Земский приказ, небольшая каменная изба, располагался в самом конце Пожара, перед Неглинными воротами, за которыми начинался Белый город. Миновав торговые ряды, Прошка подошел к высокому крыльцу. Оно было пусто, никто его там не ждал, лишь одинокий сторож мел ступеньки веником из прутиков. Потоптавшись немного, Лопата обратился к нему: – Слышь, мил человек… Старик с трудом разогнулся и подозрительно посмотрел на Прошку. – Чего надобно? – Сына мово тут… обещались вывести… – Кто обещалси? – Князь Черкасский. – Чаво?! – засмеялся сторож. – Да ты в уме ль, милок, каки тута князья? Все больше подьячие да целовальники. «Неужто обманул тот стервец? – растерялся Прохор. – Нет, неможно мне пужаться, когда об сыне надобно думать». Он поднял голову, расправил плечи и важно сказал: – Ты вот что… Проводи-ка меня к тому, кто здесь все учиняет. Старик оглядел его поношенный армяк и, усмехнувшись, пожал плечами. – Да проходь, больно жалко. Прошка, удивленный такой покладистостью, поднялся на крыльцо, то и дело оглядываясь на сторожа. Потоптавшись у двери, перекрестился и дернул большую деревянную ручку. В сенях было тепло, пара ступенек, еще одна низенькая дверь – и вот Прохор уже в избе. Огляделся: когда-то беленые стены облупились, на иконах – паутина. В углу жарко пылала печь, а напротив нее стояло несколько столов, покрытых грязными, в пятнах, скатертями. За одним из них сидел сонный белобрысый человечек, непослушные вихры падали на глаза. Он лениво скрипел гусиным пером по лежащему перед ним свитку. Вокруг стопками лежали толстенные фолианты. Рванув с головы шапку, Лопата поклонился в пол и робко шагнул к подьячему. Тот поднял голову и недовольно поморщился. – Ну? С перепугу Прошка повалился на колени и забормотал: – Смилуйся, батюшка, уж не осерчай, родимый… Подьячий утомленно вздохнул, казалось, ему и сердиться-то лень. – Сказывай уже, не тяни. Чего надобно? Прошка поднял голову и, подобострастно глядя в глаза приказчику, прошептал: – Сынок у меня тута, поймали его недавно на большой дороге. Отпустили аль нет? Верхние люди похлопотать обещались. – А ты сам-то откель? Кто такой будешь? – Местный я, батюшка. Боярина Мстиславского холоп, в поварне служу, к винам приставленный. – Дык то тебе в Разбойный приказ. Вихрастый прекрасно знал: все московские дела разбираются здесь, но, чтобы что-то выяснить, надо встать, порыться в записях. – Не осердись, батюшка, тута он, не сумлевайся. Да и хлопотуны сказывали, что в Земском надобно челом бить. – Пшел отсель! – рассердился подьячий. – Всякий ярыжка мне перечить будет! Дверь внутренних покоев отворилась, и в комнату шагнул важного вида человек с бородой до пупа, в длинной бархатной однорядке и красной тафье. Он недовольно взглянул на приказчика и спросил: – Ну? Готово? Растерявшийся подьячий вскочил, сонное выражение с его лица как ветром сдуло. Он поспешно поклонился и залебезил: – Ужо вот-вот будет готовенько, батюшка Иван Фомич. Вот сию минутку. – Да когда ж? – возмутился важный бородач. – Почто ты тута, лытать[6] да казенную деньгу прожирать? Аль по розгам соскучился?! Дык я тебя мигом расскучаю! – Помилосердствуй, батюшка, в чем моя вина-то? Проситель, вишь, притащился не ко времени. Бородач, казалось, только сейчас заметил Прошку, все еще стоящего на коленях. Он подошел к нему вплотную и, глядя сверху вниз, спросил: – Ты почто здеся? Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами: – За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот, милости прошу. – Как звать? – Прошкой. – А дальше? – Э… Лопатой меня кличут. Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул: – Так то твое имя, что ль? – Вестимо, мое, батюшка. – Прошка снова ткнулся лбом в сапог. – Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут? – Михайло, милостивец… – Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много. Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и, наконец, сообщил: – Вечор на дыбе отдал Богу душу. Бородач наклонился к фолианту, провел пальцем по строчке на пергаменте. – А ну-кась… Все правильно, помер. У Прошки зазвенело в ушах. Уж не ослышался ли? Он поднял голову и, дикими глазами глядя на подьячего, спросил, как дурной: – Чаво? – Чаво-чаво, преставился сынок твой, вот чаво. Ступай отсель, без тебя делов навалом. Прохор не помнил, как оказался на улице, как сошел с высокого крыльца, не видел, как растерянно посмотрел ему вслед сторож. Ничего не замечая вокруг, Лопата шел, то и дело натыкаясь на торговцев, священников, баб с корзинами. Пару раз чуть не попал под копыта, вслед ему летели ругательства, но и их он не слышал. «Что же это? – билась в голове мысль. – Да как же? Обещались ведь сынка-то спасти, я ради него на страшный грех пошел, а они…» Кто «они», Прохор не знал. Но боль и горечь потери заполонили душу. «Эх, Мишка, Мишка, что же ты, дурак, наделал?! И помыслить-то жутко, на дыбу вздернули, все косточки переломали. А я-то, я-то хорош, не пособил сынку единственному!» Слезы катились из глаз, оставляя заиндевевшие дорожки на искаженном болью лице. Зачем теперь жить? «Что теперича делать мне, Господи Всемилостивый? Я ж за-ради Мишки две живые души загубил». Получасом позже в домовой церкви Мстиславского Прохор уже исповедовался, рассказывая священнику о том, как отравил Трубецкого по подкупу князя Черкасского. Глава 10 Очередной день Земского собора подошел к концу, и бояре, вспотевшие в меховых шубах, расселись на лавках в ожидании, пока все остальные покинут церковь Успения. Конечно, по уму-то весь этот гостиный, приказный, стрелецкий, посадский да уездный сброд должен их пропустить, но, увы, – народу собралось так много, что дородным боярам к выходу было не протолкнуться. Вот и сиди теперь, прей в мехах, ожидая, пока всякая шелупонь освободит дорогу. Об этом с грустью размышлял Федор Иванович Шереметев, то и дело вытирая платком намокший лоб. Сколько же это будет продолжаться? Второй месяц почти каждый день собираются, а толку нет. Не могут никак выбрать царя, и все тут.