– Сколько времени? Элиот пожимает плечами. – Много. – Очень информативно, – я поджимаю ноги к груди, подтягиваю одеяло к шее. Мысль о том, чтобы выбраться из-под этого тёплого, уютного одеяла, где рядом тихо спит Люк, и тащиться в пристройку через тёмный сад, невыносима. – Ну, похоже, мы все спим тут, – Элиот зевает и выключает телевизор. – Угу. Не могу шевельнуться. – И я. – Только не храпи, – прошу я и прижимаюсь к спинке дивана. Теперь мы лежим лицом к лицу в нескольких дюймах друг от друга, но в темноте я вижу лишь кончик его носа и длинные ресницы в свете свечи с ароматом граната, горящей на чайном столике. – Я и не храплю, – бурчит Элиот. – Я сплю очень тихо. Как кузнечик. Я улыбаюсь, прикрыв одеялом рот. Я так устала и так хочу спать, что чувствую себя пьяной. Глаза привыкают к темноте, и я вижу губы Элиота, его ленивую улыбку, щёлки глаз. – В темноте ты такой чудной, – бормочу я. – Спасибо, Эм. – У тебя нет носа. – Уверяю тебя, он есть. Я вновь смеюсь, и Элиот вытаскивает мою руку из-под одеяла. – Что ты… – Видишь? – он прижимает мои пальцы к своему тёплому носу. – Вот он. – Ага, – бормочу я. – Отличный, хорошо работает, разве что слишком большой. – Ты по-прежнему про нос? Я тихо, сонно смеюсь в одеяло, а Элиот хохочет по-настоящему и сам себе говорит: «Шшш!» Потом – тишина. Я закрываю глаза. Моя рука по-прежнему в ладони Элиота. Мягкой. Тёплой. Я не замечаю, как погружаюсь в сон, как вновь просыпаюсь, будто останавливается карусель, и чувствую, что большой палец Элиота поглаживает костяшки моих пальцев. Я чувствую, как к моей ноге прижимается нога Лукаса, тяжёлая и горячая, как Элиот целует меня в лоб и выходит из комнаты. Глава двадцать четвёртая Луиза лежит на спине, закрыв глаза, будто слушает красивую музыку, а не мой голос, читающий старую книгу с жёлтыми, как сено, страницами. – Как вы думаете, – спрашивает она, переплетая на коленях пальцы, унизанные кольцами, – она к нему вернётся? – К портному? Луиза кивает, не открывая глаз, прижавшись головой к спинке кресла. – Да, – говорю я, – думаю, вернётся. Думаю, она поймёт, что, хоть она и мечтала об этой работе в Германии, без него она несчастлива и… Что, я не права? Луиза улыбается. – Я не сказала ни слова о том, правы вы или не правы, Эмми. Мне просто интересно, почему вы думаете, что он приедет туда и найдёт её. Я молчу и тоже улыбаюсь. Она это любит, Луиза – задать вопрос, который мне никогда не пришёл бы в голову. – Не знаю. Хороший вопрос. – И почему она оставит работу мечты, чтобы уехать с ним? Почему он не может остаться с ней? – Хотелось бы мне выяснить. Карие глаза Луизы блестят. – У вас есть время дочитать до конца главы? – Да, – говорю я. – Есть даже время выпить чаю, прежде чем я убегу на работу. Луиза довольно кивает, и я продолжаю чтение. Это стало нашей традицией с тех пор, как я обнаружила её в постели, неспособную подняться. За последние несколько недель это повторилось ещё не раз. Дни, когда она может добраться лишь до дивана или зимнего сада, стали случаться чаще, и я стараюсь помочь ей чем могу. Она непреклонна и независима, предпочитает делать то, с чем я справлюсь за пять секунд, сама, пусть даже это займёт несколько часов. Но мне нравится эта её черта. Она сильная. Она не нуждается в снисхождении. – Мне не требуется компания, – как-то сказала она мне, но я думаю, это её убеждение, которое понемногу расшатывается. Теперь мы разговариваем. Иногда без остановки. Иногда даже ужинаем вместе. Пропасть между нами понемногу сужается, и мне это нравится. Я не думала, что для меня это так важно, но как же приятно вернуться домой к кому-то, кто хочет узнать, как прошёл твой день. Правда, откровенность даётся мне непросто, и Луиза заставила меня пообещать, что я не буду больше извиняться за то, что хочу с ней поговорить. Порой, рассказывая ей о смешных посетителях, об уморительных спорах Фокса и Рози, о Франции, я внезапно умолкала и говорила: – Простите. Я понимаю, вам очень скучно меня слушать. – Скучно? – Конечно. Я тут болтаю обо всякой ерунде и о людях, которых вы не знаете… И Луиза каждый раз смотрела на меня, нахмурив морщинистый лоб, и отвечала: – Это ведь и называется разговором, Эмми. Как ещё завязать отношения, если не делиться рассказами о себе? И я вспоминаю, как мама закатывала глаза и вздыхала, когда я возвращалась домой из школы, отчаянно желая рассказать о том, как прошёл мой день, о новом друге, о забавном случае на уроке физкультуры, о группе, на концерт которой нас хочет отвести мама Джорджии, о чём угодно, что казалось мне важным, – и стараюсь осознать, что человек, тем более мать, не обязательно отреагирует на подробности моей жизни именно так. Это было бессердечно с её стороны – теперь я это понимаю. И мне становится ещё грустнее. Но даже теперь, общаясь с Луизой больше двух часов в день, я не могу побороть чувство, будто я слишком много болтаю о себе, утомляя её до слёз. И я отступаю. Как очень точно заметил Элиот, «закрываюсь, словно книга». Элиот. Я не видела его больше месяца, с того самого вечера, когда мы с Лукасом смотрели фильмы, как в старые добрые времена. Мы переписывались несколько раз и три недели назад виделись на его дне рождения, но слова Лукаса тем вечером напомнили мне о том, что случилось давным-давно, и нас вновь разделил барьер, как прутья клетки. Я включаю чайник, кладу книгу на кухонную стойку, заложив нужную страницу стикером для подписывания растений. В дверь звонят. – Я открою, – говорю я Луизе и, проходя мимо зала, вижу, что, несмотря на сильную боль в спине и ногах, она шаркает обратно к своему креслу. Я распахиваю дверь. Пылинки танцуют в лучах солнечного света. – Эммелина, – на пороге стоит Марв, держа в руках пакет с открытками, – я хотел бы поговорить. Я впускаю его в квартиру, завариваю Луизе чай, убеждаюсь, что в холодильнике оставлен для неё сэндвич, завёрнутый в фольгу. Переодеваюсь в рабочую униформу. Мои руки взмокли и дрожат. Возвращаюсь к Марву и говорю ему, что у меня есть всего пятнадцать минут. – Можете проводить меня на работу, – говорю я, и как бы я ни старалась, чтобы мой голос звучал твёрдо, он дрожит. Мы идём, не глядя друг другу в глаза, рассматривая дома, которые выстроились вдоль Фишерс-Уэй, – большие особняки в викторианском стиле, с эркерами и выложенными гравием подъездными дорожками – и узловатые дубы. Мимо проходит мать, сжимая руку неуклюжего малыша. Марв улыбается ей, и я наконец смотрю на него. Смотрю, пытаясь разглядеть свои черты. Когда он улыбается, в уголках его глаз появляются морщинки, а ресницы находят друг на друга, скрещиваются. На фотографиях, где я смеюсь, мои светлые ресницы выглядят точно так же. – Прости меня за тот день, Эммелина, – говорит он. – Эмми, – поправляю я. – Ага. Ты предпочитаешь, чтобы тебя звали Эмми. – Да. Надеюсь, моя просьба не слишком идиотская. – Нет. Я думаю, это справедливо. Если ты хочешь, чтобы тебя называли определённым образом, это твоё право, – он кивает, прячет руки в карманах джинсов. Он говорит, как учитель. Чётко, авторитетно. – К тому же мне нравится Эмми. Красивое имя. Я молчу. Я готова. Готова выслышать объяснения, почему он не захотел меня видеть. Пусть даже я не хочу этих объяснений. Все они ни о чём мне не скажут, и всё, что он придумает, не облегчит мою боль. Я – его ребёнок. Какие причины тут могут быть? – Я думаю… я был просто в шоке, когда ты явилась ко мне со своим приятелем. – Я тоже, – говорю я. – И даже больше тебя. Ты хотя бы знал. Я – нет. – Понимаю, солнышко, – ласково отвечает он, и меня захлёстывает волна стыда за то, как сжимается моё сердце. Солнышко. У меня есть отец, и он называет меня солнышком, как папы в книгах и фильмах. – Я… видишь ли, у меня есть жена. Кэрол. Мы вместе тридцать один год. Женаты двадцать восемь. – У вас с мамой был роман? Он закрывает глаза. – Не хочу задеть ничьих чувств, но, думаю, лучше быть честным, – он глубоко вздыхает. – Боюсь, это и романом не назовёшь. Прости меня, Эмми. Я понимаю, «одноразовый секс» звучит слишком грубо. – Всегда знала, что родилась в результате одноразового секса, – отвечаю я. – Ну, точнее, мама говорила, что это была одна ночь любви… Он поднимает глаза к небу и говорит: – Да, одна ночь. Я был в пабе с друзьями, туда пришла и она. Кэтрин. Я мало что помню. Прости меня. Это звучит так ужасно. Но да, так всё и было. Я поправляю сумку, смотрю на море, которое становится видно вдалеке, когда мы огибаем зелёную аллею Фишерс-Уэй.