Патологоанатом смотрит на меня долгим взглядом: – Знаешь, какой самый сложный случай был в моей практике? Автомобильная авария. Женщина ехала на внедорожнике по шоссе, ее маленький ребенок вывалился из автомобильного кресла, получил серьезную травму позвоночника и умер. В морг принесли кресло. Мне пришлось усадить в него мертвого малыша и доказать, что мать неправильно его пристегнула, почему он и вывалился. – Уэйн встает. – Иногда приходится напоминать себе, что ты работаешь здесь ради жертвы. Я киваю. И удивляюсь, почему эти слова заставляют меня думать не о Джесс Огилви, а о Джейкобе Ханте. Мальчик, открывающий дверь в доме Хантов, ничуть не похож на своего брата, но как только я показываю ему значок детектива, краска сходит с его лица. – Я детектив Мэтсон. Твоя мать дома? – Я… ух… у меня есть право хранить молчание, – отвечает парнишка. – Здорово, – говорю ему я, – но это был не наводящий вопрос. – Кто там? – слышу я голос Эммы Хант, и она появляется в поле зрения. Узнав меня, сразу прищуривается: – Вы явились с проверкой? Ну что ж, вот она я, здесь, с мальчиками, как приказал судья. Закрой дверь, Тэо. А вы, – бросает она мне, – можете поговорить с нашим адвокатом. Я успеваю застопорить ногой дверь, прежде чем она захлопнется. – У меня есть ордер на обыск. – Я показываю листок, который позволит мне перерыть все в комнате Джейкоба и забрать то, что может послужить уликой. Хозяйка дома берет из моей руки бумагу, просматривает ее и распахивает дверь. Ни слова не говоря, она разворачивается. Я вхожу в дом и останавливаюсь. Эмма Хант поднимает трубку телефона на кухне и звонит своему адвокату с лицом младенца. – Да, он сейчас здесь, – говорит она. – Он дал мне бумагу. Через мгновение трубка ложится на аппарат. – Очевидно, у меня нет выбора. – Я мог бы сам сказать это вам, – бодро произношу я. Эмма Хант отворачивается и идет наверх по лестнице. Я держусь немного позади; она открывает дверь: – Джейкоб? Малыш? Я стою в коридоре и слушаю, как мать мягко разговаривает с сыном. До меня долетают слова «необходимо» и «по закону», после чего Эмма Хант выходит из комнаты вместе с Джейкобом. Меня его появление застает врасплох. Лицо у парнишки сине-черное; бабочка-пластырь прикрыта челкой. – Джейкоб, – говорю я, – как дела? Хелен Шарп сообщила мне, что Джейкоба отпустили под опеку матери до слушаний по дееспособности. Она сказала, мол, Джейкоб, очевидно, плохо переносит тюремное заключение. Мы посмеялись над этим. А кто переносит тюрьму хорошо? Моя работа в качестве детектива состоит в том, чтобы находиться за сценой и смотреть, за какие ниточки дергают кукол. Иногда это означает собирать улики, выбивать ордер на арест, добывать тайную информацию или проводить допросы. Но обычно в результате я упускаю происходящее на сцене. Одно дело – арестовать Джейкоба и отправить его в суд для предварительного заключения в тюрьму, и совсем другое – видеть этого паренька в таком состоянии. Он совсем не похож на того подростка, которого я опрашивал неделю назад. Неудивительно, что его мать хочет оторвать мне голову. Она берет сына за руку, чтобы увести, но мы все замираем на месте от едва слышного голоса. – Погоди, – шепчет Джейкоб. Эмма оборачивается, лицо ее освещается радостью. – Джейкоб? Ты что-то сказал? Вероятно, в последнее время он совсем мало говорил. Парень кивает, губы его беззвучно шевелятся некоторое время, прежде чем из них вылетает следующее слово: – Я хочу… – Что ты хочешь, малыш? Я принесу тебе. – Я хочу посмотреть. Эмма оборачивается ко мне, брови ее вопросительно приподняты. – Невозможно, – сухо отвечаю ей я. – Он может оставаться в доме, но не рядом с комнатой. – Могу я поговорить с вами? – ровным голосом произносит Эмма и заходит в комнату Джейкоба, оставляя сына в коридоре. – Вы имеете хотя бы малейшее представление о том, какой это ад – видеть, как твой ребенок перестает реагировать? – Нет, но… – А для меня это во второй раз. Я не могла даже заставить его встать с постели. И насколько я помню, последним, что вы сказали, было «доверьтесь мне». Я доверилась, а вы вонзили мне в спину кинжал и арестовали моего сына, после того как я преподнесла его вам на серебряном блюде. Я считаю, Джейкоб не болтался бы сейчас на волоске, если бы не вы. Так вот, если наблюдение за тем, как вы набиваете свои чертовы коробки его вещами, вернет его в мир живых, тогда, я надеюсь, из простого чувства приличия вы позволите ему это. К моменту окончания речи глаза Эммы сверкают, а щеки раскраснелись. Я открываю рот, чтобы сказать о правилах проведения обысков и Верховном суде, но меняю намерение. – Джейкоб? – Я высовываю голову за дверь. – Заходи. Он садится на кровать, а Эмма прислоняется к дверному косяку, сложив руки на груди. – Я… гм… просто осмотрюсь здесь, – поясняю я свои действия. Джейкоб Хант дико опрятный чудак. Один выходной с Сашей, и я долго еще нахожу заткнутые в диван маленькие носочки или топчу ногами в кухне хлопья для завтрака, поднимаю с пола в гостиной книжки. Но что-то подсказывает мне: с Джейкобом такое просто невозможно. Кровать его заправлена по-армейски аккуратно. В шкафу такой образцовый порядок, что можно подумать, он подготовлен для съемок рекламы. Я бы решил, что у парня обсессивно-компульсивное расстройство, если бы не исключения из правила: его тетради по математике, лежащие раскрытыми на столе, просто ужасны – выпавшие листы кое-как вставлены в них, неряшливо исписанные страницы напоминают произведения современного искусства. То же самое относится к доске объявлений на стене, которая переполнена налезающими друг на друга бумажками, картинками, фотографиями. На столе стоят грязные тарелки и кружки. Прямо напротив письменного стола – маленький столик с перевернутым аквариумом, приспособленным для использования в качестве обкуривательной камеры. Джейкоб замечает, что я смотрю на эту конструкцию. – С чего ты снимаешь отпечатки пальцев? – Не отвечай, Джейкоб, – встревает Эмма. – С зубных щеток, – отвечает он. – С кружек. Однажды мне удалось хорошо снять пальчики с папки из манильской бумаги с помощью магнитного порошка. Мы с Эммой оба смотрим на него во все глаза. Эмма – потому, что ее сын, вероятно, за последние несколько секунд сказал больше, чем за последние три дня, а я – потому, что есть криминалисты, которые вообще не знают о существовании такого способа снятия отпечатков с пористых поверхностей. Я беру стоящую у стола мусорную корзину и начинаю рыться в ней. Там лежат несколько черновиков сочинения по английскому, обертка от жвачки. Необычно не само содержимое этой корзины, а то, как оно выглядит: каждый листок не смят в комок, не разорван, а аккуратно свернут в три раза, даже крошечная обертка от жвачки. Мусор лежит стопкой, как выстиранное белье. Первая вещь, которую я забираю, – это полицейский сканер Джейкоба. Теперь мне понятно, как он оказался на месте гибели обмороженного парня. Рука Джейкоба начинает дергаться немного сильнее. – Это… это мое. Эмма кладет руку ему на плечо: – Помнишь, что я сказала? Я быстро достаю вещи из дымовой камеры: кружка, зеркало, осматриваю сам аквариум. Заглядываю под кровать Джейкоба, но там только пара тапочек и два пластмассовых ящика – один со старыми выпусками журнала «Судебная медицина», другой – с конструктором лего. С книжной полки беру полный набор DVD-дисков с сериалом «Борцы с преступностью», а потом вижу блокноты. Джейкоб говорил мне, что их у него больше сотни, и не обманул. Я вытаскиваю первый. – Вы не можете забрать их! – вскрикивает Джейкоб. – Прости, приятель. «Серия 74, – читаю я про себя. – „Молчаливый свидетель“, 12.04.08». Двое подростков отправляются на прогулку и натыкаются на глухого человека, который оказывается мертвым». Далее следует список улик. «Дело раскрыто, – написано в блокноте, – 0:36». Эмма наклонилась к Джейкобу и что-то тихо говорит ему, но слов мне не разобрать. Повернувшись к ним спиной, я листаю страницы. Где-то изложены повторяющиеся сюжеты серий; кажется, Джейкоб записывал их при каждом показе, даже если уже видел все это раньше. Где-то опровержения того, что Джейкоб не смог разгадать преступление раньше теледетективов. Там есть сюжеты о похищениях. Нападениях с холодным оружием. Ритуальных убийствах. Один эпизод привлекает мое внимание: Джеффри надевает ботинки своего парня и оставляет следы в грязи позади дома, чтобы запутать следователей. Между страниц засунута розовая картотечная карточка; просматривая ее, я понимаю, что это записка, которую Джейкоб написал самому себе. Я несчастен. Не могу больше это выносить. Людям, которым вроде не все равно, на самом деле плевать. Только начнешь надеяться, как тебя опускают. Я наконец понял, что со мной не так: все вы. Все вы, думающие, что я бедный мальчик-аутист, так какое вам дело? Ну, я ненавижу вас. Всех вас ненавижу. Ненавижу, как я плачу по ночам из-за вас. Но вы всего лишь люди. ПРОСТО ЛЮДИ. Так почему я из-за вас чувствую себя таким ничтожным? Написал он это неделю назад? Месяц? Год? Был ли это ответ на нанесенную в школе обиду? На замечание учителя? На что-то сказанное Джесс Огилви? Эта записка могла бы подсказать мотив. Я быстро закрываю блокнот и кладу его в коробку. Карточки больше не видно, но я знаю, что она там, и в ней столько личного, столько боли, что это не просто улика. Вдруг меня целиком захватывает образ: Джейкоб Хант сжался в углу в этой комнате после целого дня безуспешных попыток войти в контакт с сотнями детей в школе. Кто из нас не чувствовал себя в какой-то момент выброшенным на обочину жизни? Кто не ощущал себя чужим в этом мире? Кто не пытался… и не терпел поражения? В детстве я был толстым, застревал в воротах во время игры в футбол на физкультуре, и, когда нужен был исполнитель роли горы в школьном спектакле, выбор первым делом падал на меня. Моими прозвищами были Тесто, Сало и Землетряс, сами понимаете. В восьмом классе после вручения аттестатов ко мне подошел один мальчик и сказал: «Я и не знал, что тебя зовут Рич».