– Не хотю! Уди! Уди-и! – крикнул он и заверещал на одной ноте противным, писклявым голосом. Лицо Федора Ивановича налилось кровью. С минуту он молча смотрел на Пьера, а потом заорал: – Да нет у меня никого, окромя нее! – А-а-а! – Замолчь немедля! – А-а-а! – Могет, мою Варвару к нему посадить? – спросил кто-то из толпы. – Не-е! А-а-а! Шереметев схватился за голову. – Царица Небесная, дай мне сил! Что тебе надобно, чадо? Нешто один в горнице хочешь жить? Пьер мгновенно замолчал и улыбнулся. Стоявшие у двери челядинцы зашушукались: – Почто ему нянька, такому-то умненькому. – Коли так положено, возражать не должон. – Да как ты без мамки-то будешь? – начал было Шереметев, но Пьер демонстративно набрал воздуха в легкие, и боярин обреченно махнул рукой: – Господь с тобой, оставайся. Васька, слышь, ты заходи к нему почаще, чтоб чего не вышло. Пьер улыбнулся еще шире и дернул Федора Ивановича за длинный рукав: – Ам-ам! – Ох ты, господи, он же не жрамши, – всполошился Шереметев. – Сейчас принесут. Несколько человек тут же сорвались с места, но Пьер решительно заявил: – Сам! – и потопал к двери. Люди, улыбаясь, расступились, он вышел из комнаты и вопросительно оглянулся. Мужичок лет сорока, стоявший ближе других, кивнул и протянул руку: – Туда. Ступай со мной. Пьер сунул кулачок в его теплую ладонь и решительно зашагал за мужиком. Глава 4 Василий Григорьевич Телепнев, думный дьяк Посольского приказа, ехал в обитых дорогим сукном санях через Кулишки, что на востоке Белого города, и, кутаясь в подбитую мехом ферязь, лениво смотрел по сторонам. Тусклое зимнее солнце размытым кругом виднелось из-за низких туч, скупо освещая сугробы и заметенные снегом крыши. Вокруг стоял адский шум: стук молотков, визг пил, крики, ругань. Москва, лишь недавно освобожденная от поляков, строилась заново. Горожане буравили промерзлую землю, пилили, кололи, и их жилища потихоньку росли. Тут и там виднелись новенькие срубы, кое-где еще без крыш, но уже чувствовалось, что вскоре сожженная столица восстанет из пепла. Через Покровские ворота сани въехали в Китай-город, где жили церковники, дворяне, купцы. Здесь разрушений было меньше, лишь кое-где виднелись припорошенные снегом пробоины в досках мостовых – следы от пушечных ядер осаждавшего Москву ополчения. Заметенные деревянные терема с резными наличниками посреди обширных дворов, церквушки с блестящими маковками на каждом углу, лавки и кабаки – все теперь было обыденным и мирным. Словно и не пожирали Русь голод и разруха, последствия войн и бесцарствия. «Ничего, – размышлял Василий Григорьевич, – даст бог, выберем самодержца на Земском соборе да заживем по-прежнему, тихо и благочестиво». По улицам сновал народ: степенно шествовали монахи в торчащих из-под шуб рясах, на перекрестках дежурили стрельцы и казаки, бегали ободранные мальчишки, неспешно прохаживались торговцы с висящими на груди лотками, в которых лежали прикрытые тряпкой пироги. Перед каждой церквушкой с дюжину нищих и юродивых вопили, требуя милостыни и демонстрируя всем желающим заскорузлые раны. Василий Григорьевич, брезгливо поджав губы, отворачивался от них и прятал бороду в меховой воротник. Между тем, миновав Ильинку, сани выехали на Пожар[1]. Площадь была полна: тут раскинулись торговые ряды. В воздухе плыли запахи свежеиспеченного хлеба, чеснока и жареных куропаток, которых готовили здесь же, на костре. Продавцы, притопывая от холода, расхваливали свой товар, а румяные бабы, бородатые мужики, оборванные дети толпами бродили между рядами, крича, споря, торгуясь. Сани замедлились, а потом и вовсе остановились. – Что там? – крикнул Телепнев вознице. – Кажись, драка, Василь Григорьич. И в самом деле, два мужичка в тулупах азартно пинали бродягу в дырявом зипуне. Тот закрывался руками и верещал: – Больно же, ироды! – Ниче, тебе наука, вдругорядь не будешь воровать! – Ладно, нехристи, вмале[2] попляшете! Вот выберут царя-батюшку, он вам живо покажет, как втридорога драть! – Эва, сказанул. Да бояре век промеж себя не договорятся, – засмеялся стоящий у лотка старик. Отпихнув нападавших, бедолага в зипуне торжественно поднял багровый от мороза палец: – Истинно, Царица Небесная послала ужо заступника нам! Надысь нашли на алтаре Успенском младенца с державою в руках и скипетром, и бысть ему царем! – Да ты почем, дурак, ведаешь? – А все про то сказывают, а иные и сами видали. А живет он в Кремле-городе, в палатах боярина Шереметева. – Уй, да слыхала я про того младенца, – фыркнула толстая тетка в убрусе, – да только не Богородицей он послан, а извергами-иноземцами, дабы Рюриковичев престол загрести да нас в латинство обратить. – И не иноземцами вовсе, а боярами нашими, которые из седмочисленных[3]. Жалко им с властью-то расставаться. «Чего только не болтают», – усмехнулся про себя Телепнев, пока возница кнутом прокладывал дорогу. Пять минут спустя сани миновали мост надо рвом, окружающим Кремль, и через широкие Никольские ворота прямиком направились к Житничной улице, где стояли палаты боярина Шереметева. * * * – Здрав будь, боярин Федор Иванович! – О, Василь Григорьич, наконец-то, – обрадовался Шереметев, поднимаясь. – А я как раз отдыхаю. Проходи, садись. Марфа! Сбитня гостю горяченького! Они уселись возле накрытого парчой стола. Холопы забегали, и через пять минут перед Телепневым стояли большая кружка с дымящимся сбитнем, плошка с патокой и вазочка с вареньем. Перекрестившись на иконы, Телепнев с видимым удовольствием втянул носом пряный запах горячего медового напитка. Выгнав всех из горницы, Шереметев выжидательно взглянул на Василия Григорьевича: – Ну, сказывай, как съездил. – Да неча сказывать-то, Федор Иваныч, – развел руками гость. Свою ферязь он оставил в сенях и теперь радовал глаз ярко-синим бархатным кафтаном с золотыми пуговицами. – Не желает старица Марфа сынка свово на царство отдавать. Мы-де четырех царей за восемь годков извели, и Мишке, мол, она такой судьбы не желает. – Уговаривал ее? Дары мои отдал? – А то как же. Да она ни в какую, хоть кол на голове теши. Вот, грамотку тебе прислала. Телепнев достал из-за пазухи помятый свиток и передал Федору Ивановичу. – «И молю тебя, батюшка мой, все свое могущество употреби, – Шереметев бегал по строчкам глазами, бормоча под нос, – дабы Мишу мово от сей участи отвести… а уж я за тебя молюсь денно и нощно… и за господина моего полоненного Федора Никитича… а сынок мой молод и к державной доле не способный…» Наконец он откинул письмо и в сердцах плюнул: – Тьфу ты, вот упрямая баба! Уж чего, кажется, лучше, так нет – противится. – И не говори, – вздохнул Василий Григорьевич. – Что ж теперь делать станем, а, Федор Иваныч? Для нас лучше Мишки-то Романова не сыскать. – А ничо. Я уж и с батюшкой его списался, обговорили, дескать, как только сын на царство встанет, так сразу его, Филарета, из полона-то и выкупит. А мы уж тут расстараемся, чтоб митрополиты его патриархом поставили, нам не впервой. Так что хочет инокиня Марфа Мишку благословить аль нет, никакого различия. Выберем его, и согласится, некуда ей деваться-то будет. – Добро, – кивнул дьяк. Шереметев отхлебнул сбитня и задумался. Минуты три гость и хозяин сидели молча, потом Телепнев осторожно спросил: – А скажи-ка, Федор Иваныч, чегой-то на Пожаре болтают про мальца, при тебе живущего? Мол, он будущий царь, Богородицей на Русь посланный. Боярин удивленно вскинул брови.