– Экая важность! – воскликнул хозяин, – остановить мельничное колесо – нашли чему удивляться! Вы почитайте-ка, пожалуйста, что написано о Феликсе Марсе Гирканском, который одним взмахом меча перерубал пополам пятерых великанов, точно они были сделаны из репы, как монашки, которых делают дети; а в другой раз он напал на страшно большую и сильную армию, которая состояла более, чем из миллиона шестисот тысяч солдат, вооруженных с головы до ног, и перекрошил ее всю в кусочки, как будто стадо баранов. Ну, а что вы скажете о славном Сиронгилио Ѳракийском, который был так мужествен и бесстрашен, что однажды – рассказывает его книга – он плавал по речке и вдруг из средины воды появляется огненный дракон; как только Дон-Сиронгилио увидал его, он вскакивает на него, садится верхом на его чешуйчатые плечи и начинает с такою силою сжимать ему глотку, что дракон, чувствуя, что он его задушит, не мог ничего поделать, как только опуститься на дно реки, увлекши за собою и рыцаря, не желавшего выпустить добычу; а когда они добрались до дна, то рыцарь очутился в большом дворце и среди чудесных садов; тогда дракон обратился в прекрасного старца, насказавшего ему таких вещей, что развесишь уши, слушая их. Да вы только послушайте эту историю, господин, вы с ума сойдете от удовольствия; а что за радость в великом капитане, про которого вы говорите, и в этом Диэго Гарсиа. Выслушав эту прекрасную речь, Доротея наклонилась к Карденио и сказала потихоньку: – Наш хозяин чуть-чуть не под пару Дон-Кихоту. – Мне тоже кажется, – ответил Корденио, – только послушать его, и увидишь, что он воображает, будто бы все рассказанное в его книгах точь-в-точь так и произошло, как там описано; сомневаюсь, чтобы все босоногие монахи сумели разубедить его в этом. – Но обратите внимание на то, братец, – повторял между тем священник, – что ни Феликс Марс Гирканский, ни Сиронгилио Ѳракийский, ни все другие рыцари той же масти, описанные в рыцарских книгах, никогда на свете не существовали. Все это ложь и выдумка, все это басни, сочиненные праздными умами, которые составили их с единственною целью позабавить людей так же, как, по вашим словам, забавлялись ваши жнецы. – Полно вам! – воскликнул хозяин, – соблазняйте другую собаку вашею костью, разве я не знаю, в каком месте мне жмет башмак и сколько у меня пальцев в пятерне? Не кормите меня кашкой, я не ребенок. Вы опять хотите заставить меня поверить, что все написанное в этих прекрасных книгах печатными буквами – ложь и нелепость, когда они печатались с дозволения и разрешения королевского совета! как будто эти люди могут позволить печатать такую пропасть лжи, столько битв и волшебств, что просто голова идет кругом! – Но я уже вам сказал, мой друг! – возразил священник, – что все это написано для того, чтобы позабавить нас, когда нам делать нечего; подобно тому, как во всех благоустроенных государствах разрешается игра в шахматы, в мяч или на биллиарде для того, чтобы занять тех, которые не хотят, не могут или не должны работать, точно так же разрешают печатать и продавать и эти книги, рассчитывая, что не найдется такого простодушного и невежественного человека, который мог бы принять какую-нибудь из рассказываемых ими историй за истинную. Если бы у меня сейчас были время и подходящая аудитория, то я многое высказал бы о рыцарских романах и о том, чего им недостает, чтобы быть хорошими и приносить отчасти и пользу, и даже удовольствие. Но придет время, когда, я надеюсь, мне представится возможность переговорить о них с людьми, имеющими силу все это устроить. А пока, господин хозяин, поверьте тому, что я вам сказал; возьмите ваши книги, разберитесь в их лжи и в их истине, и да пошлется вам всякое благополучие; дай Бог только, чтобы вы не захромали на одну ногу с вашим гостем Дон-Кихотом. – О, за это не бойтесь! – ответил хозяин, – я не спячу с ума, чтобы сделаться странствующим рыцарем; я ведь понимаю, что теперь не то время, что было прежде, когда эти славные рыцари странствовали, как говорят, по свету. Санчо, пришедший к последней части этого разговора, крайне удивился и глубоко задумался, услыхав, что время странствующих рыцарей уже прошло и что все рыцарские книги наполнены глупостями и ложью; тогда в глубине своего сердца он решил подождать только, к чему приведет теперешнее путешествие его господина, намереваясь в случае, если исход его не будет таким счастливым, как он воображал, возвратиться к своей жене и детям и приняться с ними вместе за обычные работы. Между тем хозяин понес было свой чемодан и книги, но священник сказал ему: – Подождите; покажите-ка, что это за бумаги, написанные таким прекрасным почерком. Когда хозяин вынул их из чемодана и отдал священнику, то последний увидал, что бумаги составляли тетрадь из восьми рукописных листов, на первой странице которой было большими буквами написано следующее заглавие: Повесть о безрассудном любопытном. Прочитав про себя три или четыре строчки, священник воскликнул: – Право, заглавие этой повести меня соблазняет прочитать ее всю целиком. – И хорошо сделаете, ваше преподобие, – ответил хозяин, – знаете ли, некоторые из моих гостей читали и нашли ее очень занимательною и потом долго просили меня уступить ее, но я не согласился на это, рассчитывая возвратить ее тому, кто позабыл у меня чемодан с книгами и бумагами. Может случиться, что их хозяин в один прекрасный день опять приедет ко мне, и, хотя наверно мне придется лишиться книг, все-таки я их возвращу ему, потому что я, хоть и содержатель постоялого двора, но христианин. – Вы совершенно правы, мой друг, – сказал священник, – тем не менее, если повесть понравится мне, вы ведь позволите списать ее? – О, с удовольствием! – ответил хозяин. Во время этого разговора Карденио взял повесть и, прочитав несколько строчек, возымел тоже желание, как и священник, которого он стал поэтому просить прочитать ее вслух. – Я с радостью прочитал бы ее, – ответил священник, – но я думаю, что для вас всех было бы полезнее употребить это время на сон, чем на чтение. – Что касается меня, – возразила Доротея, – то для меня будет достаточным отдыхом в течение часа или двух прослушать какую-нибудь историю; притом же я недостаточно успокоилась, чтобы заснуть, как следует. – Если так, – сказал священник, – то я готов прочитать ее, хотя бы только из любопытства; может быть, оно не будет обмануто. Цирюльник и даже Санчо обратились к нему с такою же просьбою; видя, что он доставит удовольствие своим чтением, и надеясь, что труд его не пропадет даром, священник тогда сказал: – Ну, так будьте же внимательны; повесть начинается так. ГЛАВА XXXIII В которой рассказывается приключение Безрассудного Любопытного Во Флоренции, славном и богатом городе Италии, в области Тоскане, жили два дворянина знатной фамилии, Ансельм и Лотар, связанные между собой узами такой тесной дружбы, что все звали их не иначе, как двумя друзьями. Оба они были молоды и одинакового возраста, оба обладали теми же склонностями, и этого было достаточно, чтобы они питали друг к другу взаимную привязанность. Ансельм был, правда, более склонен к увлечениям любви, а Лотар со страстью предавался удовольствиям охоты; но, при случае Ансельм жертвовал своими склонностями, чтобы подчиниться вкусам Лотара, а Лотар отказывался от своих привычек и делал угодное Ансельму. Благодаря этому, между волей одного и волей другого царствовало такое полное согласие, какого не могут проявить даже строго выверенные часы. Ансельм был страстно влюблен в одну благородную и прелестную девицу, пользовавшуюся большим уважением в городе, как дочь почтенных родителей и как сама по себе достойная особа; с одобрения своего друга Лотара, без совета которого он не делал ничего, он решил просить ее руки. Это решение было быстро приведено в исполнение; послом от него отправился Лотар, который так удачно для своего друга повел переговоры, что в короткое время Ансельм получил в обладание предмет своих желаний, и Камилла, счастливая своим супругом, постоянно благодарила небо, а также и Лотара, посредничеству которого она была обязана своим благополучием. В первые дни после свадьбы (они всегда бывают шумны и веселы) Лотар по обыкновению продолжал посещать дом своего друга, – от всей души поздравляя его и принимая участие в его празднествах; но когда эти праздничные дни прошли, когда прекратились посещения и поздравления, то и Лотар стал мало-помалу замедлять свои посещении дома своего друга. Он полагал – так должны рассуждать и все честные и благоразумные люди, – что женатого друга не следует посещать так же часто, как холостого; правда, тесная и искренняя дружба не может и не должна допускать никаких подозрений, но все-таки честь супруга так нежна, что ее могут уязвить даже братья, не только друзья. Ансельм вскоре заметил охлаждение Лотара. Он осыпал его живейшими упреками, говоря, что если бы он знал, что его женитьба нарушит их привычку видеться каждый день, то он никогда бы не женился; он убеждал его, что если их взаимная привязанность во время его холостой жизни заслужила для них это сладкое прозвание двух друзей, то не следует позволить дурно понятой и безосновательной осмотрительности губить это редкое и драгоценное имя; поэтому, он просил его – если только это слово должно употребляться между ними, – стать снова хозяином в его доме, без всякого стеснения, как и прежде, входить в него и выходить, и уверял, что его супруга Камилла желает того же, чего желает он, и что она была удивлена и огорчена установившейся теперь между ними холодностью, зная, какая нежная дружба соединила их прежде. На все эти и другие доводы, представленные Ансельмом с целью убедить Лотара возобновить свои прежние привычки, Лотар отвечал очень благоразумно и оставил Ансельма вполне удовлетворенным, добрыми намерениями своего друга. Они условились, что два раза в неделю и по праздничным дням Лотар будет обедать у Ансельма. Но, согласившись на это, Лотар решил не делать больше того, на что ему давала право честь его друга, добрая слава которого ему была дороже своей собственной. Он говорил и говорил справедливо, что супруг, которому небо даровало красивую жену, должен соблюдал осторожность, как в выборе друзей, принимаемых им у себя в доме, так и в выборе подруг, посещающих его жену, так как то, чего нельзя устроить во время прогулок, в храмах, на богомольях и публичных гуляньях (в последних мужья тоже не должны постоянно отказывать женам), то легко устраивается у подруги или родственницы, на которую более всего полагаешься. Лотар говорил также, что мужьям следовало бы иметь такого человека, который мог бы указывать им на различные упущения, которые они делают; так как зачастую бывает, что сильная любовь мужа к жене мешает ему, или благодаря его ослеплению, или из боязни огорчить жену, посоветовать ей делать что-либо похвальное или не делать чего-нибудь достойного порицания; вот этот-то именно недостаток и исправляется легко советами друга. Но где найти такого честного, преданного и благоразумного друга, какого желает Лотар? Я, по крайней мере, не знаю наверно. Таким другом только и мог быть один Лотар, который так бдительно оберегал честь своего друга и под различными предлогами старался откладывать условленные дни своих визитов для того, чтобы праздные глаза и злые языки не нашли чего-либо предосудительного в слишком частом посещении молодым, богатым и блестящим дворянином дома такой красавицы, как Камилла; хотя ее добродетель и была непреодолимым препятствием для всякого злоречия, но все-таки он сильно заботился и о ее доброй славе и о чести ее супруга. Таким образом, большую часть дней его обусловленных посещения он употреблял на другие необходимые, по его словам, дела; итак, упреки одного, отговорки другого занимали большую часть времени их свиданий. Однажды, во время прогулки за городом на лугу, Ансельм отвел Лотара в сторону и обратился к нему с такою речью: – Не правда ли, друг Лотар, что я должен бы был безгранично благодарить Бога за милости, которые он мне явил, – за то, что я происхожу от таких, как мои, родителей, за то, что он щедрою рукою осыпал меня дарами рождения и состояния, и, наконец, за его еще большую милость – за то, что он дал мне тебя в друзья и Камиллу в жены – два сокровища, которые я ценю, может быть, и не столько, сколько они заслуживают, но, по крайней мере, сколько я могу? И что же? несмотря на все это благополучие, способное всякого человека сделать счастливым, никто другой в целой вселенной не влачит такой унылой и безотрадной жизни, как я. Вот уже несколько дней, как меня давит и мучает одно настолько странное и безумное желание, что я сам себе изумляюсь, и обвиняю и браню себя, стараюсь молчать и скрыть его от моего собственного сознания. Но больше я не в силах скрывать своей тайны и хочу доверить ее твоей скромности, в надежде, что, благодаря твоим дружеским стараниям излечить меня, и освобожусь от терзающей меня тоски и твоя заботливость возвратит мне радость, столь же полную, как полна та печаль, в которую повергло меня мое безумие. С удивлением слушал Лотар Ансельма, не понимая, к чему клонится это длинное предисловие; как не пытался он сам догадаться, что за желание могло мучить его друга, он не мог напасть на след истины. Наконец, желая поскорее выйти из мучительной неизвестности, он сказал Ансельму, что высказывать свои сокровенные помыслы с помощью стольких изворотов – это значит оскорблять чувство искренней дружбы, потому что у друга всегда можно найти или советы относительно путей, или средства для исполнения задуманного. – Ты прав, – ответил Ансельм, – и, доверяясь тебе, я хочу тебе сообщить, друг Лотар, что преследующее меня желание состоит вот в чем: я хочу знать, действительно ли моя супрута Камилла так добродетельна и совершенна, как я думаю. Но удостовериться в этом я могу не иначе, как подвергнув ее испытанию, которое обнаружило бы всю чистоту ее добродетели подобно тому, как огонь показывает чистое золото. Друг мой! по моему мнению только такую женщину можно назвать добродетельной, которая не поддается соблазнам, и только ту женщину назову я стойкой и сильной, которая недоступна ни обещаниям, ни подаркам, ни слезам, ни постоянным преследованиям пылкого любовника. Можно ли вменить в заслугу женщине, если она не теряет своего благоразумия, когда никто не соблазняет ее на это? Удивительно ли, если скромной и робкой остается та, для которой ни разу не представилось случая пользоваться свободою, которая знает, что муж заставит ее жизнью искупить первый же проступок, как только он ее уличит? Я не могу одинаково уважать и женщину добродетельную только из боязни или за неимением возможности грешить, и ту, которая подвергалась всяческим соблазнам и преследованиям и выходит из всех этих искушений с венком победы на челе. И вот все эти соображения и многие другие, которые я мог бы привести в подтверждение моего мнения, заставляют меня желать, чтобы моя супруга Камилла подверглась такому испытанию и прошла через горнило преследований и обожания со стороны человека, имеющего право, благодаря своим достоинствам, рассчитывать на ее благосклонность. Если моя надежда осуществится, и она выйдет с пальмой торжества из той борьбы, то счастье мое будет чрезмерно, и я скажу тогда, что все мои желания исполнились, и я обладаю непоколебимо-верной женой, про которую мудрец сказал: кто ее найдет? Но если бы даже случилось и не так, как я надеюсь, то удовольствие убедиться в том, что я не ошибался в своих предположениях, облегчит мучения, причиненные мне таким дорогим опытом. Затем, еще вот что: так как, сколько возражений не представляй ты мне против моего намерения, все равно тебе не удастся отклонить меня от исполнения его, то мне бы хотелось, о друг мой Лотар, чтобы орудием, которое должно воздвигнуть здание моего благополучия, был ты. Я представлю тебе всякую возможность для действия, и ты не ощутишь недостатка ни в чем нужном, чтобы поколебать честную, скромную, целомудренную и бескорыстную женщину. Доверить такое щекотливое предприятие тебе, а не другому, побуждает меня, между прочим, уверенность в том, что если Камилла будет побеждена тобою, то в своей победе ты не перейдешь последних границ и сочтешь сделанным то, что мог бы ты сделать. Таким образом, я буду оскорблен только намерением, и тайна моего бесчестия будет погребена в твоем молчании, которое, подобно молчанию смерти, во всем касающемся меня будет длиться вечно. Итак, если ты хочешь, чтобы моя жизнь была действительно достойна названия жизни, то начинай безотлагательно же свои любовные ухаживания и действуй не с робостью и медлительностью, но с пылкостью и рвением, как я того желаю и ожидаю, веря твоей дружбе. С такою речью обратился Ансельм к Лотару, который слушал его с большим вниманием и удивлением и не раскрывал рта, пока друг его не кончил говорить. Убедившись, что Ансельм высказал все, Лотар сначала долго смотрел на него, как будто на что-то, до сих пор им невиданное и возбуждавшее в нем страх и изумление. Наконец, после долгого молчания он сказал: – Я все никак не могу убедить себя, друг Ансельм, в том, что все твои слова – не шутка; если бы я думал, что ты говоришь серьезно, то не дал бы тебе кончить, я бросил бы тебя слушать и тем прервал бы твою длинную речь. Я думаю, что и ты меня не знаешь, или я тебя не знаю. Но нет, я знаю, что ты – Ансельм, и ты знаешь, что я – Лотар. Мне кажется, что ты, к несчастию, уже не тот Ансельм, и ты, должно быть, думаешь, что я уже не тот Лотар, потому что ни то, что ты говоришь, не свойственно прежнему Ансельму, моему другу, ни то, что ты просишь, не может относиться к тому Лотару, которого ты знаешь. В самом деле, хорошие друзья должны подвергать друг друга испытаниям usque ad aras, как говорит поэт, то есть не должны требовать от дружбы чего-либо противного заповедям Божьим. Если так думал язычник о дружбе, то еще более обязан думать так христианин, который знает, что ни для какой человеческой любви нельзя жертвовать божественной любовью; хотя другу иногда и приходится ради обязанностей дружбы забывать свои небесные обязанности, то это должно происходить не по пустым причинам, а только тогда, когда дело идет о спасении чести или жизни своего друга. Скажи же мне теперь, Ансельм, какой из этих двух твоих сокровищ подвергается опасности, чтобы я мог решиться совершить в угоду тебе гнусный поступок, о котором ты меня просишь? Ни какое, конечно. Напротив, ты требуешь, кажется, чтобы я попытался отнять у тебя и честь, и жизнь, и отнять их в одно и то же время; так как ясно, что, отнимая у тебя честь, я отнимаю также и жизнь, ибо человек без чести – хуже мертвого; мало того, если я, согласно твоему желанию, стану орудием твоего несчастия, хотя сам теряю честь, а следовательно и жизнь. Послушай, друг Ансельм, будь терпелив и не прерывай меня до тех пор, пока я не расскажу тебе всего, что придет мне в ум о твоем замысле. Времени нам еще хватит для того, чтобы тебе отвечать, а мне слушать. – Хорошо, говори, что ты хочешь сказать, – сказал Ансельм, и Лотар продолжал: – Мне кажется, Ансельм, что твой ум стал теперь таким же, каким обладают мусульмане, которых невозможно убедить в личности их секты ни цитатами из священного писания, ни выводами, извлеченными из умственных рассуждений или основанными на правилах веры; им нужно приводить очевидные, вразумительные и несомненные примеры, неоспоримые математические величины, вроде того, что: если от двух равных величин отнимем равные части, то оставшиеся величины будут равны между собою; они даже не понимают простых слов, им все нужно представить перед глазами, показать руками; и все-таки никому не удается убедить их в истинности нашей святой религии. Точь-в-точь такой же способ должен и употреблять в разговоре с тобою, потому что желание, зародившееся к твоем сердце, настолько далеко ото всего, что носило бы хотя тень разумности, что я напрасно бы потерял время, если бы попробовал убедить тебя в твоем безрассудстве, которому я пока не даю другого имени. Мне даже хотелось бы, в наказание тебе, оставить тебя в твоем безумии; но дружба не позволяет мне быть таким суровым; напротив, она обязывает меня спасти тебя от угрожающей опасности. Отвечай же, Ансельм, чтобы опасность стала и для тебя ясна: не говорил ли ты мне, что надо искушать женщину, живущую в уединении? соблазнять честную женщину? предлагать подарки бескорыстной женщине? ухаживать за благоразумной женщиной? Да, все это ты мне сказал. Но если ты знаешь, что твоя жена живет уединенно, что она честна, бескорыстна и благоразумна, то чего ты еще ищешь? Если ты полагаешь, что она выйдет победительницей из всех употребленных мною искушений, то какими именами, какими титулами рассчитываешь ты наградить ее, которые были бы выше и драгоценнее уже имеющихся у нее? Станет ли она тогда лучше, чем теперь? Или ты не считаешь ее за такую, какою ты ее называешь, или ты не знаешь сам, чего требуешь; в первом случае, зачем тебе ее испытывать? гораздо лучше и обращаться с нею как с дурною женщиной и как тебе захочется. Но, если она так добра и честна на самом деле, как ты предполагаешь, то было бы безрассудно испытывать самую истину, потому что и после испытания она будет обладать тем же уважением и тою же ценою, как и прежде. Отсюда вытекает очевидное заключение, что намерение предпринять что-либо, от чего скорее можно ожидать зла, чем добра, свойственно безрассудному и дерзкому уму, в особенности, когда ничто к тому не побуждает и не принуждает и когда ясно, что всякая такая попытка – очевидное безумие. Трудные дела предпринимаются ради Бога, ради мира и ради них обоих вместе. Дела, предпринимаемые ради Бога, делают святые, которые, нося человеческое тело, стремятся жить ангельскою жизнью; дела ради мира предпринимают те люди, которые странствуют по неизмеримым морям, в разных климатах и чужих странах с целью приобрести то, что называется дарами счастья; наконец, делами, предпринимаемыми ради Бога и ради мира вместе, являются подвиги мужественных солдат, которые, заметив в неприятельской стене брешь, сделанную пушечным ядром, без страха и рассуждения, позабыв о грозящей им очевидной опасности и летя на крыльях одушевляющего их желания послужить вере, родине и королю, стремительно бросаются среди тысячи смотрящих им в лицо смертей. Вот дела, которые приносят честь, славу и выгоду, хотя и влекут за собою много неудобств и опасностей. Но то, которое ты намереваешься предпринять и осуществить, не приобретет тебе ни заслуги перед Богом, ни благ состояния, ни славы среди людей. Ведь если успех твоего предприятия и будет соответствовать твоему желанию, то ты не станешь оттого ни славнее, ни богаче, ни почтеннее, чем теперь; если же исход его будет иного рода, то ты почувствуешь самую глубокую скорбь, какую только можно представить. И нисколько не облегчит ее для тебя мысль о том, что твое несчастие никому неизвестно; достаточно, чтобы оно было известно самому тебе – и оно растерзает твое сердце. В доказательство этой истины, я приведу тебе одну строфу из первой части поэмы Слезы святого Петра славного поэта Луиджи Тансильо. Вот она: «И скорбь и стыд в душе Петра растут, Лишь ночи тень день ясный заменит; Пускай к суду его не призовут, — Стыдится он себя, что согрешил. Не суд людской и не людской укор В великодушном сердце стыд родит; — Пускай от всех сокрыт его позор, Мысль о грехе стыдом его томит.» Итак, тайна не уменьшит твоего горя; напротив, она заставит тебя плакать постоянно и не простыми слезами, текущими из глаз, а слезами кровавыми, текущими из сердца, подобно тому, как плакал легковерный ученый, сделавший, как рассказывают наши поэты, опыт, с вазой, от испытания которой так мудро воздерживался Рейнальд.[42] Конечно, это только поэтический вымысел, но он заключает в себе нравственную истину, достойную внимания и подражания. Но чтобы окончательно убедить тебя в том, что твое намерение безрассудно, я приведу тебе следующий пример. Скажи мне, Ансельм, если бы небо или благосклонная судьба сделали тебя хозяином, законным обладателем драгоценнейшего алмаза, который бы своими достоинствами приводил в восторг всех ювелиров; если бы все единогласно и единодушно объявили, что блеском и чистотой воды он так прекрасен, как только это возможно для природы драгоценного камня, и если бы ты сам был такого же мнения, не имея оснований в том сомневаться, – скажи мне, благоразумно ли было бы твое желание положить этот камень на наковальню и со всего размаху молотом попробовать, так ли он крепок и прекрасен, как говорят? благоразумно ли было бы исполнить такое желание? Если бы камень выдержал такое безрассудное испытание, он все равно ничего мы приобрел бы ни в ценности, ни в славе; а если бы он разбился, что таки может случиться, то все было бы потеряно и, кроме того, его владельца, все бы назвали настоящим глупцом. Так знай же, мой дорогой Ансельм, что Камилла, в глазах света и в твоих собственных, именно и есть этот дорогой алмаз, который неблагоразумно подвергать опасности разбиться; подумай, что если она останется непорочной, то ценность ее от этого не возвысятся; а если она не устоит и падет, то, сообрази сам, чем она станет, утратив свою чистоту, и не вправе ли ты будешь жаловаться на самого себя, как на единственного виновника ее и своей гибели. Помни, что в этом мире нет большей драгоценности, чем целомудренная и добродетельная женщина, и что вся честь женщин именно и состоит в той доброй славе, которой они пользуются; и если твоя супруга наделена благоразумием в высшей степени, то какое основание для тебя сомневаться в этой истине? Не забывай, друг, что женщина несовершенное существо, что не только не следует ставить ей разные препятствия, которые могут ее поколебать и заставить упасть, но надо, напротив, старательно удалять их, очищать ей дорогу от всяких преград, чтобы она могла легко и уверенно идти по пути к недостающему ей совершенству добродетели. Естествоиспытатели рассказывают, что для ловли горностая – маленького животного, обладающего шкурою блестящей белизны – охотники употребляют следующую испытанную уловку. Узнав, где горностаи проходят, они покрывают эти места грязью, а потом загоняют животных к этим местам; как только горностай добегает до грязи, он останавливается и скорее решается отдаться в руки охотников, чем войти в грязь и замарать свою шерсть, ценя свою чистоту дороже свободы и жизни. Честная и целомудренная женщина тот же горностай, и ее добродетель – белее снега, тот, кто желает, чтобы она не теряла ее, но тщательно хранили и блюла, не должен поступать с ней так же, как охотник с горностаем; он не должен помещать на ее пути грязь подарков и любовных ухаживаний, потому что в ней, может быть, и даже без всяких может быть, не найдется достаточно природной силы и добродетели, чтобы побороть все эти препятствия. Добродетельная женщина подобна хрустальному зеркалу светлому и блестящему, но тускнеющему при самом легком дыхании. С женщинами надо вести себя, как с мощами: ей надо покланяться, не касаясь ее; на нее надо смотреть, как на прекрасный полный роз и всякого рода цветов сад, в который его хозяин не пускает, однако, входить: для прохожих довольно того, что они видали и через железную решетку, могут наслаждаться его красотою и благоуханием. Наконец я приведу тебе пришедшие мне на память стихи из одной современной комедии, они как раз подходят к предмету нашего разговора. Один мудрый старец советует другому, отцу молодой девушки, воспитывать ее в уединении и взаперти и, между прочим, говорит ему: «Как не следует пытать Может ли стекло разбиться, Точно так же не годится Женщин хрупких искушать. «Если, что легко разбить, Мы для опыта бросаем, — Неразумно поступаем: Что разбито, – не склеить. «Точно так и с красотой — Это истина святая: Где скрывается Даная, Льет и дождь там золотой.»