– «И подобен стал я зверю…» – повторил за ним Николай последнюю строчку. – Это про нас? – Про нас, – засмеялся Шалва. – Это было написано столько лет назад, что тогда ещё Москвы не было, не то что России. Нас в школе на двух языках заставляли учить, вот и всплыло. Про себя-то я по-грузински… Николай слушал лежа, положив голову на руки, и Шалва читал и читал стихи, лишь изредка останавливаясь, чтобы вспомнить одно или два слова. …Дэвы высекли пещеры посредине этих скал, Я нашёл их и чудовищ перебил и разогнал, Но рабы мои погибли, не спустив своих забрал, – Злобный рок меня, скитальца, снова кровью запятнал… …Я вернусь без промедленья, не останусь долго дома. Наблюдай, чтоб не скитался витязь в чаще бурелома. Мне двух месяцев довольно, ведь дорога мне знакома. Не приду, так, значит, буду я убит ударом грома… Когда Шалва закончил, они оба долго молчали. Уже начинало холодать, солнце ушло куда-то в сторону и тени ползали по оврагу вместе с ветром, переворачивая и сбивая в кучки сухие листья. – Всё про то же, что и сейчас, – наконец прервал молчание бывший бригадир. – Про рабов и про то, что надо вернуться. – Надо, – глухо согласился Шалва. Лицо у него за секунду изменилось, потеряв то высокое, одухотворенное выражение, которое было на нём, когда он читал стихи, и Николай даже пожалел, что вообще сказал эти слова. – Только мы с тобой не особо на Тариэла с Нурадин-Фридоном похожи… – Главное – до своих добраться, а там уж разберёмся, кто Фридон, а кто не Фридон. Если в таком темпе пройдём остаток пути и всё, тьфу-тьфу-тьфу, будет нормально, то завтра-послезавтра от этого гадюшника может уже пепла не остаться. Николай аж зубами заскрипел, настолько яркой и пронзительной была вставшая перед его глазами картина: стальные туши бронетранспортёров среди домов проклятого села, оскаленные трупы моджахедов вдоль испятнанных пулями стен, и треск огня, пожирающего всё вокруг. – Я знаешь, что хотел сказать… – он начал говорить, ещё держа эту картинку перед глазами, и пришлось коротко мотнуть головой, чтобы сбросить её на время. Это удалось. Пока. – …Меня жутко одно обстоятельство злило всё время. Глупость, конечно, но… Шалва смотрел молча, не торопя, и Николай, пожав плечами, начал говорить дальше. – Я всю жизнь гитару любил, хотя сам играть не умею, и научиться не смог – ну, способностей даже малейших нет. Но вот как-то слушаю я радио, и там такая мелодия идёт… – он сделал движение пальцами обеих рук, как будто перебирал струны. – Невероятное исполнение было, такая музыка! И я не знаю, кто это. Ну, там передача закончилась, не назвали, естественно, кто это был, а я всё мучаюсь. Неделями ходил, размышлял – кто так мог сыграть. Пако де Лусия – но все-таки не очень похоже, к тому же я его всего знаю, так что не то. Сеговия? Он виртуоз, но такой сухой, что сразу чувствуешь… Ди Меола ближе к Сеговии, Пако Пена не дотягивает, Маноло Санлукар, Батиста, Лео Котке, который совсем иначе играет – хожу, как дурак, и перебираю всех. Решил, что это наш Горячев, но чёрт его знает, как оно на самом деле… Я сначала помнил, какой это день был, какая станция, и хотя вроде бы понимал, что никогда не узнаю, но как-то приятно было думать, что могу позвонить, выяснить что-то, и мне скажут – кто это был. А здесь я осознал как-то сразу, что это всё, что никогда даже малейшего шанса у меня не появится узнать, кто это играл, и так стало больно… Я понимаю, что ерунда, что вокруг настоящее горе, и смерть, и ребят убивали, но… Он махнул рукой, не собираясь заканчивать мысль. Шалва кивнул, и они снова замолчали. До вечера им удалось по очереди вздремнуть ещё по паре часов, просыпаясь от звучного бурления в пустых кишках, но свободного времени оставалось всё же слишком много. Расслабившись после сна, греясь последним следом уходящего вместе с солнцем тепла, Николай лежал, бездумно глядя в переплетение веток и размышлял о сюрреалистичности произошедшего и о том, как причудливо перетасовало их одинаковые поначалу судьбы. С самим похищением, с рабством, с каждодневным унижением и насилием, даже с кровавым пунктиром смертей он не то чтобы свыкся, но воспринимал это уже как нормальное или хотя бы понятное. Другое дело, что ему так и не удалось осознать в реальных, понятных самому себе формулировках то, почему всё это произошло – с ним и с остальными, поимённо. Почему именно так, а не в другой комбинации? Почему убили Алексея, а не Игоря? Удержать желание огрызнуться хотя бы молчаливой полугримасой удавалось не всем и не каждому, но убили именно его, самого мягкого и спокойного парня из всех не сломавшихся. Почему сломался Саня-лечебник – быстро, почти за две недели, и глубоко, до самого дна, до подобострастного хихиканья и заглядывания в глаза «хозяевам»? Он не был самым слабым, его били не больше и не меньше других, он голодал и зарастал гнидами наравне с остальными. Почему он, а потом ещё один, точно такой же средний и обычный парень, ничем не хуже остальных? В мозгах бывшего бригадира бетонщиков уже не первый раз цеплялась совсем уж ненормальная, относящаяся к дальнему прошлому мысль, и отогнать ее, просто объявив глупостью, не удалось; пришлось думать. Понятно, что это выглядело странно, но Николай находил какую-то невероятную, дикую символичность в эпизоде, случившемся за день или два до их отъезда, еще в Горькой Балке, когда Руслан указал ему на неправильно положенный бетонный блок в одном из домов. Руслан был тогда еще живой, сильный и спокойный, лишь дышащий усталостью после почти закончившегося рабочего дня. Да и сам Николай был такой же спокойный и усталый, и еще – на несколько лет моложе… Порожек, легший не тем краем, поперёк а не плашмя, означавший лишние десять минут мороки для плотника (да, еще, пожалуй, лишнюю пару сотен рублей для будущего хозяина дома), этот порожек – как отправная точка, место бифуркации событий?.. Не ляг блок этим краем, ляг он другим – и убивают не Руслана, а тебя. Не обрати Руслан внимания на мелкую неправильность, пройди он мимо, – и у Усама не выдерживают нервы во время проверки на мосту, и всё заканчивается за секунды, на грани страшного и чужого, что навсегда осталось бы в памяти обмиранием и холодным потом при осознании того, как просто они могли вляпаться. Глупо, конечно… Мозг даже не пытался достроить картину до сложной и логичной системы (не заметил слишком высокий порог, споткнулся, упал, сломал ногу, не смог поехать), а просто воспринимал готовый символ как данность. Впрочем, если подумать, то тем ребятам, которые поменялись перед отъездом по каким-то личным причинам сейчас должно быть ещё хуже. У них, в отличие от него, есть реальные резоны задавать себе вопрос: «а почему я?». У него, как у бригадира, такой возможности на самом-то деле и не было. * * * Когда начало темнеть уже по-настоящему, Николай и Шалва присели на корточках у самого выхода устья промытого ручьём овражка в речную долину, внимательно и напряжённо разглядывая галечное русло, пустынное в обе стороны. Николай осторожно перекладывал стоящий между коленями автомат с ладони на ладонь, по очереди вытирая о штаны потеющие руки. Ему было не очень хорошо, вкус во рту почему-то напоминал тот, который возникает во внутренних помещениях бассейна от близкого обилия хлорки. Если бы не голод, то наверняка пронесло бы, и полегчало. А так… – Пошли!.. – тихо скомандовал он, и они, согнувшись, выбрались из строя затягивающих овраг тонких стволов не то ольхи, не то местных осинок. Луна на этот раз светила слабо, но с нескольких метров Николай сумел даже прочитать отразившийся блик шёлковых букв на нашивке строевки Шалвы. Тоже, вроде бы, глупость – но на попугайскую расцветку совершенно ненормальной одежды, никак не укладывающуюся в понятия и обычаи этой местности, он делал особую ставку. Ни чеченец, ни русский, увидев что-то до такой степени необычное, не станет стрелять сразу, а сначала всё же подумает. Бежали они осторожно, мелкой трусцой, внимательно оглядываясь и прислушиваясь к окружающей природе. Повязку на боку Шалва попросил не менять, чтобы не бередить подсохшую рану, и хотя Николаю это не очень понравилось, но он решил, что лишние сутки хоть какой-то подвижности им сейчас важнее, чем риск дождаться чего-нибудь вроде клостридиальной инфекции. В России соответствующие анатоксины вводили сейчас всем парням призывного возраста, но Шалва не русский. Впрочем, если им удастся добраться до своих, то там-то уж найдётся всё что понадобится, а мимо молниеносной формы парня, даст бог, пронесёт. Машин они более не встретили, хотя днём Николай и сам видел пару проехавших по руслу колымаг гражданского вида. Как он понял, днём местное население считало реку транспортным путём ничем не хуже других. Ночью, как он надеялся, таким способом путешествовали лишь наиболее отмороженные. Дважды ему показалось, что впереди кто-то разговаривает, и оба раза они застывали минут на десять, прижавшись к откосам. Более всего бывший студент, понятия не имеющий, как нужно в данной ситуации действовать «правильно», боялся не явных патрулей, вроде того, от которого они отбились предыдущей ночью, а чего-то, подобного «секретам», – то есть перекрывающих дорогу постов, ведущих себя тихо до тех пор, пока что-то лишнее не попадает под их прицел. На своё умение хоть как-то стрелять Николай теперь не полагался совсем, поскольку вчера, даже в почти идеальных условиях, он умудрился, судя по всему, расстрелять впустую целый рожок – что стоило другу разорванного бока, а патронов к автомату теперь осталось в два раза меньше. Был ещё пистолет, штука почти бесполезная в руках дилетанта, но может и пригодиться. Всякое может случиться… Через несколько часов трусца сменилась шагом, а потом и ковылянием, снова перемежаемым трусцой, когда свистящее дыхание заглушало даже лягушек. Они бежали и шли, стараясь оглядываться вокруг в те минуты, когда страх перевешивал оглушение и усталость. Удивительно, но голод помогал. Когда человеку так сильно хочется жрать, ему, оказывается, есть о чём думать, и это помогает удерживать хоть какое-то внимание на окружающем. Правда, через несколько часов перестало помогать и это, и к тому времени, когда ночь уже должна была, по ощущениям, кончаться, оба беглеца выдохлись окончательно. – Падаем. Оба свалились у глинистого обрыва, отделявшего русло явно ставшей более широкой речки от нависающего над ней зигзагообразного холма, вдоль которого они бежали последние, наверное, часа полтора. Шалва дышал тяжело, со свистом и хрипами, но пытался что-то ещё говорить, пока Николай не остановил его резким жестом. Вокруг что-то было неправильно, причём в большей степени, чем обычно. Он несколько раз внимательно осмотрел окружающий пейзаж, насколько это можно было сделать в отраженном свете давно уже куда-то исчезнувшей с небосвода луны. Вроде бы, всё было нормально, но… Если бы у Николая имелся бинокль, то он попытался бы получше разглядеть лежавший перед ними следующий изгиб речки, но и так он, не отрываясь, разглядывал его до тех пор, пока не заныли веки. Огибающая очередной холма излучина реки было не хуже и не лучше всех тех, которые они миновали за две последние ночи, и всё же что-то в ней было нехорошее. Лягушки почему-то заткнулись все разом, как будто из розетки выдернули штекер, и теперь вообще не было слышно ни единого звука, кроме шороха текущей реки, ворочающей камни вдоль берега. – Шалва… – шёпотом позвал Николай. – А? Тот отозвался тоже шёпотом, как будто боялся кого-то спугнуть. – А ведь мы туда не пойдём. – Ты тоже чувствуешь? – Да. Вверх полезем? Николай, считавший себя старшим в паре, но не очень пока привыкший принимать быстрые решения, всё же задержался ещё на пару минут, придержав напарника за рукав. Хорошо, что ничего не приходится объяснять, но чёрт его знает, почему ему не хочется идти вперёд по установившемуся маршруту, а неизвестно зачем тянет лезть в гору. – Ладно. Нормальные герои всегда… идут… в обход… На последнем слове, уже карабкаясь за Шалвой вверх по осыпающемуся мелкими камешками склону, он едва не прикусил язык, и надолго заткнулся. В данных обстоятельствах это было полезнее для здоровья. Цепляясь за ветки вросших в суглинок деревьев, они выползли на край речной долины, сразу оказавшись отделёнными от реки каким-то условным и невидимым, но явно ощутимым барьером. – Вправо. Два бывших студента, стараясь не производить ни звука, буквально на полусогнутых ногах пробежали несколько десятков метров между деревьями, оказавшись перед чем-то, напоминающим живую изгородь. Николай готов был поклясться, что как раз сейчас на них кто-то смотрит и что вот-вот раздастся оклик, но за все время, пока они продирались через просвет в колючих кустах, ничего не случилось. Впереди оказалась пустошь, на ней там и сям росли редкие деревья, а далее начинался подъём вверх. – Барбарис, – вдруг сказал Шалва, и протянул сразу обе руки к кустам, у которых они присели на колени, стараясь отдышаться. Напряжение в воздухе стало настолько непереносимым, что Николай чуть было не ударил его за некстати произнесённое слово. Тот тоже что-то почувствовал и, оставив в покое неразличимые в темноте ягоды, вытащил из-за пазухи пистолет. Переглянувшись, оба беглеца тихонько двинулись вперёд, пригнувшись и лавируя между редкими деревьями. Оружие они держали наготове, и Николай даже не был уверен, слышит он бешеный стук своего сердца, или же чужого, но всё обошлось. Достигнув границы склона, они на мгновение остановились и, не сговариваясь, одновременно полезли вверх. У Николая мелькнула смазанная ассоциация – на соревнованиях или просто на зачётных дистанциях по ориентированию последний «пункт» перед финишем любили ставить на какой-нибудь крутой горке, которую приходилось брать «в лоб», потому что в спину всегда дышали другие, сходящиеся к финишной прямой. За подъемом обычно начиналась разметка – 150 метров цветной тесьмы до полотнища и секундомера. Последних здесь, разумеется, не имелось, но ощущения были похожими – ветки мотались вправо и влево, пока он рывками поднимался вверх, выталкивая из лёгких перегретый воздух и с каждым толчком поднимаясь ещё на пару десятков сантиметров. Выбравшись к террасе, образованной изгибом склона, Николай рухнул плашмя, выставив перед собой автоматный ствол и почти ничего не видя за мельтешением чёрных и красных пятен перед глазами. Унимая боль в груди, он слышал и чувствовал, как позади карабкается Шалва, здорово отстав. Рана, видимо, дала о себе знать – хотя и позже, чем можно было ожидать. У Николая возникло желание спуститься и помочь, но оставлять проходящую прямо перед носом тропу ему не хотелось ни на секунду. Наконец, Шалва подполз к нему – и уткнулся в землю, даже ни разу не глянув вперёд. Ещё раз осмотревшись вокруг, Николай обернулся к товарищу, и едва не вскрикнул – тот лежал неестественно неподвижно, завернув под себя руку и даже, кажется, не дышал. Мысленно заорав, бывший бригадир перевернул вялое тело – и наткнулся на блестящий, лихорадочный взгляд. – Уфф… – выдохнул он. – Напугал меня… Машинально протянув свободную руку, он дотронулся до лба товарища. Понятно. Тридцать восемь минимум. Готов. Как же он бежал всё это время? – Не могу больше… Голос грузина был осипшим и таким сухим, что царапал воздух, и следующим движением Николай потрогал его шейные лимфоузлы, завернув подбородок вверх. Только этого не хватало… Почему так отреагировали шейные? Первым побуждением было посмотреть и паховые, но не здесь же… Он снова обернулся вверх и осмотрел проходящую по узкой полоске относительно ровно лежащей земли тропинку в обе стороны, насколько при таком освещении хватало взгляда. – Шалва, триста метров, я тебя прошу. Триста метров вправо по тропе, и мы начнём что-нибудь искать. Я помогу, пошли! Тот просто застонал, закатив глаза, и Николаю стало ясно, что парню совсем худо, прикидываться бы тому и в голову не пришло. Пришлось хватать товарища и, оглядываясь, тащить его на себе. На тропу вылезли с хрустом, цепляясь за какие-то колючки и осыпая за собой камешки. Метров через двадцать, Шалва, однако, отцепился от плеча, оттолкнул руку и, пошатываясь, побежал сам. Николай как раз оглядывался на него, когда под ногами щёлкнуло, и всё пространство вокруг залило мигающим светом. Взвизгнуло и взвыло, а потом вой за какие-то секунды перешёл на одну ровную пронзительную ноту. Он исходил из чего-то, находившегося в паре метров вперёди и вверх по холму от них, выбрасывавшего высоко вверх сначала цветные, а потом сияющие белым звёздочки. К этому моменту беглецы уже лежали лицом в ту сторону, и флажок на «Калашникове» в трясущихся руках Николая был переведён на автоматический огонь. Грузин попытался приподняться на четвереньки, и Николаю пришлось навалиться на него, снова сшибив на землю, потому что расслышать даже свой собственный голос он не мог. Не поднимаясь, они отползли назад и перевалились через кромку холма в то, что могло бы считаться кюветом, проложенным вдоль этой тропы, – если бы не тянулось вниз ещё метров на пятьдесят. Впереди по-прежнему ничего не было видно за светом лампы, – воющей, словно паровой гудок, и плюющейся в небо бенгальскими огнями. Тени мотались в разные стороны вместе с каждой новой вспышкой. – Лежи, просто лежи теперь… Николай, напряжённо ожидающий, что будет дальше, положил руку на спину товарища, придавив его к земле – на случай если тому придёт в голову бежать куда-то ещё. Насколько он помнил, сигнальные мины могли обозначать границы минного поля, и тогда им очень повезло, что они на такую нарвались. Помимо этого, мина могла прикрывать подходы к какому-нибудь объекту, и тогда сейчас всё пространство вокруг прочешут пулемётным огнём, а потом могут и послать тревожную группу. А могут и к утру послать. Вопрос – чья это будет группа? Увы, Николай не сомневался, что местные банды вполне могут себе позволить установку такой мелочи, как сигнальная мина – но так ли это на самом деле, никто со стороны ответить ему пока не мог. Снова стало темно, вой наконец-то утих, и только отдельные всплески шипения доносились из того места, где только что выло и сияло. Надо проверять. – Anybody around?!! Come help us!!! Just anybody! There're two of us there! He-e-elp!![13] – Ты чего? Шалва, отшатнувшийся сначала от его дикого, на пределе мощности лёгких крика, смотрел с ужасом, словно никогда не видал буйных сумасшедших. – Anybody!!! Right there!!! Тут Николай закашлялся от собственного крика и пропитанного вонью чуть светящегося тумана, наплывшего на них тонкой полосой. – А ты сам подумай… – он снова зашёлся в кашле, стукаясь лбом об изготовленный к бою автомат. – На каком языке орать, если непонятно, чьё это добро было. Если здесь свои, то грузинский на этот раз не проканает. А на английский стрелять сразу, по крайней мере, не начнут ни те, ни другие. – А если… – Тогда нам, вероятно, конец. Но далеко нам всё равно не уйти. Сейчас, наверное, часов пять-шесть утра. Если никого не будет, и она просто так стояла, то сползём и попытаемся убраться подальше, насколько успеем. А если нет… – он покачал головой. – Я надеюсь, что мы хоть до кого-то из наших достучались и тогда, как бы они не мечтали прибить на месте мудака-журналиста, все же сначала пойдут и глянут…