Кто любит, пусть живет в радости. Да сгинет тот, кто не знает любви. Да сгинет дважды тот, кто запрещает любить. Надпись на стене в Помпеях Жар в бане смягчает каждую жилку, вытягивает напряжение из тела, и струйки пота стекают по коже, лаская ее, точно нежные пальчики. Когда Амара вытягивает перед собой руки, от них идет пар. Она переворачивает их ладонями вверх, сцепляет пальцы, затем расцепляет. Эти руки принадлежат ей; это тело принадлежит ей. После всех ужасов борделя, когда тобой владеет кто-то другой, это ощущение никогда не перестанет быть таким пронзительным. Амара закрывает глаза, откидывается на горячую стену и думает о Филосе, вспоминая последнюю ночь, которую они провели вместе. Сейчас кажется невозможным представить, что были времена, когда ее тело не дарило ей удовольствия, а только отдавало его тому, кто им пользовался. Амара вдыхает пар, чувствуя, как горячий воздух доходит до самых легких. Мысленным взором она видит Филоса так ясно и точно: его движения, жесты, которыми он сопровождает свои слова, как он смеется, как смотрит на нее. Каким эмоциональным он может быть наедине, что так не похоже на покорную униженность, которую он, как раб, обычно вынужден демонстрировать. А сколько она теперь знает о его жизни, сколькими воспоминаниями они поделились друг с другом: сказки, которые мать рассказывала ему в детстве, его долгая дружба с Виталио, какое сострадание ее отец испытывал к больным, как пела Дидона. Он стал ей дороже любого другого живого существа. Амара чувствует, как напряжение возвращается, точно змея, сворачивается у нее в груди, обернувшись вокруг сердца. Как же это невыносимо: знать, что Филос — раб. Он не может распоряжаться своей жизнью. В начале их связи ее порой раздражал фатализм Филоса, то, как он будто бы смирился с тем, что их любовь будет короткой. Теперь она по этому скучает: боль Филоса причиняет ей куда больше страданий. Амара чувствует ее в его взгляде, когда он смотрит на нее и запечатлевает в памяти каждую черточку ее лица на случай, если у него отнимут возлюбленную. Или когда он обнимает ее так крепко, что она чувствует лихорадочное биение его сердца. Хуже всего, когда они расстаются под покровом ночи, когда он возвращается в свою каморку, и Амара знает, что в эти моменты они оба думают о том, когда настанет последнее свидание и будет ли у них возможность хотя бы попрощаться. Амара открывает глаза и садится прямо, ее охватывает страх. Чем ненадежнее становятся ее отношения с Руфусом, тем отчаяннее она хочет освободить Филоса. Оба столько раз продумывали этот план — спросить ли ей у Руфуса, можно ли ей выкупить Филоса, как лучше подгадать время, какую сумму предложить, — но ни одна стратегия не выглядела убедительной. Пока Руфус остается патроном, Амара не сможет предоставить ему разумного объяснения, почему ей хочется выкупить Филоса; с таким же успехом она могла бы предложить купить у него какой-нибудь стол. Это только вызовет подозрения. Остается только ждать, пока Руфус не отозвал Филоса обратно; возможно, к тому моменту его чувства к Амаре совсем остынут. Амара прижимает руки к животу, словно загоняя тревогу обратно внутрь. Есть еще один путь, на котором она решила попытать счастья без ведома Филоса, зная, насколько он может быть опасен. Она поднимается на ноги, ее кожа влажная от пота, а голова кружится от жара и страха. Фортуна вращает свое колесо только ради тех, кто осмелится проехать в ее колеснице. Виктория, запыхавшись, входит во двор, когда Амара уже покидает термы. — Прости, что опоздала, — говорит она, лицо у нее красное, а волосы влажные от пота, выступившего на изнуряющем августовском зное. — Руфус позвал. Амара берет Викторию за руку и тащит обратно по ступенькам на улицу: ей не хочется, чтобы кто-нибудь еще в заведении Юлии услышал громкий голос подруги. — Ничего страшного, — говорит Амара. — Извини, что он так на тебя набросился. — Ой, все в порядке, — великодушно отмахивается Виктория. — Он и не был особенно требователен. Хотя, кажется, сейчас ему уже не так стыдно. И я думаю, что тебе нужно стараться чуть лучше. Он говорит, что ты намного более зажатая, чем я. — Вот козел, — произносит уязвленная Амара. — Когда я распаляюсь, он начинает рассуждать про бордель. Теперь он ноет, что я слишком сдержанная. Он невыносим! Они направляются к рынку рядом с ареной; он ближе, чем форум, хотя лотков здесь меньше. Прохлада после купания уже выветривается, и Амаре неприятно находиться на солнце. Она показывает на переход, и обе осторожно идут на противоположную сторону дороги, чтобы продолжить путь в тени. — Но ты и в самом деле как будто немного охладела к нему, — говорит Виктория, вновь взяв Амару за руку. — Тому есть причина? — Ты видела, как он вел себя, когда я вернулась из Мизена. — Он ревновал, — отвечает Виктория. — Но ничего ужасного, если только он не насиловал тебя потом. Я правда хотела узнать, но ты меня не впустила. Амара знает, что Виктория намного более терпима к грубости, чем она. Руфус дважды прибегнул к физической силе, чтобы запугать и унизить ее, а этого более чем достаточно, чтобы лишиться преданности Амары. Но это невозможно объяснить женщине, которая когда-то любила такого буйного мужчину, как Феликс, и чей нынешний любовник убивает ради развлечения. — Я не хочу вспоминать об этом, — произносит она. Виктория закатывает глаза: — Прекрасно. Главное нам между собой договориться, чтобы нашими стараниями он продолжал платить аренду. На рынке оживленно, странствующие торговцы сидят или стоят у своих временных лотков: у некоторых это просто ковер, расстеленный на земле. У самой дороги мужчина со сковородками бьет в них и громко орет, Амара сразу вспоминает о Лемуриях. Женщины так старательно пытаются его обойти, что Виктория чуть не спотыкается о старуху, которая продает маленькие глиняные статуэтки Венеры и Купидона. — Девочки, они принесут вам удачу в любви! — вопит она и пытается сунуть Амаре божественного младенца. Амара и Виктория извиняются и торопятся прочь. Торговец цветами стабильно занимает место на краю площади, это словоохотливый мужчина, который всегда приветствует Викторию и Амару, точно внезапно обретенных дочерей, восторженными криками. Его театральные ужимки по меньшей мере запоминаются, а может, даже приносят прибыль, потому что теперь гирлянды для выступлений Виктории они покупают только у него. — Девочки мои! — вопит он при их приближении. — Только посмотрите на моих прелестных девочек! Он пытается ущипнуть Викторию за щеку, прекрасно зная, что Амару лучше не трогать. — Хотите чего-нибудь к Неморалиям, да? — Ты всегда знаешь, за чем мы приходим, Гермер, — говорит Виктория, хлопая ресницами и подыгрывая ему. — Шесть гирлянд, — произносит Амара. — Может, скинешь немного? — Шесть! О! У вас еще более прекрасные подруги! Когда вы собираетесь привести всех этих девушек ко мне? — Может быть, в скором времени, если сделаешь хорошую скидку, — отвечает Амара. — Я всегда делаю хорошую скидку своим любимым девочкам, — подмигнув, говорит торговец. Они обмениваются шутками, уточняют детали заказа и оплачивают его. Гермер убеждает их расстаться с еще большей суммой денег, настояв, что им необходимо попробовать медовые пирожные, которые проходящий мимо торговец разносит на подносе: «Даже моя мама таких не готовила!». Амара подозревает, что торговцы договорились заранее направлять клиентов друг к другу. Согласовав заказ на гирлянды, они без долгих предисловий прощаются, Гермер уже приглядывается к следующим покупателям. Виктория и Амара вместе со своими пирожными семенят к краю площади и садятся на каменную скамейку в тени стены виноградника. — Когда я познакомлюсь с Крескентом? — спрашивает Амара, стряхивая с пальцев оставшиеся крошки. Она голодна, как волчица, и ей горько и обидно от того, что Руфус восторгается грудью Виктории, а ей урезает еду. — Ему не так-то просто вырваться из бараков! И мне кажется, тебе не понравится таверна, где мы встречаемся. У Руфуса бы припадок случился, начни ты туда ходить. — Главное, чтобы ты была счастлива, — говорит Амара. — И не подвергала себя опасности. Виктория отвлекается от разговора и приглядывается к кому-то: — Это разве не тот слуга горшечника? Смотри! Вон там! Амара переводит взгляд. Менандр стоит с краю толпы и смотрит на них. Встретившись взглядом с Амарой, он опускает глаза. Амара не раздумывая вскакивает, ей ужасно хочется поговорить с ним. Менандр разворачивается, Амара знает, что он заметил ее движение. На краткий миг она думает, что он попытается сбежать от нее, но Менандр, напротив, ждет. Чем ближе она подходит, тем лучше понимает, как далеко в прошлом осталась их прежняя близость. А потом она оказывается перед ним и смотрит прямо в его темные глаза, но в них нет той теплоты, которая была когда-то. И в памяти всплывают все ужасы Сатурналий. — Я не собиралась ронять лампу, — выпаливает Амара, не в силах даже просто поздороваться. — Клянусь тебе. Это была случайность. — Я понял, — отвечает он, явно смущенный. — Не сразу же. Но потом понял. — Это было прекрасно. И я очень сожалею. Обо всем. — Никандр сказал мне, что он освободил тебя в ту ночь. Твой патрон. — Менандр боится взглянуть ей в глаза. Амара никогда не думала, что он может быть таким скованным. — И он сообщил мне… рассказал, что случилось с Дидоной. Мне правда очень жаль. Она была хорошим человеком. — Спасибо. Я скучаю по ней. Амара прижимает руку ко рту, она не хочет плакать. Делает глубокий вдох, чтобы успокоиться: — Надеюсь, что у тебя все в порядке. Она пытается сделать так, чтобы голос звучал веселее, и смотрит ему в лицо. Менандр кивает. — Так и есть, спасибо. Но, Амара, мне уже пора идти. — Он называет ее именем рабыни, а не настоящим, Тимаретой, которым когда-то звал ее, и это ранит ее сильнее, чем любые другие слова. — Извини. Пусть у тебя все будет хорошо. Он поворачивается к Амаре спиной и быстро уходит, даже не подождав, пока она с ним попрощается. Виктория, которая до этого момента тактично держалась в стороне, подбегает к Амаре и берет ее за руку. — Не плачь, — тихо говорит она, уводя ее подальше от толчеи. — Не здесь. Они возвращаются обратно к скамейке, и Виктория обнимает всхлипывающую Амару. — Все хорошо, — утешает она подругу. — Все хорошо. — Прости. — Амара вытирает лицо; когда горечь утихает, ей становится стыдно. — Все хорошо, — повторяет Виктория. — Я знаю, что он был тебе небезразличен. — Так было раньше, — говорит Амара. — Или, по крайней мере, сейчас мои чувства другие. Просто я никогда не хотела причинять ему боль. — Я всегда считала, что он еще тот нахал, раз не взял лампу сразу, как только увидел Руфуса. — Виктория приглаживает Амаре волосы, чтобы она выглядела не такой растрепанной после того, как плакала. — Извини, конечно, может, он сделал тебе хорошую лампу и все такое, но это не стоило того, чтобы терять патрона. Амара смеется, язвительный тон подруги утешает ее лучше, чем любые слова сочувствия. — К тому же, — фыркает Виктория, — он раб. Теперь он тебе не чета. — По-моему, положение раба не делает его менее привлекательным, — говорит Амара, невольно защищая Филоса, несмотря на то что выпад Виктории был адресован не ему. — А как же Крескент? Виктория встает со скамейки и помогает подняться Амаре. — Крескент — гладиатор, — надменно говорит она. — Это совсем другое. К тому же Крескент красивее. Обе улыбаются и идут обратно к дому, Виктория крепко держит Амару под руку.