Еще одна загадка. Если бы тогда, когда жив был подонок, именовавший себя ее мужем, это было бы понятно. Или позже, когда кредиторы растаскивали жалкие крохи былых богатств. Или когда пришлось умолять матушку о милосердии… но нет, она преодолела все. И умерла. От банальной, как полагаю, простуды. Истощились жизненные силы? Или Иоко так привыкла выживать, что разучилась просто жить? Не знаю. Мне жаль ее, но это не совсем искренняя жалость, ведь ее смерть, неизвестно как, дала мне еще один шанс. Не его ли я хотела? И вот, получив, постараюсь не растратить впустую. Итак, я вышла в узкий коридор, перегороженный станами из лакированной бумаги. Они легко скользили, позволяя преображать дом… Легкость. Свежесть. Запах зимней вишни. Циновки на полу. И те же узкие длинные сундуки вдоль стен. Светящиеся шары на кованых подставках. И солнечный свет, проникающий сквозь полубумажные стекла. Тишина. Я знаю, что в доме звуки разносятся легко и что пятеро моих… подопечных? Постоялиц? Они прячутся где-то здесь, и странно, что я ничего не слышу. Или нет? Всхлип. Стон будто бы протяжный. И вновь тишина… терраса. Сад. Он не похож на те сады из прошлой моей жизни, он будто является продолжением дома. Дорожки. Трава. Россыпь мелких белых цветков. Холм. Ручей с крохотным водопадом. Мокрые камни. И синяя стрекоза, замершая над водяной гладью. Здесь даже дышалось иначе, и я остановилась, вцепившись в плечо девочки. Вдохнула влажный сырой воздух. Наклонилась, коснувшись воды кончиками пальцев. Мягкая, как шелк… и пахнет цветами. Время вишен давно ушло, но азалии держат оборону. Скоро осень, а с осенью приходят холода. И сомневаюсь, что холодный дом способен удержать их. — Идемте, госпожа. — Моя оннасю не отличалась терпением. Матушка непременно велела бы высечь ее за дерзость… Странная мысль. Чужая. И моя в том числе. Когда-нибудь я всенепременно привыкну к этому раздвоению. Надеюсь, что привыкну. Высокая кадка из дерева шигу наполнена горячей водой. И девочка помогает мне подняться по узкой лесенке. Она же снимает грязную одежду и, причитая, что слишком рано я вышла из дому, что моя болезнь еще не отступила, а вода опасна для слабых телом — все это знают, — льет на плечи душистую жижу. Мыло? Шампунь? Соль? Соль в воде я ощущаю и расслабляюсь. Жар извне растапливает другой, тот, который внутри. Пальчики моей оннасю пробегаются по шее, по лицу. Разбирают волосы. Втирают в них смесь из золы и жира и чего-то еще, о чем я знать не желаю. Я же любуюсь садом. В той моей жизни я хотела купить дом, но как-то все руки не доходили, а когда дошли, оказалось, что мой супруг не желает дома, с домами много проблем, лучше уж квартиру… — Как тебя зовут? — Я перехватила руку девочки. — Простите, госпожа? — Болезнь, — я вымученно улыбнулась, — забрала мою память… Глаза девочки расширились. — Не всю. Я помню себя. Я знаю, где нахожусь… но я забыла твое имя. — Его не было, госпожа. — Она опустила взгляд. — Простите… я не заслужила еще. Я кивнула, задумавшись, вернее, обратившись к той, чужой памяти. Но она молчала… вот про кадку эту сказать могла — ее принесла в дом отца матушка вместе с узкими подушками и тремя покрывалами, расшитыми серебряной нитью. Еще за нею дали три сундука, повозку с лошадью вместе и десять золотых лепестков. Но мой отец взял бы ее даже в простом пеньковом юкато… Так он говорил. — А какое имя ты бы хотела получить? Пальчики на моем затылке задрожали. Кажется, я вновь сказала что-то не то. — Придумай, как мне тебя называть. — Я постаралась, чтобы голос мой звучал ровно. Иоко умела притворяться, и надеюсь, ее умение не исчезло вместе с нею. — Да, госпожа… Мне помогли выбраться из ванны. Растерли жесткими полотенцами. Смазали кожу ароматными маслами, отчего та сразу заблестела… А я не так уж и смугла, как показалось. Подали одежду: широкие штаны из тонкой ткани, халат и невообразимо длинный пояс, который девочка ловко обернула вокруг моей талии, соорудив за спиной огромный пышный узел. — Расскажи, — я вновь нарушила молчание. — О чем, госпожа? — О том, что происходило в доме, когда я… заболела. — Я коснулась языком зубов. Мое лекарство имело четкий кисловатый привкус, избавиться от которого не помогали жесткие зубные палочки. Девочка молчала. Она ловко разбирала влажные волосы, расчесывая их гребнем, и мне было даже немного неловко отвлекать ее от этой, несомненно, важной работы. Иоко всегда гордилась волосами. Длинные и тяжелые, благородного черного цвета, они позволяли соорудить самую сложную прическу. А еще их удобно было наматывать на кулак… Я поморщилась: чужая память здорово мешала. — Все благополучно, госпожа… — шепотом произнесла девочка. — Все рады вашему выздоровлению… и благодарят богов за милость… Большего я не добьюсь. Что ж… ГЛАВА 5 Память. Моя-чужая, ныне податливая, как мягкий тофу. Попробуем воспользоваться ею… Иоко заплатила глашатаю на рыночной площади. И тот трижды в день выкрикивал ее приглашение. Первой привезли Мацухито. Она плакала. Она и без того была некрасива — чересчур высокая, плечистая и лишенная толики изящества, а слезы и вовсе сделали ее уродливой. Они проложили дорожки в рисовой пудре, размыли краску на губах, сделав их огромными. Неровно нарисованные брови. Зачерненные зубы. Семья Мацухито чтила традиции. — Ее муж умер, — сказал невысокий воин в черном облачении. На спине его кимоно виднелся герб Наместника. А на рукавах — две звериные морды. И Иоко поклонилась, приветствуя гостя столь важного. — Она не сумела родить ребенка, поэтому ее вернули.