Я решилась, когда девочка подала чай и Кэед, решительно отстранив служанку, сама присела к круглому заварочному чайнику. Она колдовала, что-то разливая и смешивая, и выглядела почти живой. Почти счастливой. — Спасибо. — Я приняла в ладони чашку. — Я… много думала в последние дни. Чай пах жасмином. — Боги послали болезнь испытанием духа… и тела… — говорить с ними все равно что со стеной. Слушать слушают, а пойди пойми, что творится в головах их. И почему мне это так важно? — Чего вы хотите? Моя заготовленная речь рассыпалась. Я вдруг поняла, что им все эти слова неинтересны. Они не верят словам. А чему верят? — Простите? — подала голос Кэед. Она сидела на корточках, и спина ее была пряма. И она не стала наряжаться к обеду. Бледную кожу ее покрывали веснушки. Рыжие. Яркие. Они были и на носу, и на лбу, и, кажется, на руках тоже. — Чего вы хотите? — повторила я вопрос, который когда-то задавала сотрудникам. Правдивые ответы, к слову, получала крайне редко. Но тогда они меня не слишком-то интересовали. — Сейчас? — уточнила Кэед. — Вообще. От жизни. — А разве нам позволено иметь желания? — Легкий наклон головы, который выражает и недоумение, и насмешку. Разве пресветлая госпожа Иоко не понимает, что женщинам, собравшимся под крышей ее дома, желать нечего? — Любому человеку, если он жив, позволено иметь желания. Неделя. Ровно неделя прошла с того ужина, на который я возлагала немалые надежды, только они не оправдались. И теперь мне самой было смешно. И вправду, на что я рассчитывала? Правдивые ответы? Откровения? Слезы? Признания? Объятия? Заверения в любви и верности… глупость какая… эти женщины разучились верить кому бы то ни было. Да и я… что я могла им предложить? Только старый дом, нуждавшийся в заботе. И иллюзию покоя. Почему иллюзию? Потому что шкатулка, в которой Иоко хранила немногие свои сбережения — справедливости ради стоит сказать, что не только свои, — была почти пуста. Пара золотых лепестков, скромная кучка серебра и вязанка медных монет. Вот для чего, стало быть, дырочки в них. Удобно. Я села и попыталась вспомнить, куда ушли деньги. Ничего. Молчание и… ощущение вины? Их не украли, это я знала точно. Быть может, Иоко перепрятала монеты? Но куда? Я сдавила голову руками, с трудом удерживаясь, чтобы не удариться лбом о низкий столик. Столик был красив — полированное дерево и мозаика из разноцветных камней. Тонкая работа. Дорогой? Иоко не знала. Женщины не должны считать деньги, для этого есть мужчины. Мужчин поблизости не наблюдалось, равно как и свитков, в которых велись бы расходы, и вообще хотя бы бледного подобия учетной книги. Не было ее. Женщины не должны… Ясно. Денег нет, и куда подевались, выяснить вряд ли получится. В первую декаду месяца мне должны выдать содержание, но его хватит лишь на необходимое, а скоро зима и… зимой холодно. Это Иоко знала. Даже в том прошлом ее доме, который считался богатым, зимой было прохладно, хотя каждый день разжигали очаг и застилали пол меховыми коврами. Здесь же… Надо что-то делать. Сперва разобраться со счетами и ценами, но сама я буду долго возиться, а вот если попросить о помощи… — Госпожа? — Шину откровенно удивилась. — Простите, госпожа, но вы уверены? Вы и вправду хотите, чтоб я… — Вы же работали в лавке мужа? Вели его дела, помогали во всем? — Я наклонила голову, хотя и без того Шину была много выше Иоко. Она кивнула и нахмурилась. А ведь и она далеко не стара… слегка за тридцать. Лицо круглое. Кожа смуглая, но гладкая, без изъянов. В уголках глаз появились первые морщины, а в волосах — седина, но легкая, несерьезная… Широкие плечи. Крепкие руки. Слишком крупная. Слишком грубая, чтобы считаться красивой, во всяком случае, по меркам этого мира. Мой был куда менее строг… — Моя болезнь… — Болезнь? — Шину фыркнула. — Конечно, болезнь… — Разве нет? Я плохо помню, что было… раньше. — А то… икшари-корень памяти лишает… его иные используют… по-всякому. — Она пожевала губами и сказала: — Вот что, госпожа Иоко, чем могу, помогу. Мой дом ныне здесь, и иного уже не будет. Да что я умею? Лавку вот держать… Что за корень? Я слышала… нет, не я, но Иоко… серый корень, который добывали в болотах, а после сушили и, перетертый, мешали с маковым молочком, получая зелье забвения. Сладкое. И горькое. Оно даровало чудесные сны, но стоило взять больше дозволенного, и сны эти становились кошмарами… ее супруг, помнится, в одну ночь страшно кричал, и бегал по дому, и прятался, уверяя, будто бы демоны-они[16] пришли за ним… Он описывал их, огромных, вооруженных палицами-канабо, столь ярко, что Иоко почти поверила и понадеялась, что они заберут ее супруга. Не сбылось. Больше к корню он не прикасался, и Иоко не стала бы. Сама бы не стала… она видела, что зелья делают с разумом человека, тогда как… Узнаю. Время и терпение. Терпение и время… а пока — дом. И кухня, где отыскался мешок белого риса, который Шину пересыпала с ладони в ладонь, пробовала круглые зерна на зуб и хмурилась. — Дрянной подсунули… Масло прогоркло. Листы сушеных водорослей тоже оказались не лучшего качества. Да и вовсе на кухне огромной, способной прокормить всех обитателей некогда большого дома, ныне было поразительно пусто, как и в самом доме.