна, в ноябре.Эмили понадобилось много времени на выздоровление, я несколько недель не отходила от ее постели. Свет в ней лишь слабо мерцал, и я пыталась оживить его, принося альбомы, карандаши и краски к ее кровати. Они не вызывали у нее интереса. Это беспокоило меня даже больше, чем синяки, которые сначала были фиолетовыми, а потом приобрели зеленоватый и желтоватый оттенки, прежде чем совсем исчезли. Я знала, что скрытые раны будут залечиваться гораздо дольше. К концу сентября она уже ненадолго выходила из дома, но не отваживалась отойти дальше курятника или скалистого мыса. Чаще всего я находила ее сидящей на крыльце домика помощника смотрителя, прислонившей голову к двери, и взгляд у нее был вопросительный. Я объяснила ей, что ему пришлось уехать. Ради ее же блага. Она не поняла. Не уверена, что я сама понимала.Я скучала по нему, но знала, что так лучше. Я не смогла бы посвятить всю себя Эмили, если бы он был здесь, а она нуждалась во мне. То, что случилось, было тому доказательством. Я разрывалась между ними, и мне пришлось бы выбирать. Но мне его не хватало. Не хватало его успокаивающего присутствия. Не хватало наших разговоров. Не хватало музыки. Не хватало того, что могло бы быть.Мы ничего не слышали о смерти Грейсона до следующей весны. Он был отшельником, которого знали всего пару человек, и он проводил летние месяцы на воде, а зимние — возле своих ловушек. О его исчезновении не сообщали до окончания судоходного сезона, когда он не забрал заказ, сделанный в брокерской компании «Сьючак». Предполагали, что его лодка перевернулась и он утонул, или на него напал медведь, или случилось какое-то другое несчастье, коими изобилует жизнь в диких землях северного Онтарио. Ходили слухи, что он наткнулся на группу ребят с Сильвер Айлет, преследовал их до лодки и держал на прицеле, пока они не отплыли от Порфири. И это связывали с исчезновением помощника смотрителя маяка Порфири примерно в то же время. Но сплетни, которыми делились за чашкой чая в старых домах шахтеров возле набережной Сильвер Айлет, и разговоры на причале не расходились дальше. Никто из той группы, которая приехала на остров в конце августа, ни словом не обмолвился об этом. Даже Арни Ричардсон. Сначала я сомневалась, знает ли он о том, что сделал Эверетт, но я стала подозревать, что знает, когда он не удосужился рассказать нам об их встрече с Грейсоном. У него была причина не говорить об этом. Он знал, что «одинокий волк» для нас не опасен, что это он отогнал Эверетта от Эмили, а потом заставил их компанию убраться с острова. Меня злило то, что сам Арни не смог защитить Эмили, но я была благодарна ему за молчание. Я знала, что она не выдержала бы изнурительного судебного разбирательства. Там ее молчаливое слово, слово эксцентричной дочери смотрителя маяка, а также мертвого отшельника было бы против слова этих молодых, образованных мужчин из состоятельных семей.К октябрю Эмили стала уже похожа на себя прежнюю. Я предположила, что этому поспособствовало сообщение Чарли о том, что он скоро вернется домой. Он не вдавался в подробности. Написал только, что вернется на маяк Порфири весной. Это было хорошей новостью: значит, дела обстояли неплохо на всех фронтах, не только в тылу. Неожиданный отъезд Дэвида поставил Департамент транспорта в затруднительное положение. Но мы с матерью справлялись, и уже близился конец сезона, так что они не стали вносить изменений в штатное расписание. И мы могли продолжать трудиться на маяке.До наступления зимы я съездила в город, чтобы запастись всем необходимым. Эмили осталась с матерью. Я задержалась, чтобы повидаться с женой Питера, Майлис. Она еще раз вышла замуж, за мужчину почти на десять лет старше ее. Он работал в лесном лагере за городом, занимаясь рубкой деревьев, которые потом отправлялись на лесопильные заводы и превращались в пиломатериалы. Я сидела у них в кухне, попивая крепкий черный кофе со свежеиспеченным пирогом. Она была образцовой хозяйкой, и я обнаружила, что немного завидую ей, имеющей уютный дом, электрическую плиту и светлые волосы. На мне были штаны, которые я уже привыкла носить; прямые черные волосы, говорившие о моем происхождении, были зачесаны назад и заплетены в косу, которая вилась толстой веревкой по моей спине. Рядом с Майлис я чувствовала себя грубой и неловкой. Она ждала ребенка, ее живот округлился, груди налились, со щек не сходил румянец, свойственный беременным женщинам. Пока мы разговаривали, ее руки сами по себе тянулись к растущему в ней ребенку, гладили его через ткань платья с цветочным узором и измазанный в муке фартук с оборками.Через несколько недель, когда мы коротали в доме поздний ноябрьский день и дождь стекал по оконным стеклам, а темное небо нависало над нами, я впервые заметила, что Эмили делает то же самое.Она стояла, глядя в окно сквозь пелену воды, в пространство, где дождь и озеро сливались воедино. Ее рука незаметно переместилась на живот. Я краем глаза заметила это движение и оторвалась от книги, чтобы посмотреть на нее. Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что именно меня зацепило, а потом я вспомнила Майлис. Осознание мурашками прокралось у меня по спине, кожа стала горячей, а во рту пересохло. Я посмотрела на мать. Она смотрела не на Эмили, а мне в глаза, и достаточно долго, чтобы я поняла, что права в своих предположениях, а потом она переключилась на чистку картошки.Эмили почувствовала мой взгляд и повернулась, ее глаза были цвета неба, цвета озера. В них снова появился свет. Она знала. Через несколько дней она снова начала рисовать.Мы с матерью не обсуждали это, не считая одного раза в середине февраля. Живот Эмили к тому времени уже заметно округлился. Она была на улице. Закутавшись в теплое пальто, она стояла в раздолье белого, которое заключило в объятия наш мир и успокоило озеро. Мать наблюдала за ней через окно. Просто смотрела, ее руки ничем не были заняты.— Есть растение, — сказала она. — Мы могли бы заварить его.— Уже слишком поздно, — ответила я.— Ребенок станет обузой для всех нас. — Она все еще ничего не делала.— Мы и худшее переживали.Она взяла тряпку и начала вытирать пыль с барометра, висевшего на стене, протирать керосиновый фонарь, стоящий на столе.— Этот не наш, чтобы с ним мучиться.Она никогда не была ласковой женщиной, от нее никто не мог дождаться тепла — это было ей несвойственно, а папина смерть погасила и те малые проявления чувств, которые ей удавалось из себя выжать. Но от того, что она так говорила о ребенке Эмили, не важно, кто был его отцом и как он был зачат, я расстроилась не только из-за Эмили, но и из-за нее. Это ведь был ее внук или внучка.— Мы что-нибудь придумаем, — сказала я. — У нас всегда это получается.И больше мы об этом не говорили.Мы не думали о том, чтобы отвезти Эмили в город к врачу. В ту пору года не было другой возможности добраться, кроме как отправиться в изнурительное путешествие в снегоступах через озеро к Сильвер Айлет, а уже оттуда на собачьих упряжках в город. Когда кто-либо приезжал на остров, что случалось нечасто, матери удавалось придумать ей занятие, чтобы убрать подальше от чужих глаз. Я поняла, что она скрывает ее от любопытных взглядов и болтливых языков, особенно тех людей, кто знал, что отъезд твоего деда окутан тайной. В те дни было неприемлемо, чтобы девочки рожали детей, будучи не замужем, независимо от обстоятельств, и оказалось, что наша семья не стала исключением. Зимняя изоляция защищала нас, но скоро наступит весна и появится ребенок. А ребенока уже нельзя было скрыть, даже там, где мы жили, вдали от остального мира, на нашем маленьком острове посреди огромного озера. Мне стоило как следует обо всем этом подумать. Это было надвигающейся угрозой, а я этого не понимала.Я переживала, думая, что Эмили будет напугана, чувствуя, как в ее теле растет ребенок, раздосадована его существованием как напоминанием о пережитом ужасе. Мне не стоило волноваться. Однажды ночью, когда мы вместе лежали в кровати, она взяла мою руку и положила себе на живот, прижав ее к своему теплому телу, пока ребенок под ней не зашевелился. Мое сердце забилось сильнее. В моей сестре расцветала новая жизнь, и после всех трудностей, всех смертей, которые нас окружали, это было хорошо, просто чудесно, и это наполнило меня надеждой.Я не ожидала ответа от Чарли.Он вернулся на остров в апреле, когда лед немного ослабил хватку, позволив «Красной лисице» пройти по озеру. Мы наблюдали за тем, как судно приближается с севера; паруса были подняты, чтобы его меньше бросало на волнах. Я могла представить, как брат стоит на палубе, ветер завывает в такелаже, а он облокачивается на борт, ему в лицо летят брызги, он чувствует себя уже дома, на любимом озере. Они не смогли бы