Возможно, он даже возьмет ее фамилию, чтобы в новой жизни никто не знал, кто он и что он, и кем была его семья. Он хотел быть похожим на нее, неизвестным человеком, живущим скромной жизнью… и да, величия и роскоши не будет у них двоих. Но она соблюдала элементарный такт, не смотря на пустое величие больших денег, каждый день в недели и никогда не говорила ему об этом. И даже дважды в воскресенье. — Знаешь, я не могу поверить, что он покончил с собой, — пробормотал Лейн. — Это совершенно не похоже на него. Он был слишком высокомерен и самонадеян… и, черт возьми, если великий Уильям Болдвейн решил покончить жизнь самоубийством, ему бы больше соответствовало — вставить один из дуэльных пистолетов Александра Гамильтона в рот и спустить курок. Но спрыгнуть с моста, это похоже на бомжей? Он не прыгнул бы в воду, в которую кидали бездомных кошек. Как-то это все выглядит бессмысленно. Лиззи сделала глубокий вдох, и наконец решила высказать то, что последнее время ее больше всего занимало: — Ты… не думаешь, что кто-то убил его? Глава 6 Конюшни Red & Black Округ Огден, Кентукки Сладкий запах сена. О, сладкий запах сена и топанье копыт… и проход между конюшнями из ледяного бетона, ведущий к двум дверям из красного дерева. Эдвард Брэдфорд Вестфолк Болдвейн сидел на полу среди опилок, среди своих чистокровных жеребцов, спал, его костлявая задница страдала от ледяного холода, и он был поражен, насколько в мае, камень был просто ледяным. Конечно, начинался рассвет, и температура на улице была плюс семьдесят, даже если не брать во внимание солнце. Можно было подумать, что конец весны был более доброжелателен к нему и более щедрым, учитывая климатическую температуру. Увы, нет. Но, к счастью, он был пьян. Поднимая бутылку… что это было? Ах, водка. Вполне справедливо, что он был разочарован, обнаружив, что бутылка почти пуста. Он прихромал сюда с тремя четвертями бутылки. Он что все это выпил? И черт бы с ним, остальные его видения касались родственников, которых он отчетливо представлял. Коттедж сторожки, где он остановился на «Red&Black» ферме по выращиванию чистокровных жеребцов, была не более ста ярдов, но и много миль вокруг. Он взглянул на свои ноги. Даже скрытые под джинсами, сомнительно восстановленные, хотя он мог теперь передвигаться фактически с трудом, сделали их болезненно худыми, как пара изломанных спичек, его скромный одиннадцатый размер ботинок казался теперь ботинками клоуна на его ногах. А если добавить еще опьянение и тот факт, что он просидел здесь, сколько? Его единственный шанс, чтобы получить больше водки, придется скрестись вперед, волоча свою нижнюю часть тела, как тачку, у которой отвалился обод колеса, и она завалилась на один бок. Однако, кое-какие части тела функционировали, как и прежде. К сожалению, его ум оставался достаточно острым, постоянно подсовывая ему изображения, и влияние этих ментальных изображений оказывало такой же эффект, как шарики пейнтбола, выстреливающие по его хрупкому телу. В этих изображениях он видел своего брата Лейна, стоящего перед ним, и сообщающего, что их отец мертв. Видел свою красивую, сумасшедшую сестру Джину, надевшую массивное бриллиантовое кольцо на свою изящную руку жестокого мужчины. Видел их красивую, сумасшедшую лежащую мать, одуревшую от лекарств и не осознающую, что произошло. Видел его Саттон, которая, собственно, никогда не будет его. И эти изображения крутились по кругу, постоянно. А пытки и его похищение, прежде чем Эдварда не выкупили, стали немного туманными. Возможно, это было решение его внутренних демонов. Выпивка не стерла все, но восемь дней в джунглях — избиений, когда морили голодом и издевались, подкалывая надвигающейся смертью, убавили свою громкость воспоминаний о его похищении. И в качестве бонуса, он вряд ли переживет второй раунд такого обслуживания… Звук маленького размера сапог по полу амбара привлек его внимание, они маячили у него перед глаза, приближаясь к нему. Сапоги остановились ровно перед ним, он не отрываясь смотрел на них. — Опять ты, — сказал он. В ответ на его радостное приветствие, раздался голос Шелби Лэндис, словно из детских мультиков или, по крайней мере, женский голос. Хотя интонация, как обычно, была больше похожая на сержанта-инструктора по строевой подготовке, чем на Золушку. — Давайте поднимайтесь сию же минуту. — Оставь меня здесь, навсегда… и это приказ. Вверху над головой Эдварда, за железными прутьями, которые удерживали жеребца, способного откусить кусок от человеческой плоти, Нибеканзер испустил ржание, прозвучавшее с любопытством близким к приветствию. Обычно, огромный черный жеребец показывал все свое жеребиное недовольство всем, кроме Эдварда. И даже своему хозяину, он никогда не показывал особой радости. — Мы можем сделать это по-плохому или более жестче, — продолжила Шелби. — Какой огромный выбор ты мне предоставляешь, как это великодушно с твоей стороны. И естественно ему захотелось быть буйным, просто чтобы узнать, что подразумевалось под «более жестче». Кроме того, даже в своем ослабленном состоянии, большинство женщин такого небольшого роста, как она, с трудом бы подняли его, при этом, возможно, смеялись бы над ним. Шелби, однако, имела тело, отточенное многими и многими часами изнурительной работы с лошадьми. Она выиграет этот раунд. Как бы то ни было, это было ясно. И единственное, что у него осталась — это гордость, которая подпитывала его мужественность. Хотя стоит ли ему заботиться о том, о чем он толком не имел понятия. Подтолкнув себя в вертикальное положение, было сродни ударом молота по ногтям, боль была настолько нестерпимой внутри, несмотря на количество принятого алкоголя. Хрюканье и чертыхание было конфузом, особенно перед нанятой работницей, которая была хорошей христианкой, презирающей богохульство и ее умершем отце, которому Эдвард задолжал слишком много. Из-за этого ему пришлось нанять Шелби, когда она появилась на крыльце его коттеджа, гнав столько миль на своем грузовике, с открытым, честным лицом и твердым взглядом, соответствующем ее имени… Но отсутствие баланса отправило Эдварда обратно вниз на бетон, тело стало падать, как складной столик, что-то было не так с его щиколоткой. Шелби поймала его прежде, чем он рухнул на пол, моментально схватив сильными руками и потянув вверх. — Хорошо. Он хотел начать бороться с ней, поскольку ненавидел себя в таком состоянии. Этот калека, пьяница, недовольный негодяй не был им. В своей прошлой жизни до того, как его собственный отец устроил похищение, а затем отказался заплатить выкуп, он даже не мог представить себе подобное. — Не знаю, следует ли вам ходить. Как только Шелби произнесла свои слова, он продемонстрировал свою «хорошую» больную ногу, с коленом которое не сгибалось, а затем уперся на нее, перенеся свой вес, но щиколотку прострелило такой болью, которую он раньше никогда не чувствовал. — Конечно, мне не следует. Ты же видела меня голым, поэтому знаешь насколько я плох. В конце концов, она же засекла его в ванной… когда влетела туда при закрытой двери, явно ожидая найти его мертвым плавающим в ванне. — Меня беспокоит ваша лодыжка. Он стиснул зубы. — Ты добрая самаритянка. — Я вызову врача. — Нет, не вызовешь. Как только они вышли на солнечный свет, он зажмурился, и не потому, что у него было похмелье. Он как раз был совершенно трезв, чтобы увидеть все вокруг. И по сравнению с прохладой конюшни, золотой утренний воздух чувствовался, как кашемир на его покалывающей коже, и ох, вот это был вид. Все вокруг — переливающиеся поля из мятлика, огороженные пятью деревянными изгородями и одиночный клен был бальзамом для его души, обещанием поддержать безупречную родословную лошадей, которые бродили и поедали сегрегированные луга, принося будущее поколение Дерби и будущих чемпионов. Даже победителей Тройной Короны. «Земле и ее дарам можно доверять», — подумал Эдвард. На деревья можно было бы положиться, потому что они обеспечивали тень в летний зной, а огромная крона не пропускала дождя, и поток воды мог стекать с нее весной и засушливой осенью, но человек мог всегда предсказать смену сезонов погоды. Черт, даже яростные торнадо и снежные бури имели свой определенный ритм, и не зависели от личности самого человека, поэтому не были безнравственными. Любой гнев может спуститься с небес, но он никогда не был направлен на какого-то конкретного: хотя некоторые могут почувствовать себя мишенью, но на самом деле, такого никогда не было. То же самое касается лошадей и собак, кошек и енотов, даже низших существ, невзрачного опоссума и змей, пожирающих своих детенышей. Для некоторых его жеребец Наб, как злобная шавка, но этот конь никогда не притворялся тем, кем он был. Он не улыбался в лицо, и не рвал вам спину, когда вы отворачивались от него. Люди гораздо опаснее, чем «непредсказуемые» животные и события перста Божьего. И все это озлобило его. Опять же, в эти дни он с горечью думал о многом. К тому времени, как он с Шелби подошел к коттеджу сторожа, его внутренние тирады, были закалены такой болью, которая все равно просачивалась сквозь его опьянение, словно его нервную систему принудительно перезагрузили, послав в мозг повышенное электрическое напряжение, отчего его связь между нейронами была вынуждена понизить его пессимизм. Старая дверь заскрипела, когда Шелби толкнула ее, внутри было темно как ночью, шерстяные тяжелые шторы плотно закрыты, единственный свет в компактной кухне был от лампы, напоминающей «глаз» шахтерской каски, ее света не хватало, чтобы осветить все. Мебель была скудная, дешевая и старая, полная противоположность ценным вещам, среди которых он вырос в «Истерли», хотя он полагал, что полки с трофеями победителя гонок из стерлингового серебра имели какую-то ценность, конечно, но в общем были ничем. Вырвавшись из ее рук, он потащился к своему креслу, ветхое Арчи Банкер, глубокое, принявшее форму его тела, с выпирающем колдобинами сиденьем. Он откинул голову назад и попытался дышать ртом, пытаясь не делать больших вдохов, чтобы не появлялась боль в ребрах. Но дергание его ноги заставило опустить его глаза вниз. — Что ты делаешь? Белокурая голова Шелби склонилась к его ботинку, и ее рабочие руки быстро справлялись со шнурками, он так не мог бы. — Я снимаю ботинок, мне кажется с вашей щиколоткой совсем плохо. Эдвард открыл рот, саркастические слова так и крутились у него на кончике языка. Но Бог не дал ему ничего сказать, поскольку ботинок с дикой болью был снят.