горошке». Он быстро учится и станет умелым моряком.Понедельник, 9 августа. — Ягод в этом году мало, но мы все равно собирали их несколько долгих дней на острове Эдуарда. Девочки развлекались, часами играя с палками и листьями, пока Лил собирала урожай и совала им пурпурные ягоды прямо в рот, пока они не перемазали ими щеки и губы. Они неразделимы, и кажется, что между ними существует какая-то особая связь, и у них есть свой язык. Эмили, конечно, сообразительнее сестры. Она забирается ко мне на руки и требует сказок, делая вид, что читает вместе со мной, говоря на непонятном языке, и самым очаровательным образом подражает моим действиям.Я, не раздеваясь, уснула около трех часов ночи, дневник как раз в очередной раз лежал в морозильнике. Я спала дольше, чем рассчитывала. Лампа на столе смотрит на меня с укором. Какое-то время я вспоминаю, чем занималась и почему лежу, будто отключилась, придя домой пьяной и не расстелив постель. На улице темно, хотя уже давно утро. Должно быть, все уже ушли, потому что дома тихо, даже телевизор молчит. Выглянув в окно и не увидев на подъездной дорожке машины, я испытываю облегчение: весь дом в моем распоряжении! Небо затянуто тяжелыми и низкими тучами, ветер мечет крошечные крупинки снега. Я возвращаюсь к своему занятию. Вскоре я раскрываю секреты, которые хранятся в дневнике. Но это совсем не то, чего я ожидала.Четверг, 18 ноября. — В наш дом пришла болезнь. У Питера и Чарли началась лихорадка. Они прикованы к постели, и то дрожат под грудой одеял, то откидывают их, когда у них начинается жар. Они в умелых руках. Лил приготовила им отвар из трав, пучки которых висят в кладовой, и я уверен, что они скоро поправятся.Суббота, 21 ноября. — Мальчикам стало лучше, лихорадка практически прошла, но они все еще очень слабы и едва потягивают бульон. Я читаю им роман Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой». Это их хоть как-то развлекает, хотя они больше спят, чем бодрствуют. Теперь у меня вызывает опасение состояние девочек. Они обе стали вялыми, и боюсь, теперь они поддадутся болезни.Понедельник, 22 ноября. — И Элизабет, и Эмили уже совсем больны. Их лица горят от лихорадки, и они отказываются от отвара Лил. Я больше переживаю за Эмили. Она не такая сильная, как сестра. Она маленькая и уязвимая.Замораживаю, сушу, промокаю…Суббота, 27 ноября. — У девочек уже пятый день лихорадка. Они становятся все более и более вялыми. В отличие от мальчиков, они теперь с головы до пят покрыты красной сыпью. Погода очень переменчива, иначе я бы уложил их в «Душистый горошек» и отправился бы в Порт-Артур искать врача. Лил делает все, что может, но симптомы этой болезни, которая подкосила сначала мальчиков, а теперь и двойняшек, начинают проявляться и у нее. Я помогаю, как могу. Я все больше переживаю.Воскресенье, 28 ноября. — Прошлой ночью Эмили победила лихорадку. Ее крошечное тельце дало отпор болезни, подкрепленное травяной настойкой Лил. У Элизабет жар не спадает, у нее начались судороги, дыхание стало поверхностным и прерывистым.Понедельник, 29 ноября. — Элизабет умерла сегодня утром. Она испустила дух через полчаса после рассвета. Я убрал ее тело с детской кроватки, от ее сестры. Эмили безутешна.Я читала страницы, пока сушила их горячим воздухом из фена. Но, прочитав эти слова, я выключаю его. Воцаряется звенящая тишина. Ничего удивительного. Случилось это давным-давно, и все равно меня это задевает за живое.Я отлепляю следующую страницу и кладу бумажное полотенце между нею и сухой страницей, потом снова включаю фен.Вторник, 30 ноября. — Лил слегла. Она уверяет меня, что это просто истощение, что она не больна, но у меня сейчас другая забота. Я сбиваю простой деревянный гроб для Элизабет, чтобы похоронить ее у лодочной станции. Эмили продолжает плакать. Она отказывается есть, пьет совсем мало отвара, несмотря на уговоры Лил. Мысль о том, что мы можем потерять и вторую дочь, для меня невыносима. Я не буду копать две могилы.Четверг, 2 декабря. — На озере разошелся зимний шторм. Ветер превратил его в пучину, и я молюсь Богу, чтобы там не было кораблей, рискнувших отправиться в плавание в конце сезона, но на всякий случай зажигаю лампу маяка. Эмили продолжает плакать. Ее рыдания сливаются с завыванием ветра, разрывая мое сердце на части. Ее невозможно успокоить. Мы все перепробовали. Это словно ее часть умерла. Я боюсь и за ее жизнь.Я теперь занимаюсь сушкой на кухонном столе, чтобы быть ближе к холодильнику. Я приспособила пустую банку из-под тунца вместо пепельницы, и она почти полна. Мне наплевать, если мне закатят сцену из-за курения в доме.Замораживаю, сушу, промокаю…Суббота, 4 декабря. — Я удивляюсь поворотам судьбы, ее превратностям, благословению горем. Произошло невероятное, и хотя мое сердце преисполнено чувства вины, я в то же время испытываю облегчение. Она — подарок озера. Она вернула мне жизнь. Я не могу заставить себя поступить иначе. Я изолью эту историю на бумагу и переверну страницу, чтобы больше к ней не возвращаться.У меня колотится сердце. Это та дата, которую я искала. Разобрать написанное здесь намного сложнее. Видно, что смотритель писал торопливо, выводя слова из крупных, закрученных букв, которые почти слились. Мне так хочется скорее дойти до конца, но быстро читать не получается.Плач моей единственной дочери, моей драгоценной Эмили, выгнал меня из моего уютного дома в самый ужасный шторм из всех, что я видел за многие сезоны на этом маяке. А возможно, заставили меня это сделать волки — не знаю наверняка. Я слышал, как они воют, несмотря на завывания ветра и плач моей единственной дочери, так что я взял ружье и пошел вдоль восточного берега вроде бы для того, чтобы их найти. Когда я карабкался по скользким камням, то заметил, что к берегу прибило шлюпку. Мне показалось, что она пуста, но я все равно ринулся за ней. От сочетания ледяной воды и пурги я промерз до костей. Я взялся за носовую часть шлюпки, развернул ее к берегу и направил в сторону пляжа, борясь с волнами. Я смог оттащить ее на достаточное расстояние от воды, чтобы ее не унесло обратно, и, справившись с этим, я заметил внутри тело. Женщина, завернутая в задубевшее от мороза шерстяное одеяло, лежала, свернувшись, на дне лодки. У нее были открыты глаза, темные глаза, тупо уставившиеся в никуда. Ее красивое, но страшно бледное лицо обрамляли каштановые волосы, губы были фиолетово-синими. Я ни мгновения не сомневался, что она мертва, что эта лодка уже некоторое время плавала по озеру, подгоняемая волнами, направляемая ветром в сторону Порфири. Я быстро оглядел пляж и поверхность озера в поисках признаков кораблекрушения, других лодок, но ничего такого не увидел. Я знал, что не могу оставить ее здесь, под открытым небом, так что я забрался в лодку и поднял тело, собираясь на время, пока шторм не утихнет, положить его в сарай для дров. Подняв ее, я услышал крик, слабый и приглушенный. Сначала я подумал, что ошибся, что в теле женщины еще теплится жизнь, и я положил ее обратно на фальшборт, но пустые, немигающие глаза подтвердили, что она мертва. Плач доносился из-под ее одеял, он был как эхо плача моей дорогой Эмили. Я поспешно развернул одеяла. Там была девочка, приблизительно двух лет от роду — маленькая и ослабленная, едва живая. У нее были волосы цвета ночи. Я быстро взял ее на руки, засунул под куртку и вернулся на маяк. Питер и Чарли спали. Лил била лихорадка; она ненадолго открыла мутные глаза, когда я вошел в дом, но ничего не заметила. Эмили лежала в детской кроватке, теперь она, истощенная, могла лишь хныкать, и я боялся, что она тоже близка к смерти. Я знал, что мне нужно срочно согреть маленькое тельце, которое я принес, и еще я знал, что жнец смерти парил в завывающем ветре на улице. Я снял с ребенка влажную одежду и положил его в постель возле Эмили, на то место, которое совсем недавно занимала Элизабет. Всего через пару мгновений Эмили перестала плакать. Опасаясь худшего, я повернулся и заглянул к ним в кроватку. Я увидел, что они прижались друг к другу, Эмили держала в руке прядь волос, так похожих на волосы своей мертвой сестры, ее глаза были закрыты — она мирно спала. Но на меня смотрели другие глаза. Этот ребенок не плакал, но его глаза говорили о многом. У меня было ощущение, что я жизнь одной отдал другой.Теперь все становится понятно. О господи, все логично! Элизабет мертва и похоронена. Конечно.Но что-то здесь не так. Я никак не могу понять, что. Дневник снова в морозилке, но я уже теряю терпение. Я в ожидании хожу кругами по кухне.Вторник, 7 декабря. — Обе девочки в добром здравии. Они хорошо кушают. Мальчики набираются сил; Питер даже отважился встать с постели. Я прочесывал берег в поисках обломков, но ничего не нашел. На шлюпке нет никаких обозначений. Могу только предположить, что корабль, с которого ее спустили, затонул где-то в этом районе. Может пройти еще много дней до того, как мы что-либо узнаем. Я похоронил женщину в море, завернув ее тело в парусину и привязав к нему несколько тяжелых камней. Не знаю, почему я поступил именно так. Элизабет я тоже похоронил, но не так, как собирался. Я похоронил ее не на лодочной станции, а на острове Хардскрэббл. Она покоится под каменным холмиком, вдалеке от тропинок, чтобы никто не наткнулся на ее могилу. Оттуда она может всю вечность смотреть на озеро, свет будет играть над ее последним пристанищем, и никто его не найдет.То, что я только что прочитала, стало для меня полным шоком. Дочитав до конца страницы, я быстро собираюсь и, сунув дневник в рюкзак и прихватив скрипку, выхожу в бурю.Мне нужно все рассказать мисс Ливингстон.Она не Элизабет.50Я стою под душем, держась руками за хромированные поручни, прикрученные к обложенным плиткой стенам. Вода стекает по моему телу тысячами ручьев. Я закрываю глаза и запрокидываю голову; струи падают мне на лицо, заливают волосы, пока они не превращаются в гладкую и широкую снежно-белую реку, вода с которой собирается в лужи у меня под ногами и исчезает в сливе в полу. Я чувствую волка, чувствую, как он рыскает. Он становится все более настойчивым, посещая меня почти каждый день. Он терпелив. Сидит и смотрит, выжидает. Я протираю глаза, но в них так быстро снова попадает вода, что я больше не пытаюсь ее вытереть. Протянув руку, я нащупываю кран и поворачиваю его вправо. Я хватаю ртом воздух, когда на меня обрушивается поток холодной воды, такой же холодной, как в озере. Глаза распахиваются от шока, но они все равно ничего не видят. Кожу покалывает. Пульс учащается.51Боже, идет снег! Ветер, словно ледяная рука, забирается под куртку. Мокрый и тяжелый снег летит мне в лицо и, растаяв, капельками стекает по шее. Уже выпало много снега, он превращается в скользкое, слякотное месиво. Идти тяжело. Автомобили заносит на поворотах. Так всегда бывает в первую метель года. Люди забывают, как надо ездить. Но даже я вынуждена признать, что это сильная метель, особенно для этого времени года.Мое сердце стучит учащенно. Я хочу побыстрее добраться до дома престарелых, но автобус опаздывает, и мне приходится ждать его в такую мерзкую погоду. Ожидание, как мне показалось, длилось вечность. В автобусе мало людей, и водитель высаживает меня прямо перед входом в здание. Я успеваю поблагодарить его, выскакивая наружу. Подойдя ко входу, я сразу понимаю, что что-то не так. Я нажимаю на кнопку звонка и стою там, дрожа от холода, а снег все хлещет меня по лицу. Никто не отвечает. Я пробую открыть дверь, но она заперта. Конечно, заперта. Как всегда. Но обычно по домофону тебе отвечает чей-то искаженный голос, и говорящий выносит решение, пропустить ли того, кто пытается войти. Почему именно сейчас там никого нет? Я, прижавшись лицом к стеклу, пытаюсь рассмотреть, что происходит в холле. Вижу, как через него идут несколько сотрудников. Они на ходу разговаривают о чем-то, один из них машет руками и указывает на дверь. Но меня они не видят.— Эй! Привет! — Я стучу в дверь, чтобы привлечь их внимание, но они уже свернули за угол, а я осталась стоять снаружи. — Черт!Я направляюсь к задней части здания, иду мимо забора, на покраску которого я потратила столько времени. Теперь он сливается со снежной бурей. Белое на белом. Пробую открыть дверь, которая ведет из сада на застекленную террасу, но она тоже заперта. Я знала, что так и будет, но все равно должна была попробовать. Снова прижав лицо к стеклу, я вижу Марти. Мои стуки и крики в конце концов привлекают его внимание.Марти не спрашивает, почему я здесь. Он просто открывает дверь, я захожу внутрь, ускользнув от ветра и кружащегося снега.— Сейчас не лучшее время, Морган, — говорит он.Я кладу скрипку на стул и стряхиваю снег с куртки. Здесь темно, тихо и уютно, но за всем этим чувствуется напряженность. Я ее остро ощущаю. Горит всего несколько тусклых ламп. Марти надевает куртку, собираясь идти на улицу.— Что происходит?— Мисс Ливингстон ушла.Я прекращаю стряхивать снег. Тысяча вопросов борются за то, чтобы быть озвученными. Но я думаю о том, что произошло, о нашем с ней последнем разговоре и ни о чем не спрашиваю.Он застегивает куртку и натягивает шапку так, что она почти касается его пушистых бровей.— Электричества нет. Обледеневшая ветка упала на провода. В какой-то момент, когда уже стемнело, она выскользнула за дверь. Сигнализация не сработала.Марти непривычно разговорчив, и это наводит меня на мысль, что он чувствует себя ответственным.— Чем я могу помочь?— Ну разве что поучаствовать в поисках. — Он бросает взгляд на дверь, за которой развевается белое одеяло снега, а потом добавляет едва слышно, бормоча себе под нос: — И в такую чертову ночь, как эта. — Он пару раз пожимает плечами и, ничего больше не говоря, выходит в бурю.Я оглядываюсь. У входной двери теперь стоят полицейские. Энн Кемпбел тоже там, впускает их. Я выскальзываю на улицу и иду по следам Марти. Они уже начинают исчезать, их стирают снег и ветер.Автобус, в который я села, совсем пустой. Удивительно, что водитель вообще заметил меня и остановился. Он сообщает, что сегодня это его последний рейс, дороги так занесло, что пока общественный транспорт ходить не будет. Я говорю, что мне недалеко ехать. По радио звучит рок-музыка восьмидесятых, и в перерывах между композициями ведущий сообщает обо всех отмененных мероприятиях. Концерт в лютеранской церкви, занятия в бассейне в спорткомплексе, даже встреча анонимных алкоголиков. Передают прогноз погоды: за ночь выпадет около фута снега, и завтра он все еще будет идти. Метель, ограничивающая видимость. Трассу на Нипигон уже перекрыли.Я сижу, уставившись в окно. До моего дома остается несколько кварталов, когда я замечаю ее. Она идет по переулку, кутаясь в темное пальто. Голова не покрыта, и я вижу длинные седые волосы, свободно развевающиеся на ветру.— Остановите! Остановите здесь, выпустите меня! — Я подскакиваю к двери и пытаюсь открыть ее до того, как водитель останавливает автобус.Под снегом таится коварный лед. Я этого не предусмотрела, и земля уходит у меня из-под ног, когда я спрыгиваю со ступенек. Ругаясь, я приземляюсь в сугроб и оказываюсь чуть ли не под колесами автобуса.Я поджимаю ноги, чтобы они по ним не проехались. Чертова погода! Наконец мне удается подняться. Дверь автобуса уже закрылась, и я слышу обиженный визг шин, когда он отъезжает.Я даже не замечаю, что оставила скрипку на сиденье.А она уходит от меня, склонившись от ветра, медленно и осторожно ступая.— Мисс Ливингстон! Мисс Ливингстон! — Я догоняю ее и кладу руку ей на плечо. — Какого черта вы тут делаете? В такой жуткий холод! Все вас ищут…Она вздрагивает от моего прикосновения и поворачивается. Слова застревают у меня в горле. У нее такие же волосы, цвета снега, падающего ей на плечи. Но этим сходство и ограничивается. Это не она. Это мисс Ливингстон, но не та. На меня смотрят яркие серые глаза. Я уже видела их раньше, на фотографии. Их нельзя не запомнить. Они цвета озера.Это Эмили.Она смотрит на меня пронизывающим взглядом, и я отступаю на шаг. Она улыбается мне так, будто узнала, будто понимает, кто я. И тогда она делает нечто весьма странное. Протягивает руку и касается моей щеки. Проводит пальцем вокруг моих бровей, потом вниз, по носу и по губам. Я хочу отстраниться, но не могу. Она берет мое лицо в ладони и издает какой-то звук, но ее рот не образует слов.Возле нас останавливается машина. Это полицейские. Я все еще стою не двигаясь. Мы обе замерли. Кружащийся вокруг нас снег мерцает в свете фар — так солнце сверкает на поверхности озера.52Говорят, ее нашла Морган. Она блуждала в этой противнейшей метели, которая обрушивается на наше здание и бросается в окна, как стая голодных волков. Теперь она вернулась в свою комнату, греется под одеялами, но я вижу, что ей плохо. Удивительно, как у нее вообще хватило сил встать с кровати, надеть пальто и, несмотря на хаос, вызванный отключением электричества, найти дверь и выскользнуть в бурю. Что заставило ее так поступить?Я сижу возле ее кровати. Она прерывисто дышит, а рука, которую я сжимаю, сухая и горячая. Слишком горячая. Морган здесь, рядом. Я это знаю, хотя она молча стоит у двери.— Шла бы ты домой, — говорю я ей.— Нет, я… я хочу.Я рада ее компании. И еще больше я рада тому, что она все еще хочет быть здесь.Она не знала, что Эмили находится в этом же здании, в комнате, расположенной в другом конце коридора, в отделении, куда так просто не попадешь и откуда незаметно не выйдешь, там, где медсестры особенно бдительны. Эмили нужно больше. Больше, чем я могу ей дать. У нее случаются припадки. Я не всегда могу с ними справляться. Я стара. И я устала. Когда я почувствовала, что озеро зовет нас, вытаскивает из нашего затворничества в Тоскане, я поняла, что это отчасти и потому, что я больше не могла так заботиться об Эмили, как это было необходимо. Это место предполагало приватность, которой мне так хотелось, и близость к озеру, чего я жаждала. Мир не знает, где находится Эмили Ливингстон. Он не смог бы принять ее такой, какая она есть, я в этом уверена. Поэтому я ее спрятала. Я защищала ее. Я посвятила этому свою жизнь. Это мое предназначение.Девушка ставит стул по другую сторону кровати Эмили и садится. Я слышу, как она что-то ищет в сумке.— Я должна вам кое-что рассказать, — говорит она. — Мне кажется, вы должны это знать.Я чувствую затхлый книжный запах. Я знаю, что это дневник. Она нашла в нем то, что озеро пыталось украсть. Не уверена, что хочу знать, что именно. Но она начинает рассказывать, и я не могу ее остановить. Слова моего отца льются из нее, как волны, которые набегают на скалу с грохотом и шипением, разбиваются о нее, а потом отступают, но только для того, чтобы за ними пришли другие, снова и снова.Они завораживают.53Дневник похож на слоеный пирог: бумажные полотенца чередуются со страницами, так что он еще более раздутый, чем был изначально. Я осторожно его открываю, переворачиваю влажные листы, пока не дохожу до того места, где описывается рождение Элизабет и Эмили. Не знаю, как начать.Мисс Ливингстон… Элизабет… держит сестру за руку. У Эмили болезненный вид. Она тяжело дышит, а глаза не открывала с тех пор, как мы привели ее сюда. Я поехала с ней в дом престарелых. В полицейской машине. Это было не похоже на то, как я себе представляла, ну, когда окажусь на заднем сиденье полицейской машины. К тому времени, как мы смогли пробраться через лед и снег и подъехали к входной двери, Эмили уже дрожала, ее глаза стали стеклянными. Но она отказалась от помощи медсестер, когда они попытались отвести ее в комнату. А теперь она спокойна, даже безмятежна. Мы с Элизабет рядом.Ее комната непохожа на комнату Элизабет. Она лежит под таким же одеялом, но на этом сходство заканчивается. Стены увешаны картинами и рисунками, а на столе у окна разложены карандаши, бумага и краски. На всех рисунках изображено одно и то же: ребенок, новорожденный ребенок. Они замысловаты и детальны. Мне не нужно говорить, что это Анна.Я делаю вдох и начинаю.Пожилая дама слушает, пока я читаю написанное ее отцом. Он рассказывает о младенцах, двойняшках, которые родились раньше срока. О болезни, о днях, проведенных в изоляции от мира в заботе о старших, а потом и младших детях, борющихся с лихорадкой. А потом о смерти Элизабет.Она не говорит ни слова. Ничего. Ее лицо не выражает никаких эмоций. Поэтому я продолжаю. Я читаю о лодке, которую принесло к берегу во время шторма, о женщине с рыжими волосами, о завернутом в ее пальто ребенке, которого смотритель маяка положил в кроватку возле Эмили. И который, забирая тепло ее тела, подарил жизнь им обеим.История не окончена. Там есть еще страницы. Я только собираюсь перевернуть очередную, когда она меня прерывает. Она говорит тихо, ее голос дрожит:— Я знаю. Я всегда знала.54Я слышу, как где-то звучит Моцарт. Должно быть, Марти включил музыку. Она успокаивает. Я глубоко вдыхаю и пробегаю пальцами по волосам, от корней до кончиков. Я знаю, что они уже полностью седые, цвета снега. Это говорит о том, что я стара, но это не так. Внутри я не стара.Ребенок, Элизабет… Я ее чувствую. Она холодна и погребена под камнями, обдуваемая ветром и омываемая дождями. Одинока ли она? Я с ней. Я бродила с ней вдоль берегов озера. Она жила со мной, всегда была со мной. Она — это я. Мы одно целое.Эмили и я, мы дополняем друг друга. Мы как нити, вплетенные в один кусок полотна. Мы делим жизнь так же, как мы с маленькой Элизабет делим смерть. Эмили не выжила бы без меня. А я жила для нее. В этом наша правда.Я начинаю говорить. Мой голос наполняет комнату чем-то более значимым, чем тяжелое дыхание Эмили, словами, которые будут бежать от стен к потолку и зависать в углах. Возможно, они будут держать волков на расстоянии.— Есть еще одна часть истории, которую я должна тебе рассказать, — говорю я.На следующий день после рождения Анны я проснулась утром раньше Эмили. Утро было столь раннее, что ночь еще отчаянно цеплялась за его край, серая и молчаливая, не желая уходить. Было тихо; птицы пока не начали щебетать, придерживая свои песни до того момента, когда на востоке солнце появится над горизонтом, рассеивая темноту. Но света было достаточно, чтобы видеть. Эмили свернулась калачиком возле меня, ее черные волосы рассыпались по белой подушке, одна рука свисала с кровати и, как я полагаю, лежала на самодельной колыбели ребенка. Я сразу почувствовала, что что-то не так. Было слишком тихо. Слишком спокойно.Маяк.За все годы, проведенные на Порфири, во время всех бурь, несмотря на болезни и невзгоды, мы ни единого раза не позволили лампе маяка потухнуть. До этого момента.Я выскользнула из постели и стала пробираться сквозь тени, висевшие в комнате и опутавшие мое сердце. Я знала, что они сделали. Я знала еще до того, как полностью смахнула паутину сна со своего разума, но я не могла заставить себя это осознать. Это было немыслимо. Это было более чем жестоко. Я не могла представить, чтобы Чарли, даже тот Чарли, который вернулся домой с войны, у которого раны сердца и разума были намного серьезнее, чем какие-либо раны его плоти, был способен поступить настолько подло. А мать, которая выкормила нас своей грудью, как она могла вступить в такой сговор?Тогда я увидела ее. Она сидела в кресле. Мать не спала, она наблюдала за мной, когда я опускалась на колени на грубый деревянный пол, где стояла колыбель с нашим ребенком — нашей Анной. Я безуспешно шарила в ней, поднимая одеяло, двигала тазики, которые использовала, чтобы помыть Эмили, отодвигала занавеску, отгораживающую другую кровать, на которой спала она с папой. Она смотрела на меня, ее глаза были печальны и полны жалости, но подбородок был упрямо вздернут, губы сжаты в тонкую линию. И тогда я вспомнила. Я вспомнила ночь в конце лета в тот год, когда Чарли стал ходить в школу в городе, когда луч маяка метался по комнате, а голоса моих родителей невольно доносились до меня: Мы обрекли их обеих. Эмили никогда не будет нормальной.Теперь я поняла. Эмили горевала по своей сестре-двойняшке. Она скорбела по Элизабет, похороненной под кучей поросших лишайником камней. Она была неполной, одной ногой на том свете. Духом в мире живых. А я была жалкой заменой, жертвенным приношением озера. Все эти годы. Как я этого не замечала? Вот почему Эмили уходила, блуждала по острову, подвергаясь всем его опасностям в виде утесов, воды и диких животных. И мужчин. Мальчиков.Ты должен был позволить ей умереть.Мать никогда бы не приняла ребенка Эмили.— Что ты с ней сделала? — попыталась прошептать я, но гнев во мне бурлил, и слова звучали резко, застревали в горле и душили меня.Эмили пошевелилась, ее рука скользнула в колыбель.— Ей будет лучше вдали от острова. — Голос матери был бесцветным, тон — пренебрежительным.— Лучше вдали от матери?Мать хмыкнула и сказала:— Ее мать неспособна позаботиться о себе, не говоря уже о ребенке.— Она мой ребенок настолько же, насколько и Эмили, настолько же, насколько мы с Эмили одно целое. Как ты могла забрать ее у меня?Она медленно, тяжело