– Да помню я, помню, – отмахнулся Федор Иванович. – Запамятуешь тут, когда вы как оглашенные ко мне галопом прискакали. – Дык боялись, как бы чего с мальчонкой дурного не вышло. – И все ж жаль, что не поймали охламона. Хорошо хоть, ребетенка из его рук успели вырвать. А ежели б мы его самого взяли, так допрос по всей форме учинили бы, и тут уж ему никуда не деться. Выложил бы нам все: и про хозяина свово, и про то, чей малец этот. Ох, святые угодники, еще недавно не было у меня ни одного дитяти, а теперь аж двое тут толкутся. – Чай ты сам вызвался, – усмехнулся Пожарский, постукивая по ковру сафьяновым сапогом. – Васька сказывал, того хозяина Иваном Петровичем кличут. – Имя-то уж больно частое. У нас пол-Москвы Иванов, и чуть не все Петровичи. – У боярина Воротынского сын Алешка как раз такого возраста. – А вот он как раз хоть и Иван, но Михайлович, – ответил Трубецкой и снова задумался. Как же получить царский венец? Чем, к примеру, взял этот Петька приблудный? Чудесами. Это князь Дмитрий знал доподлинно: его палаты находились на Никольской, в одной улице от двора боярина Шереметева, и слухи через челядь доходили мгновенно. Но в чудесах он был не силен, значит, придется придумывать что-то реальное. «Надобно казаков к себе перетянуть. Ежели они мое имя выкрикнут, могет, Собор и не посмеет ослушаться. Но что же измыслить, дабы они за меня встали?» Князь сидел, погрузившись в свои мысли и не слыша того, о чем говорили Шереметев с Пожарским. Ему вспомнилось, как все любили молодого полководца Михайло Скопина-Шуйского, как горевали, когда он умер. А разве у него, Трубецкого, меньше военных заслуг перед Русью? Вот если бы… А что, это мысль! Тогда и чудо можно будет явить. Как раз у Мстиславского скоро именины… Дмитрий Тимофеевич замер, устремив горящий взгляд на иконы. В голове молниями мелькали идеи. Не прошло и минуты, как план полностью сложился. – Что ты, князь, все безмолвствуешь? Аль измыслил чего? Ответить Трубецкой не успел. Раздался тихий стук, низенькая, обитая сукном дверь приоткрылась, и в комнату заглянула сенная девка. Робко вошла, поклонилась в пол и негромко сказала: – Боярыня Воротынская пожаловали, батюшка. Все трое переглянулись, Пожарский радостно хлопнул в ладоши. – Вот оно, Федор Иваныч! – И то. Чую, неспроста, – кивнул Шереметев. – С чего б боярыне вдруг ко мне жаловать. Он вскочил, засуетился, затряс бородой. – Вы бы, князья, вон за той дверцей схоронились покамест. Там, в спаленке, и ребетенок этот безымянный сидит, порасспрошайте, могет, вам откроется. Гости поднялись и направились во внутренние покои, а хозяин обернулся к девушке: – Проси! Минуту спустя дверь снова отворилась, и вошла Мария Воротынская в серебряном парчовом летнике, подбитом мехом, с длинными, до пола, рукавами. Жемчуг на воротнике и манжетах скупо поблескивал в лучах падающего из оконца света. Склонившись под низкой притолокой, она шагнула в комнату, бледная, дрожащая. – Боярыня Марья Петровна! – Шереметев улыбнулся и, расставив руки, слегка, по чину, наклонил голову. – Здравствуй, батюшка Федор Иванович. – Благодарствую за милость, проходи, матушка, усаживайся. Вмале трапезничать станем, уж не побрезгуй. Умоляюще сложив руки, Мария с тоской взглянула на Шереметева. – Беда у меня, Федор Иванович. Только ты пособить могешь, не откажи, Христом Богом прошу. – Господь с тобой, матушка, да что учинилось-то? Пожалуй вот сюда, на лавочку. Ну, будет, будет, а то уж я и сам испужался. Эй, кто там? Водицы принесите студеной! Садись, Марья Петровна, сказывай. Боярыня села, дрожащими руками взяла принесенный холопом золоченый кубок, сделала пару глотков и глубоко вздохнула. Лицо ее было так бледно, что, казалось, на нем жили лишь глаза, тревожные, молящие. – Сынишка у меня пропал, Алешенька, – начала она. – Надысь гуляли с ним в Перемышле, вдруг столб с неба златой, а как рассеялся – мальчика-то и нету. Я уж все очи исплакала, Иван Михалычу моему в Москву весть послала. А вечор услыхала, будто живет у тебя чадо годов двух аль трех, найденыш. Вот я и кинулась сюда, вдруг, мыслю, то мой Алешенька? Так поспешала, что и к Иван Михалычу не заехала, прямиком к тебе велела гнать. Шереметев слушал и кивал, пряча под усами довольную улыбку. Выходит, не зря они на Воротынского думали, замазался боярин по самые уши. «Ну ниче, мы тебя на чистую воду выведем». – Так что? – тревожно спросила Мария, и Федор Иванович вздрогнул. – А? – Так аль нет? Нашел ты дитятю, батюшка? – Ну да, ну да, как не найти. Тут он, живет у меня в палатах. – Покажи мне его, умоляю! – воскликнула Воротынская и, соскользнув с лавки, упала перед Шереметевым на колени. Федор Иванович в растерянности вскочил и принялся ее поднимать. – Полно, полно, Марья Петровна, встань. Ну что ты, право? Вестимо, покажу. Хошь, так прям теперича и пойдем. Обезумевшая от тревоги женщина смогла только кивнуть. Поддерживая ее под локоть, Шереметев повернулся к выходу. Но едва они сделали пару шагов, как дверь в крестовую палату распахнулась, и ввалился высокий тучный мужчина лет пятидесяти, в длинной шубе из золотой камки, обшитой драгоценными камнями. Обычно спокойный и степенный, сейчас боярин Воротынский был решителен и порывист, длинная борода торчала лопатой, глаза смотрели прямо и тревожно. – Федор Иванович! – Он коротко склонил голову. – Уж не осердись, батюшка, проведал я, что моя боярыня к тебе поехала, вот и приказал сюда править без оплошки. Шереметев, который во времена Семибоярщины немало попортил Воротынскому жизнь, заискивающе улыбнулся. – Батюшка Иван Михайлович, милостивец, полно, куда ж тут серчать. Марья Петровна сказывала, мол, сынок у вас пропал, эко горе. А у меня как раз мальчонка пришлый живет. Аккурат теперича собираемся пойти глянуть – авось признает его боярыня. Федор Иванович осторожно подтолкнул Марию к мужу. Тот подхватил ее под локоть и укоризненно сказал: – Что ж ты, Марьюшка, ко мне сначала не приехала? Вместе-то сподручнее. Женщина подняла на него виноватые глаза и тут же опустила их снова. – Ступайте вперед, – распорядился Шереметев, – через сени направо. Минутой позже все трое без стука вошли в комнату, где Пьер сидел на лавке, водя пальцем по строкам толстого фолианта. Нужно было научиться понимать старинные буквы, узнать побольше местных слов, чем он втихомолку и занимался. Чей-либо визит был сейчас ох как некстати, и он поднял на гостей недовольный взгляд. Но на книгу в его руках никто не обратил внимания, все были заняты более важными мыслями. Едва войдя, Мария заметила Пьера и беспомощно оглянулась на Шереметева. – Это он? Он? – Он самый, матушка. Признаешь? Глаза ее закатились, она издала тихий стон и стала оседать. И упала бы, не поддержи ее Воротынский. – О господи, – испугался Шереметев, – напасть-то какая. Агафья, Варвара, воды скорее! Вбежали, засуетились слуги, брызгая в лицо боярыни. Она слабо охнула, открыла глаза, взглянула на Пьера и тихо заплакала: – Алешенька… Он же должон тута быть… Где мой Алешенька? – Здесь! – раздался властный голос, и все дружно обернулись. В дверях стоял Дмитрий Пожарский, державший малыша, за его спиной маячил князь Трубецкой. – Алешенька! Сынок! – воскликнула женщина, протягивая к нему руки. – Э, нет, матушка, – отстранился Пожарский. – Спервоначалу обскажи, как всамдель было. Мария испуганно перевела взгляд с него на мужа, закусила губу и разрыдалась. – О чем ты, князь? – сурово нахмурился Иван Михайлович. – Аль винишь в чем Воротынских? Так сказывай то в глаза мне, а не боярыне! – Погодь, Иван Михалыч, не серчай. Позволь Марье Петровне ответствовать, и сам все сведаешь. Маленький Алеша вдруг протянул ручонки: – Маменька! Этого Мария вынести не смогла. Закрыв голову руками, она снова упала на колени и завыла: – Ой, да вы казните, да не до смерти. То братец, Иван, сговорил меня малышей поменять, сказывал, наш Алешенька царем станет. Уж я как супротив умышления такого была, да он обещался скрасть сына, коли добром не соглашусь. Бородатое лицо Воротынского пошло багровыми пятнами.