Впрочем, и в бригадирской моей работе нет худа без добра. Благодаря ей сделался я вхож в каждый дом. Хозяева меня привечают, хотя о сторожевых псах этого сказать нельзя. Отчего-то они меня терпеть не могут. Особенно усердствует один – правда, не сторожевой, а бродячий, ничейный. Он то убежит из Завитой, то снова в ней появится. Летом небось давит в лесу мелкое зверье. Зимой ютится в стогах сена, живет, как говорится, мирским подаянием. В самом деле, почему-то в деревне его почти все подкармливают, особенно Лаврентьич старается – бригадир. Как-то раз я видел, как он пса кормит да бормочет: – Ты уж прости, голубчик, на двор тебя взять не могу, заколет Глашка рогами, она на тебя ох лютует, неведомо почему. Но не горюй, я тебя не покину, завсегда накормлю-напою. Я так понял, что Глашка – это какая-нибудь животина, вернее всего, одна из двух черных козочек, о которых так пеклась жена Лаврентьича. Потом я понял, что угадал верно… К слову добавлю, что пес этот и в будущие годы то появлялся в Завитой, то пропадал, но вечно цеплялся ко мне. Самое странное, что, когда появились у меня дети, он их тоже гонял… удивительный пес, нестареющий какой-то, неподыхающий, хотя ему, наверное, уже много лет было. Ну что ж, в Завитой столько удивительного мне открылось, что псом больше, псом меньше – не важно. Вернусь, однако, к своим отношениям с сельчанами… * * * В подъезде Маша нос к носу столкнулась с какой-то Жукиной соседкой, которая вела на прогулку золотистого ретривера. При виде Маши ретривер немедленно рассиропился, ткнулся мордой в ее колени и забил хвостом так, что по подъезду даже некий звон пошел. – Ну и ну! – изумилась его хозяйка. – Вот это я понимаю! Можно подумать, вы с моим Карлушей друзья детства! – Меня почему-то все собаки любят, – с извиняющейся улыбкой пояснила Маша. Это была сущая правда, а извиняющаяся улыбка объяснялась тем, что владельцы псов, как правило, ревнивы. Впрочем, соседка оказалась, на счастье, вполне адекватной и даже рассказала, что ее покойный отец обладал вот такой же удивительной притягательностью для четвероногих, которые признавали в нем безусловно высшее существо и лечились у него (а отец ее был ветеринаром) с огромным удовольствием. – Мне так странно, когда люди говорят, что собак не любят или боятся! – воскликнула Жукина соседка. – У нас в пятнадцатой квартире живет некий Павел Григорьевич, так у них с Карлушей такая антипатия, ну просто словами не описать! – Что вы говорите! – сделала большие глаза Маша, стесняясь признать, что сейчас идет к нему в гости, к этому самому Павлу Григорьевичу по фамилии Жуков, что он друг ее детства и даже в те давние детские годы на него рычала или норовила если не укусить, то сердито клацнуть зубами всякая собака из Завитой. Собственно, отчасти из-за этого Жукины родители и уехали из деревни раньше остальных и больше туда не возвращались даже на каникулы или в отпуска. Наконец Карлуша отклеился от Машиных колен и, поминутно оборачиваясь и прощально поскуливая, потащился вслед за хозяйкой на прогулку, а Маша позвонила в Жукину дверь, причем в ту минуту, когда звонок издал первую трель, она вдруг не то что испугалась неизвестно чего, но некую смутную тревогу ощутила, и поэтому очень захотелось ей повернуться – и быстренько сбежать из этого дома, но было поздно, поздно: дверь уже распахнулась, и перед Машей возник друг старинный Жука с вытаращенными от изумления голубыми глазами. И еще какое-то странное выражение… что-то вроде испуга… мелькнуло на его лице, но Маша решила не вникать в детали. Жизнь успела научить ее, что надо людей принимать не такими, какие они есть на самом деле, а такими, какими они хотят казаться, и она решила не отступать от этой заповеди. Ну, натурально, выяснилось, что номера ее телефона Жука не блокировал: это его айфон, этот подлый иностранный агент, сам по себе устроил ему такую пакость, причем Маша оказалась одной из многих от его происков пострадавших. Ну, натурально, последовало спонтанное застолье, причем и Жука, и Галочка бурно радовались Машиному визиту, потому что исповедовали такое правило: на свои дни рождения никого не приглашать, ибо истинные друзья эти святые для них даты бережно хранят в памяти и приходят без приглашения! Предполагалось, видимо, что эти истинные друзья обеспечивают и выпивку-закуску, потому что ели только Машин тортик и пили только принесенное ею инкерманское винцо. – Ну, за встречу старых друзей! – провозгласил Жука. Выпили. – А теперь за Галочку! – провозгласила Маша. – С днем рождения! Всего тебе самого радостного! Выпили. – А теперь за любовь! – провозгласил Жука, поднимаясь, поднося бокал к губам и особенным образом оттопыривая локоть. Кто-то когда-то сказал ему, что именно так оттопыривали локти гусары, когда пили: чтобы боевой конь не совался в рюмку. Выпили. – Слушай, Машка, – сказал Жука, отковыривая ложечкой шоколадный крем с очередного куска тортика и отдавая его Галочке: она очень любила такой крем, а Жука любил бисквит, пропитанный коньяком. – Слушай, Машка, а твоя личная жизнь как? Ты все принца ждешь? – Нет, – качнула Маша головой. – Принца я уже не жду… И замолчала, прикусив язык, с которого так и рвалось: «…а жду Ивана Горностая». Вслед за этим понадобилось бы объяснять слишком многое, после чего Жука и Галочка приняли бы ее за ненормальную. А между тем Жука смотрел на нее с каким-то непонятным интересом. – Это значит – что? – спросил он. – Ты уже кого-то дождалась? Или все еще хранишь свою хрустальную невинность? – А тебе какое дело, Жука? – рассердилась Галочка. – Такие вопросы задавать нетактично! – Да брось, дорогуша! – ухмыльнулся Жука. – Как будто тебе самой не интересно узнать, допрыгнул ли кто-то до верхнего венца терема, в который заточила себя наша Царевна-Несмеяна-Недотрога! – Маш. А правда, ты все еще одна или… – не скрыла любопытства Галочка. Маше просто ничего не оставалось, как многозначительно подмигнуть: – Успокойтесь, друзья, у меня все тип-топ! Вот так. Тип-топ – и отвалите, и пусть каждый понимает вещи согласно своей испорченности. – Молодец, Машка! – дружно сказали супруги. – Так держать! Тогда еще раз за любовь! Выпили. Несмотря на «нетактичные вопросы», вечерок все равно выдался приятный, милый, веселый, болтливый, причем настолько, что Маша лишь часа через два спохватилась, что пришла вообще-то не просто так застольничать (или обсуждать свою личную жизнь), а собиралась забрать старые фотографии. Услышав это, Жука, только что сиявший, болтавший и хохотавший, приуныл, опустил глаза и сообщил, что снимков у него нет. – Что, неужели еще не оцифровали? – удивилась Маша, после чего Жука окончательно скис и признался, что специалист, которому он отдавал фотографии, их просто-напросто потерял, не успев даже начать работу, а Жука не мог набраться храбрости позвонить Маше и сообщить об этом, потому что боялся, что она ему голову оторвет. «А ведь, пожалуй, не своевольный айфон, а ты сам именно поэтому мой номер заблокировал!» – проницательно подумала Маша, но Жука имел такой несчастный вид, что она только вздохнула, а голову отрывать ему не стала. – Мне почему-то ужасно хочется нашу Завитую повидать, – призналась Маша, не упоминая, впрочем, о сне, за который, конечно, была бы поднята Жукой и Галочкой на громкий и долгий смех. – Придется съездить и хотя бы такой ее поснимать, какой она теперь стала. Может быть, хоть что-то из старых времен там найдется. – Ничего там не найдется, – мрачно буркнул Жука. – Деревни нашей больше нет! Не поверишь, когда я узнал, что наши фотографии пропали – а ведь я этому уроду и свои старые снимки отдал, и у родителей взял все, что сохранилось, – то и сам решил туда съездить и хоть остатки былого поснимать. И увидел: деревня стоит пустая, ни единой души, все оттуда выехали, в огородах травища выше человеческого роста, дома все паутиной заплело, крыши проломаны, окна побиты… одна только ваша старая береза над забором по-прежнему возвышается, скоро до неба дорастет! Сообщив это, Жука повесил было нос, но в это время зазвонил телефон: о дне рождения Галочки вспомнила ее сестра, которая жила в Питере, да и время было уже позднее, поэтому Маша простилась и отправилась домой, чтобы не мешать людям общаться с родней. Кроме того, она не любила, когда ей врали в глаза так явно, как это сделал Жука, а про свою поездку в деревню он бесстыже наврал. Старая-то береза сгорела еще когда-а, больше десяти лет назад, а он ляпнул, будто она по-прежнему возвышается и скоро до неба дорастет. Но ведь нечему там расти, вот какая история! А вдруг он и про фотографии соврал? Вдруг сам их потерял или вообще засунул куда-то, начисто забыв отдать на оцифровку?.. Однако дались же ей эти фотографии! Вот вынь да положь – припало, как говорится, на них посмотреть! Маша взглянула на часы. Уже десять. Значит, в Екатеринбурге, где живет тетя Юля, полночь. Нижегородцам Маша ни за что не стала бы звонить в такое время: здесь все рано ложатся и рано встают, большинство местных жителей – жаворонки, однако тетя Юля – сова из сов, раньше двух часов ночи к постели даже не подойдет. Поэтому Маша без всякого зазрения совести набрала по благословенному ватсапу теткин телефон – и облегченно вздохнула, услышав ее бодрый и ничуточки не сонный голос. Начались, понятное дело, ахи-охи, радостные восклицания, смешанные с попреками, что давно не звонила, даже на бабкину годину. – Теть Юль, ты извини, – покаялась Маша, – я в церковь сходила, свечку за упокой бабулиной души поставила, тебе позвонить хотела, да как-то… из головы вон… прости! Ты не представляешь, как я скучаю. Воспоминания о детстве одолели, о Завитой… Это уже старость, да? – Какой тактичный вопрос! – расхохоталась ее пятидесятилетняя тетка. – Я себя старухой еще совершенно не считаю, однако съездить в Завитую мне тоже охота. Очень по ней тоскую! – Я сегодня Жуку видела – помнишь его? – продолжала Маша. – Так он сказал, что Завитая совершенно заброшена, люди все оттуда переселились куда-то, травища выше крыш – словом, картина отчаянная. Только на фотках можно прошлое увидеть, да Жука, представляешь, мои фотографии отдал цифровать какому-то олуху, который их потерял. А у тебя после бабушки ничего не осталось с видами Завитой? – Вот же гад этот Жука! – воскликнула Машина непосредственная и скорая на приговор тетка. – Как же можно такие бесценные вещи отдавать кому попало?! У меня остались, конечно, кое-какие старые снимки, но с видом деревни только один. На нем та наша береза – помнишь ее? – Еще бы не помнить! – вздохнула Маша. – Как же я ее любила! – Бабушка твоя ее тоже любила, она над этим снимком прямо тряслась, говорила, что это последнее сокровище ее памяти. Я даже хотела это фото с ней в гроб положить, да ведь это единственная память о прошлом, о Завитой. Хороший снимок, я его тоже отдала на оцифровку, но приличным людям, не то что Жука, олух этот! – А ты мне его можешь перекинуть? – с замиранием сердца, сама удивляясь своему трепетному нетерпению, спросила Маша. – Конечно, – усмехнулась тетя Юля. – Он у меня в телефоне есть. Лови! Звякнуло извещение о приходе сообщения, и Маша с трудом дождалась конца разговора. Нет, она была очень рада пообщаться с тетей, но нетерпеливое желание взглянуть на снимок не просто подгрызало, но буквально загрызало ее! Маська занудно шлялся вокруг, уныло подмяукивал и всячески намекал, что ему пора ложиться спать под хозяйкиным боком. Зря старался! Маша отправила фото на большой компьютер, сначала полюбовалась им на экране, а затем распечатала в максимальном формате и насладилась наконец погружением в прошлое. В стародавние времена Привез Черномазый Антипку в Завитую – так называлась деревня, в которой он жил, – поселил в своем доме, что стоял неподалеку от околицы (была его крыша деревянным петухом украшена – в насмешку над петушиным криком, которого всем колдунам, ведьмам и чертям бояться должно!), и велел называть себя дядькою, а мальчика звал племяшом. Ну а мальчишке что? Хоть горшком назови, только напои да накорми. Грех жаловаться – жил он у дядьки не в пример сытнее, чем дома. В избе всегда чистота невиданная, еда в печи стоит приготовлена, скотина напоена-накормлена, огород прополот… Рассыплет, бывало, Антипка соль (а у него руки не тем концом были вставлены!) – дядька не бранится: только мигнет – и соль опять в коробе лежит, по одной солинке собранная… Но вот кто все это делал?! Кто соль собирал, кто за хозяйством смотрел?! Антипка сначала не знал, что Аксену Черномазому черти-бесы служили. Таков уж обычай – к колдуну на всю жизнь его приставляются для услуг мелкие бойкие бесенята. Они не только вмиг исполняют все поручения, но даже надоедают, требуя для себя все новой и новой работы. Что ни придумает колдун – всё бесам нипочем, всё только забава. Но беда, коли работы нет – тогда начинают они Аксена мучить, да так, что его всего скорежит, коленками так и притянет к груди!