«…Игра Урсулы, в которой она жизненно нуждалась ввиду определённых психологических черт характера, была безобидной для окружающих, но, я думаю, себе она навредила давно. Изображая больную, она стала больной по-настоящему, как бы дико это ни звучало. И, мне кажется, иногда совсем не отличала реальность от того, что было в её голове…» На утёсе в то утро это была самая трезвая женщина на свете… «…Всё же случались моменты, когда в тучах появлялись прогалины света. Таким, на мой взгляд, был её последний выход. В её критическую минуту ей помог брат, а теперь, когда брат оказался на волоске от виселицы, она за него заступилась. Острый психологический момент вернул её в реальность…» Ведь если не он, то, значит, она, а если не она, то всё-таки он. Иначе кто, если не он и не она? «…Она поверила, выслушав ваши доводы, в то, что Майкл был убийцей. Для неё не составляло труда представить себе, как, приревновав, он мог столкнуть Ванессу, возможно, в порыве гнева, в ссоре. Может, он и не хотел, чтобы всё так вышло, чтобы она захлебнулась. Но что вышло, то вышло…» Вот и у Томпсона – ничего, похоже, не вышло… «…Урсула была умна. Следы её губ на стакане, красная краска на кисточке, эскиз, о котором говорил Бульденеж, – всё это она мигом разложила по полочкам, стоя на лестнице и слушая, и преподнесла нам, выставив себя в конечном счёте человеком с убедительными уликами и мотивом…» У Томпсона в ту минуту не было сомнений. «…Она действительно заходила к Ольге и намазала краской губы. Но она не знала, что Ольга лежала в тот миг под окном… Да, мой вопрос об орудии убийства привёл её в замешательство, но лишь на короткое время. Она моментально вспомнила образ, в котором пребывала – роль самоубийцы, а значит, её выстрел в голову сочтут за часть её игры. Или за психическое отклонение…» Так и произошло. В отчёте несколько раз акцентировалось психическое состояние убийцы, в роли которого там значилась Урсула. «…Доктор, если помните, тоже молчал во время своего ареста, лишь потому, что верил в виновность сестры. Он считал, что это Урсула столкнула Ванессу за то, что та отняла, если можно так выразиться, у неё Фостера…» Значит, Фостера она всё-таки любила. «…Когда я спросил его, знает ли он кого-нибудь по имени Фостер, доктор долго обдумывал, а потом сообщил, что это имя снеговика, которого Урсула и я слепили. Он не хотел, чтобы в разговоре всплывал фермерский сын. Он не знал, что Бульденеж уже рассказал вам о нём…» Эта идея с фермерским сыном всплыла неожиданно, как утопленник, пролежавший в сундуке на дне больше ста лет. «…У меня была своя теория на этот счёт. Я полагал, что Фостер могло быть средним именем доктора. Мне казалось, Урсула ревновала брата к его пассиям, потому вполне могла столкнуть Ванессу…» Надо же, а у Томпсона в мыслях такого и близко не возникало. «…Эти песни гейши из Нагасаки о предавшем муже и вообще этот призрачный бывший или будущий муж. Доктор сказал, это тоже образ из книги, но я так не думал. Я посчитал, что он просто защищал сестру и что Урсула вполне могла слететь с катушек (в письме доктору я употребил менее грубое выражение) и возомнить, что Майкл – её муж, который её предал…» Это бы объяснило многое. «…Это бы всё объяснило. Но я ошибался. Очень сильно ошибался. И вы, мистер Томпсон, тоже ошибались. Из-за наших с вами ошибок и погибла талантливая актриса…» Та увядающая актриса, что так импонировала Бульденежу. Как он говорил? Было в ней что-то такое по-человечески жалкое, ничтожное… Было к ней сильное чувство сострадания… Она могла покончить с собой… Всё верно. Могла и покончила. Только Бульденеж не знал, как знал теперь Томпсон, что это не была одна из личностей Урсулы, это была настоящая Урсула – она сама, увядающая, ранимая, неуравновешенная. «…Смущало и другое. Тот эскиз, что мы нашли. Вначале уголок, затем оставшийся пепел в каминной топке. С эскизом было что-то не то…» Не удивлён. «…А что, я только недавно понял. В комнате Урсулы висели две картины с нарциссами. Бульденеж сказал, что эти нарциссы были первыми работами Ольги на холстах, до этого она сделала к ним пару эскизов. И это были единственные эскизы, которые нарисовала Ольга. В дальнейшем она всегда брала кисть и работала с холстом и красками, игнорируя черновую возню. Понимаете?..» Кажется, но не совсем. «…Ещё раз: Ольга никогда не рисовала эскиза фиалки. Ну, теперь-то поняли?..» Погоди-ка… «…Вот это я и пытаюсь донести: в руке Патрика и в камине Барбары был эскиз нарцисса, а не фиалки!..» Дошло! Но к чему это ведёт? «…Эскиз нарцисса был подброшен намеренно. Это был ещё один ложный ключ, равно как и горшок с фиалкой, чтобы мы не нашли нужную фиалку…» Здесь Томпсон перестал угадывать наперёд мысли с этой бумаги. Бесполезно, решил он. «…Где ещё искать? О, мой бог, каким же глупцом я был, что не понял сразу…» Как он любит изводить людей! Сказал бы сразу, но нет! «…Чтобы понять человека, нужно поставить себя на его место. Так я говорил. И так я и сделал. Чем занимался Бульденеж? Учил Ольгу срисовывать, используя коллекцию открыток. Объясняя технику той или иной работы, он рассказывал и о том, из чего и как создавался оригинал. Теперь вы улавливаете, откуда дует ветер?..» Что-то начало проявляться, но совершенно неясно что…