На этот раз погиб мужчина примерно 55 лет, скончавшийся в результате падения с верхнего этажа особняка. Его останки сегодня рано утром обнаружил Джек Уорнок, инспектор полиции отделения «С», который находился поблизости в связи с полицейским расследованием, не имеющим отношения к данному происшествию. Он дал интервью корреспонденту «Газетт». При падении погибший сильно разбил лицо и верхнюю часть тела. Присутствовавшему корреспонденту позволили взглянуть на обезображенный труп с близкого расстояния. К тому времени личность погибшего еще не была установлена, и полицейский врач не прибыл на место происшествия. Инспектор Уорнок своими предположениями делиться не стал, но подтвердил, что возраст погибшего соответствует возрасту лорда Страйта. На вопрос о том, проживали ли в Страйт-хаус другие мужчины, помимо его светлости, Уорнок сказал, что насколько ему известно, нет, если не считать прислуги; при этом он заметил, что на погибшем не униформа слуги, а вечерний наряд знатного джентльмена. Присутствовавший корреспондент попыталась расспросить домочадцев, но никто из них не пожелал ничего говорить. Посетителей в Страйт-хаус не принимают, и от представителей его светлости не ожидается официального заявления, пока компетентные органы не дадут свое заключение. XXI Гидеона разбудило безмолвие утихомирившейся непогоды. Он во сне ощутил его, это затишье, а вместе с ним и все возрастающую тревожность ночных грез. Ему снились родители, теперь без лиц, стершихся из его памяти. Они бросили его на изрытой колеями дороге в каком-то болотистом краю. Он стоял на месте и звал их, но голос застревал в горле. Мама один раз оглянулась, рукой прикрывая от света побелевшее лицо, и снова побрела вперед, вместе с отцом направляясь к ожидавшей их груженой повозке. В пустынном небе промелькнул ястреб. Повозка медленно покатила прочь. И все замерло. Беззвучие пугало. Наверно, так и бывает в конце. Наверно, наступает тишина. С этими мыслями Гидеон и проснулся. И еще со странным ощущением, что в отведенной ему комнате произошли какие-то перемены. С минуту он лежал не дыша, затем резко сел в постели, словно чтобы застать врасплох украдкой пробравшегося к нему незваного гостя. Никого не было, и он не заметил признаков того, чтобы кто-то заходил к нему, пока он спал. Стакан воды стоял, как и стоял, на тумбочке у кровати. Одежда висела там, где он ее повесил, – на стуле у умывальника. Шторы были задвинуты все так же неплотно, в просвете между ними, где сияла луна, когда он ложился спать, теперь чернела темнота. Ничего не изменилось, во всяком случае, ничего такого он не заметил, но то странное чувство не пропадало. Произошло некое неуловимое преображение. Оно ощущалось в неподвижности воздуха, в пятне холодного света, падавшего в дверной проем. Сам не зная зачем, Гидеон поднялся с постели и встал перед зеркалом туалетного столика. Ночная сорочка, что ему одолжили, болталась на его тощей фигуре. Настороженно озираясь, он пошевелил пальцами ног. Половицы под ступнями были сухие и растрескавшиеся, по структуре напоминая ребристую поверхность ракушек. Гидеон прошел к окну и раздвинул шторы, впуская в комнату угасающее сияние луны. В дюнах вяло копошился увязающий в песках ветер. В том месте, где море сливалось с темнотой, зеленела полоса цвета лишайника. Вон там. Слева, на краю его поля зрения. С лестничной площадки в дверь скользнул квадрат бледного света. Если подождать… Если отбросить от себя эту мысль или смотреть в сторону, пока световое пятно не исчезнет… Если подождать, а потом повернуться, он ничего не увидит. Тогда можно пожурить себя, с облегчением вздохнуть и снова лечь в постель. Так и сделал. Повернулся. Вот, смотри. Повернулся – ничего. Да нет. Вон там. Гидеон зажмурился. Снова разжал веки. Чувства восприятия, казалось, отделились от него, поплыли, словно в тумане. Он видел ее и в то же время не видел. – Энджи? Мисс Таттон? Она блекла. Они расстались несколько часов назад, и все равно он был потрясен переменами в ее облике. Он приблизился к ней, с беспокойством ее разглядывая. Наверно, прежде эти перемены скрывала одежда, по крайней мере отчасти. Тогда она была полностью одета, теперь же все ее облачение состояло из одной только пожелтевшей истончавшей ночной сорочки. Процесс таяния плоти, начавшийся от правых конечностей, постепенно охватывал все более обширные участки тела. Правая рука исчезла почти до локтя, правая нога от стопы до колена тоже обрела прозрачность, как у привидения. И все же то, что от нее осталось, создавало впечатление утонченной целостности. Нежная упругая впадинка у основания шеи в обрамлении резко очерченных ключиц. – О, Энджи. – Тсс, – произнесла она. – Тише-тише, баю-бай. Бледный свет на лестничной площадке замерцал и вспыхнул ярче. Леденящий и ровный, он исходил из какого-то незримого источника. Гидеон подумал про опал, который ему как-то показал один студент в Селуин-колледже, чей отец служил в Министерстве по делам колоний. Этот камень добыли в Занзибаре, и даже на влажной липкой ладони он сиял, как флакон, в который закупорили луч арктического солнца. Гидеон осмелился шагнуть ближе. – Энджи? – обратился он к девушке. – Что-то случилось? Вас что-то разбудило? Спрашивая, он уже сознавал, что она и не думала спать. Она не спала с тех пор, как ее забрали из больницы. Полутень, дал ей определение Каттер. Может, в призрак она еще и не превратилась, но естественных потребностей, свойственных человеку, уже не испытывала. И все же что-то ее растревожило – возможно, эта странная тишь природы. Она снова оживает, отметил Гидеон. Воздух заколыхался, по окнам прерывисто застучал дождь. Мисс Таттон, рассеянная и молчаливая, мерила шагами комнату, но теперь вдруг остановилась и насторожилась. – Ветер подует, – голос у нее был безучастный и какой-то выхолощенный, – Господь милостив. – Энджи? Она казалась возбужденной, пребывая в своем далеком неведомом мире, и Гидеон попробовал успокоить ее. Робко протянул к ней руку, намереваясь просто тронуть ее за плечо, но она, зашипев на него, резко отпрянула. На секунду ее черты исказились в отталкивающе свирепой гримасе. – Мисс Таттон? – Он попятился. – Мисс Таттон, простите, ради бога, я не хотел… Но это мгновение миновало. В ее лице снова отразилась растерянность. Она нервно вертела головой по сторонам. Стук дождя по карнизам усиливался. – Энджи? – ласково обратился к ней Гидеон, опасаясь, как бы она опять не набросилась на него. – Angela mea. Значит, вы превращаетесь в ангела? Нас учили подвергать сомнению подобные взгляды, но сам Августин, возможно, полагал иначе. Говоря об ангелах, утверждал он, мы имеем в виду ту миссию, что они исполняют, а не их природу. По своей природе они духи. Анджела словно не слышала его. Она подняла лицо к небу, будто принюхиваясь. – Мисс Таттон? – Но он понимал, что это бесполезно. Гидеон сокрушенно покачал головой. – Некогда я благоговел перед вами, но тогда я не помнил первое значение того слова: оно несло в себе ужас задолго до того, как стало обозначать чудо. Я забыл, что в Писании ангелы – это не всегда серафимы. Есть еще ангелы разрушения. Анджела посмотрела на него, или сквозь него, с жадностью и ожесточенностью во взоре. – Простите, – повторил Гидеон. – Простите меня за мой лепет. Я с самого начала был безнадежен. Вы помните, Энджи? Те первые деньки, летом? Неужели не помните? Она шагнула к нему, босыми ногами бесшумно ступая по половицам. Ее взгляд забегал по его лицу, словно она выискивала в нем сходство с каким-то портретом. Гидеон замер. – Энджи? – Одна для господина, – прошептала она, поднося руку – или ее призрак – к его лицу. Он не мог бы с точностью сказать, действительно ли ее пальцы коснулись его щеки. – Одна – для госпожи. – Да, – шепотом отозвался Гидеон, опасаясь всколыхнуть воздух. – Молодой господин – так вы обращались ко мне. Хотя я просил, чтобы вы звали меня по имени. И как же я хочу этого теперь. Это я. Гидеон. Но мисс Таттон, не дослушав его, отвернулась. На лице ее снова появилось сосредоточенное выражение, будто теперь она точно знала то, что до этого ускользало от нее. Ее взгляд был устремлен в темноту. Он не мог взять в толк, к чему приковано ее внимание. С лестничной площадки открывался вид на холл, но стена, на которую она смотрела, была темной и окон не имела. Энджи подошла к каменному парапету, соединявшемуся с перилами лестницы. Перебирая по нему кончиками невидимых пальцев, она всматривалась в мглу. – Энджи? – окликнул ее Гидеон. – Мисс Таттон? Ссутулившись, она замерла на мгновение, будто прислушиваясь. Потом – молча и с неестественным проворством – взобралась на парапет и с легкостью выпрямилась во весь рост. Гидеон зажал ладонью рот, словно боялся дыханием взбудоражить воздух. Она вытянула шею, всматриваясь в темноте в то, что видела только она одна. – Энджи, – едва слышно прошептал он. – Мисс Таттон, прошу вас. Здесь высота, наверно, футов тридцать[36]. Умоляю – спуститесь. Ширина парапета составляла восемь-девять дюймов[37], и пальцы ее ног – те, что он видел, по крайней мере, чуть выступали за внешний край. Она пошевелила ими, ощупывая поверхность камня. Он подумал, что, может быть, ее бесплотные конечности потеряли чувствительность. И она больше не ощущает боли. Откуда-то издалека донесся первый низкий раскат грома. – Баю-баю, детки, – тихо-тихо запела она, – на еловой ветке. – Энджи. – Гидеон подкрался к ней. – Энджи, прошу вас. – Тронет ветер вашу ель, закачает колыбель. – Напевая, она раскачивалась, но взгляд ее оставался немигающим. – А подует во весь дух… – Энджи! О боже! – Он ринулся к ней, в отчаянии хватая подол ее ночной сорочки. Она обернулась, глянула через плечо, как на некую досадную помеху. Затем раскинула руки и прошептала последние слова: – Колыбель на землю бух[38]. Молния. В свете яркой вспышки Гидеон увидел, что Энджи, припав к парапету, застыла в неподвижности, как ястреб. А потом прыгнула, устремившись вниз с неосознанной неистовостью. Это он не увидел, а почувствовал, услышав свист рассекаемого воздуха и треск хлопчатобумажной ткани. Перегнувшись через парапет, Гидеон всматривался в пустую темноту. Может, на мгновение закрыл глаза – в этом он не был уверен. И не сразу осознал, что своим криком разрезал всепоглощающую тишину, наступившую с ее уходом. XXII Человека, ждавшего их на вокзале Лондон-Бридж, Октавия узнала. Возле него нервно топтался дежурный по станции, поскольку поезд на Дил должен был тронуться несколько минут назад, однако мужчина в коричневом был невозмутим. Одной ногой стоя на платформе, другой – на ступеньке, из двери вагона первого класса он наблюдал за приближением Октавии и Эльфа. Несмотря на ропот недовольства, он всем своим видом давал ясно понять, что не сойдет с места, пока не будет к тому готов. На эту его манеру бесстрастной самоуверенности, напускного равнодушия, с которым он следил за всем и вся, Октавия обратила внимание еще возле Страйт-хаус. Номинально главным на месте происшествия считался инспектор Уорнок – нелепый лощеный деревенщина с вонючей сигарой, – но все подчинялись приказам именно этого человека, которые тот отдавал спокойным голосом. И именно он откинул мешковину с трупа. Именно его немигающий взгляд чувствовала на себе Октавия, пока, силясь выровнять дыхание, делала записи. Соизволив обратиться к ней – чтобы объяснить, например, что он отвезет ее статью в редакцию «Газетт», пока она съездит домой за вещами, – он не особо утруждал себя любезностями. Даже сейчас, когда Эльф отступил в сторону, пропуская ее в вагон, мужчина в коричневом поприветствовал ее всего лишь едва заметным кивком. – Господи боже мой! – воскликнул Эльф, когда они устроились в своем купе. – Какие жуткие неудобства приходится терпеть! Сначала тряслись в одном отвратном экипаже, теперь в другом. Боюсь, я слишком далеко утащил тебя от нашей привычной среды. Но, может быть, Юго-Восточная железная дорога хотя бы расщедрится на бутылочку шампанского. Хотелось бы немного успокоить нервы. Октавия разглядывала их безымянного спутника. Он занял место напротив нее и, сложив руки на груди, с присущей ему невозмутимостью отвернулся к окну. Выпуская клубы дыма, поезд с дрожью катил на восток под редеющей массой серых облаков. Мимо промелькнули уксусный завод и пивоварня. У тусклых кирпичных стен Бермондси кое-где еще лежали крохотные островки снега. – В нашей привычной среде, – указала Октавия, – меня и этого господина давно представили бы друг другу. Эльф посмотрел на нее с некоторой досадой во взгляде и, свернув пальто, жестом сообщил проводнику, что свою верхнюю одежду он предпочитает оставить при себе. – Ну да, пожалуй, это довольно необычно, – согласился он. – Мой коллега, как и я, находясь при исполнении, склонен проявлять осмотрительность, хотя, в принципе, работа у нас не такая уж сверхсекретная, чтобы пренебрегать приличиями. Что ж, позволь представить тебе… э-э… мистера Брауна. Мистер Браун, познакомьтесь: мисс Октавия Хиллингдон, внучка великого газетного магната Феликса Хиллингдона, а ныне еще и журналистка. Мисс Хиллингдон – мой близкий друг, чему я несказанно рад. Оценивающе рассматривая мистера Брауна, Октавия обратила внимание и на его костюм из грубой ткани табачного цвета, и на подстриженные усы, и на пятнышко грязи под ногтем большого пальца. Она перевела взгляд на Эльфа. Тот ласково улыбнулся ей. Со своей стороны он сделал ей маленькое одолжение. Никто не ждал, что она поверит в его обман, но ее спутники рассчитывали, что она не станет указывать на это и тем самым избавит их от неловкости. – Мистер Браун, – отрывисто произнесла Октавия. Тот в ответ на мгновение склонил голову и тронул поля шляпы. – Полагаю, вы тоже занимаете какой-то пост на госслужбе? – Очень скромный, – вмешался Эльф. – Примерно как я. Мы c ним разменные пешки в Уайтхолле. – Верится с трудом, Эльф. И мистер Браун тоже – как ты там выразился? – осуществляет «надзор за деятельностью некоторых полицейских структур»? Не будучи полицейским?