Чем старше он становился, тем острее ощущал общую неприязнь. Она проявлялась по-разному у детей и у взрослых, но в какой-то момент окружила его плотной стеной одиночества. Так продолжалось, пока не появился Лось. Человек, говоривший с ним не как с одним из многих. Слепой не мог знать, что Лося вызвали специально для него. Он думал, что Лось выделил его среди остальных, полюбив сильнее. Он вошел в его жизнь, как к себе в комнату, перевернул все вверх дном, переставил и заполнил собой. Своими словами, своим смехом, ласковыми руками и теплым голосом. Он принес с собой много такого, о чем Слепой не знал и мог бы никогда не узнать, потому что никого всерьез не волновало, что знает и чего не знает Слепой. Мир его состоял из нескольких комнат и двора. Другие дети в сопровождении взрослых с удовольствием выходили за пределы этого мира, он всегда оставался. В этот куцый, четырехугольный мирок и ворвался Лось, заполнил его целиком, сделал бескрайним и бесконечным, а Слепой отдал ему свои душу и сердце — всего себя — на вечные времена. Другой бы не понял и не принял, другой на месте Лося мог бы даже не заметить этого, но Лось все понял, и когда настало время уходить, он знал, что Слепого ему придется взять с собой. Слепой на это не рассчитывал. Он догадывался, что Лось рано или поздно уйдет, что он снова останется один и что это будет очень страшно. Но не представлял, что может быть и по-другому. А потом случилось чудо. Память сохранила тот день во всех подробностях, со всеми звуками и запахами, с теплом солнечных лучей на лице. Они куда-то шли, и Слепой цепко, очень цепко держал Лося за руку, и сердце его трепыхалось, как раненая птица. Ему было больно от слишком большого счастья. Они шли долго. Солнце грело, камешки хрустели под ногами, где-то вдали с ревом проносились машины. Так долго и так далеко ему никогда еще не приходилось ходить. Потом они ехали в машине, где ему пришлось отпустить руку Лося, и он уцепился за полу его пиджака. Так они приехали в Дом, где тоже было много детей, но в отличие от тех, прежних, все они были зрячие. Он уже знал, что это значит — что у каждого из них есть что-то, чего нет у него. Но его это больше не беспокоило. Главное, рядом был Лось — человек, которого он любил и который любил его. Потом оказалось, что Дом живой и что он тоже умеет любить. Любовь Дома была не похожа ни на что. Временами она пугала, но всерьез — никогда. Лось был богом, и место, где он жил, не могло быть простым местом. Но и причинить вреда оно не могло. Лось не показывал, что знает о настоящем Доме, прикидывался непонимающим, и Слепой догадался, что это Великая Тайна, о которой не следует говорить вслух. Даже с Лосем. Поэтому он молчал и просто любил Дом, как никто прежде. Ему нравился запах Дома, нравилось, что в нем много отсыревшей штукатурки, которую можно отколупывать от стен и поедать, нравился большой двор и длинные коридоры, по которым интересно бродить. Ему нравились щели в стенах Дома, его закутки и заброшенные комнаты, то, как долго в нем держатся следы проходящих, нравились дружелюбные призраки и все без исключения дороги, которые Дом перед ним открывал. Здесь он мог делать все, что хотел. Раньше за каждым шагом наблюдали вездесущие взрослые. На новом месте этого не было, и с непривычки это было странно, даже неудобно, хотя привык он быстро, гораздо быстрее, чем ожидал. Синеглазый Лось — ловец детских душ — вышел на крыльцо и посмотрел на небо. Раскаленное, оно затухало красным на горизонте. Вечер не нес прохлады. Сидевший на крыльце мальчик с подбитым глазом тоже смотрел в небо. — Что случилось? — спросил его Лось. Мальчик скривился. — Он сказал — я должен уметь драться. А зачем, спрашивается? Он всегда молчит и молчит, как глухой — вот и молчал бы дальше. Когда он говорит, с ним вообще невозможно. Я раньше думал: «Как плохо, что он молчит!» А теперь думаю, что было лучше. И драки его мне не нужны. Шарахнул зачем-то по глазу. Завидует моему зрению наверное… Лось спрятал руки в карманы брюк и покачался на пятках: — Болит? — Нет. Мальчик поднялся и лег животом на перила, свесившись во двор. — Просто он мне надоел. Иногда кажется, что у него с головой не все в порядке. Странный он какой-то. — Он говорит о тебе то же самое, — Лось прятал улыбку, рассматривая понурую фигуру на перилах. — Но ты ведь помнишь наш уговор? Мальчик покачался, оттолкнувшись ногами от дощатого настила крыльца. — Помню. Не жаловаться, не обижаться и не дуться. А я и не дуюсь, и не жалуюсь. Я просто гуляю, — он задрал голову и перестал раскачиваться. — Смотри, Лось, как красиво! Красное небо. А деревья — черные. Как будто небо их сожгло. — Пошли, — Лось повернулся к двери. — С балкона вид еще красивее. Здесь ты кормишь комаров. Мальчик нехотя слез с перил и пошел следом. — Бедняга Слепой ничего этого не видит, — сказал он с тихим злорадством. — Понятно, почему он такой нервный. — А ты расскажи ему, — ответил Лось, открывая дверь. — Ему будет приятно послушать о том, чего он не видит. — Ага, — кивнул мальчик. — Конечно. И он подобьет мне второй глаз, чтобы мы с ним сравнялись во всем. Это ему тоже будет приятно. Двое мальчишек лежали на балконе на надувном матрасе, голова к голове. Мальчик в соломенной шляпе с пустыми рукавами рубашки, подмятыми под живот, монотонно бормотал, не поднимая глаз от цветастого матраса: — Они белые и движутся, а по краям как будто рваные или немного покусанные. Снизу розоватые. Розовое — это вроде красного, только светлее. А движутся они очень медленно, надо долго смотреть, только тогда увидишь. Сейчас их мало. А когда бывает много, то уже не так солнечно, а если еще и тучи, то совсем темно, и тогда даже дождь может пойти… Длинноволосый мальчик поднял голову и нахмурился: — Не надо про то, чего нет. Рассказывай про то, что сейчас. — Ладно, — согласился мальчик в шляпе и перевернулся на спину. С матраса посыпались завалившиеся в углубления кукурузные зерна и крошки печенья. — Значит, они белые, а снизу розоватые и тихо плывут, а вокруг все голубое. Он прищурился, глядя сквозь выгоревшие ресницы в ровную, без единого облачка, синеву неба и, улыбаясь, продолжил: — Под ними все голубое и над ними тоже. А сами они, как белые барашки. Жаль, что ты не видишь эту красоту… Дом был пуст или казался пустым. По утрам уборщицы-невидимки пересекали коридоры, оставляя за собой блестящие мастикой следы. В пустых спальнях в оконные стекла бились мухи. Во дворе, в шалаше из картонных коробок, жили трое загорелых до черноты мальчишек. Ночами выходили на охоту кошки. Днем они спали, свернувшись в пушистые клубки. Дом был пуст, но кто-то прибирал его, кто-то готовил еду и складывал ее на подносы. Чьи-то руки выметали мусор и проветривали душные комнаты. Жившие в картонном домике прибегая в Дом за бутербродами и водой, оставляли на чистых полах фантики от конфет, комки жевательной резинки и пыльные следы. Они старались изо всех сил, но их было слишком мало, а Дом был слишком велик. Грохот их ботинок замирал, поглощенный тишиной, крики глохли меж пустых стен, и после каждой вылазки они торопились вернуться в свой маленький дворовый лагерь, подальше от мертвых, безликих комнат, пропахших мастикой, одинаковых, как близнецы. Невидимые руки сметали их следы. Только одна комната была жилой. Ее жильцов не пугала необитаемость Дома. Мальчик и сам не знал, чего так испугался в тот первый день, когда они вернулись. Его разбудил шум их присутствия. Проснувшись, он с удивлением понял, что Дом заполнен людьми, что тишины — знойной, летней тишины, к которой он успел привыкнуть за месяц — больше нет. Дом скрипел, охал и посвистывал, хлопал дверьми и звенел стеклами, перекликался сам с собой музыкальными отрывками через стены, кипел и бурлил жизнью. Он сбросил простыню и выбежал на балкон. Двор был заполнен людьми. Они толпились вокруг двух красно-синих автобусов, смеялись, курили и перетаскивали толстые рюкзаки и сумки с места на место. Цветастые, загорелые, шумные, пахнущие морем. Горячее небо жарило двор. Он смотрел на них, присев на корточки, вжавшись лбом в прутья перил. Он хотел быть среди них, невидимой частью взрослой, прекрасной жизни, изнывал от желания спуститься — и не двигался с места. Кто-то должен был его одеть. Насмотревшись, он вернулся в комнату. — Слышишь? — спросил Слепой, сидевший на полу возле двери. — Слышишь, сколько от них шума? Слепой держал его шорты. Мальчик подбежал и поочередно просунул ноги в штанины. Слепой застегнул молнию. — Ты их не любишь? — спросил мальчик, наблюдая, как тот шнурует его кеды. — А за что? — Слепой скинул его ногу с колена и поставил другую. — За что я их должен любить? Он едва дождался жакетки и не дотерпел до расчески. Отросшие за лето светлые волосы остались взъерошенными. — Все, пусти! Я пойду! — крикнул он и побежал, оскальзываясь от нетерпения. Коридор, лестница, первый этаж. Распахнутую дверь во двор подпирал полосатый чемодан. Он выбежал на крыльцо и замер в растерянности. Кругом были лица. Чужие и острые, как лезвия ножей. Пугающие пронзительные голоса. И он испугался. Эти были совсем не те люди, к которым он спешил. Они были черны от солнца, они смеялись и пестрели цветастыми рубашками, но были совсем другими. Он сел на ступеньку, не сводя с них бирюзово-кошачьих глаз. Дрожь пробежала по позвоночнику. «Вот они какие, — подумал он горько. — Склеенные из кусочков. И я один из них. Такой же. Или стану таким. Это как зоопарк. И ограда — сетка со всех сторон». Там был один в коляске — белый, как мраморная статуя, седой и изможденный, а был и другой — почти фиолетовый, распухший, как утопленник, и такой же страшный. Тоже неходячий, окруженный девушками, которые толкали его коляску. Девушки смеялись и шутили. В каждой из них был изъян — и они были склеенные. Он смотрел на них, и ему хотелось плакать. Высокая, черноволосая девушка в розовой рубашке остановилась рядом. — Новенький, — сказала она, глядя на него колдовскими глазами, в которых радужка сливалась чернотой со зрачком. — Да, — согласился он грустно. — У тебя уже есть кличка? Он помотал головой. — Тогда будешь Кузнечиком, — она тронула его за плечо. — У тебя в ногах будто по пружинке запрятано. «Видела, как я несся по лестнице», — подумал он, краснея. — Вон тот, кого ты ищешь, — она показала в сторону одного из автобусов. Мальчик посмотрел и увидел, что там, рядом с человеком в черной футболке и в черных брюках, стоит Лось. Он обрадовался и улыбнулся девушке. — Спасибо, — сказал он. — Вы угадали, я именно его искал. Она пожала плечами: — Нетрудно догадаться. Все мальки его ищут. А ты еще совсем свежий малек. Не забудь свою кличку и свою «крестную». Я Ведьма. Она поднялась на крыльцо и вошла в Дом. Кузнечик смотрел ей вслед очень внимательно, но не увидел склеенных кусочков. «Теперь у меня есть кличка!» — подумал он и побежал к Лосю. Ласковая рука опустилась ему на плечо, он прижался к Лосю и замурлыкал от удовольствия. Человек в черном насмешливо смотрел на них из-под густых бровей. — Еще одно преданное сердце, Лось? Когда ты только успеваешь? Лось нахмурился, но промолчал. — Шутка, — сказал черный человек. — Просто шутка, старина, не сердись, — и отошел от них. — Кто это? — тихо спросил Кузнечик. — Один из воспитателей. Ездил с ребятами в санаторий, — рассеянно ответил Лось. — Черный Ральф. Или Р Первый. — А что, есть другие, такие же, как он? Вторые, третьи и четвертые? — Нет. Других таких нет. Просто его почему-то так прозвали. — Дурацкое лицо, — сказал Кузнечик. — Я бы на его месте отрастил бороду, чтобы его не было видно. Лось рассмеялся. — А знаешь, — мальчик потерся щекой о его ладонь, — у меня теперь тоже есть кличка. Угадай, какая? Ни за что не угадаешь. — Не стану и пытаться. Наверное, что-то летучее.