— Не скажешь ты, Джон, что не имеешь представления, от чего умерла Люси; несмотря на все факты, которые ты мог наблюдать, несмотря на все намеки? На нервные потрясения, вызванные большой потерей крови? — То есть как это — потерей крови? Я покачал головой. Он подошел ко мне, сел и продолжал: — Ты очень умен, Джон; ты хорошо рассуждаешь, твой дух смел, но ты слишком рассудителен. Ты ничего не хочешь ни видеть, ни слышать неестественного; и все, что не касается твоей обыденной жизни, тебя не трогает. Ты не думаешь, что существуют вещи, которых ты не понимаешь, но которые тем не менее существуют, что есть люди, которые видят то, чего не может видеть другой; но имей в виду, действительно существует то, что не увидишь простым глазом. В том-то и ошибка нашей науки, что она все хочет разъяснить, а если это ей не удается, то говорит, что это вообще необъяснимо. И все-таки мы видим вокруг себя каждый день возникновение новых воззрений; но в основе они все-таки стары и только претендуют на новизну. Надеюсь, в настоящее время ты веришь в преобразование тел? Нет? А в материализацию? Нет? А в астральные тела? Нет? А в чтение мыслей? Нет? А в гипнотизм? — Да, — сказал я. — Шарко это довольно хорошо доказал. Он улыбнулся и продолжал: — Значит, ты этим удовлетворен и можешь проследить за мыслью великого Шарко, проникающей в самую душу пациента? Нет? Но может быть, ты в таком случае довольствуешься одними фактами и не ищешь их объяснения? Нет? Тогда скажи мне — как же ты веришь в гипнотизм и отрицаешь чтение мыслей? Позволь обратить твое внимание, мой друг, на то, что в области электричества теперь сделаны изобретения, которые считались бы нечистой силой даже теми, кто открыл электричество, а между тем и их самих, будь это немного раньше, сожгли бы, как колдунов. В жизни всегда есть тайны. Почему Мафусаил прожил девятьсот лет, старый Парр — сто шестьдесят девять, между тем как бедная Люси с кровью четырех человек в своих венах не могла прожить даже и одного дня? Знаешь ли ты тайну жизни и смерти? Знаешь ли ты сущность сравнительной анатомии и можешь ли ты сказать, почему в некоторых людях сидит зверь, а в других его нет? Не можешь ли ты сказать, почему все пауки умирают молодыми и быстрой смертью, а нашелся один большой паук, который прожил сотни лет в башне старой испанской церкви и рос и рос до тех пор, пока не оказался в состоянии выпить все масло из церковных лампад? Не можешь ли ты сказать, почему в пампасах, да и в других местах живут такие летучие мыши, которые прилетают ночью, прокусывают вены у скота и лошадей и высасывают из них кровь? Почему на некоторых островах западных морей существуют такие летучие мыши, которые целыми днями висят на дереве; видевшие их говорят, что они величиною с гигантский орех или стручок; ночью же, когда матросы спят на палубе из-за духоты, они набрасываются на них, а затем… а затем на следующее утро находят мертвых людей, таких же бледных, как Люси? — Помилуй Бог, профессор! — воскликнул я, вскочив. — Не хочешь же ты сказать, что Люси была укушена такой же летучей мышью, и что такая вещь мыслима у нас в Лондоне в девятнадцатом веке… Он прервал меня знаком руки и продолжал: — Не объяснишь ли ты, почему черепаха живет дольше, нежели целые поколения людей; почему слон переживает целые династии и почему попугай умирает лишь от укуса кошки или собаки, а не от других недугов? Не объяснишь ли ты, почему люди всех возрастов и местностей верят в то, что существуют такие люди, которые могли бы жить вечно, если бы их существование не прекращалось насильственно, что существуют мужчины и женщины, которые не могут умереть. Нам всем известно — ибо наука подтверждает факты — что жабы жили тысячи лет, замурованные в скалах. Не можешь ли ты сказать, как это индийский факир убивает себя и заставляет хоронить; на его могиле сеют рожь; рожь созревает, ее жнут, она снова созревает, и снова ее жнут, затем раскапывают могилу, вскрывают гроб, и из него выходит живой факир, и по-прежнему продолжает жить среди людей? Тут я перебил его. Я окончательно сбился с толку — он осыпал меня целым градом причудливых явлений природы и всевозможных невозможностей, так что мой мозг положительно пылал. — Профессор, я готов снова быть твоим послушным учеником. Укажи мне сущность, чтобы я мог применить твое знание, когда ты будешь продолжать. До сих пор я кидался во все стороны и следовал за твоей фантазией как сумасшедший, а не как здравомыслящий человек. Я чувствую себя как новичок, заблудившийся в болоте в туман, скачущий с кочки на кочку в надежде выбраться, идя сам не зная куда. — Это очень наглядно, — ответил он. — Хорошо, я скажу тебе. Сущность моей речи следующая: я хочу, чтобы ты уверовал. — Во что? — Уверовал в то, во что верить не можешь. Я приведу тебе пример. Мне пришлось слышать от одного американца такое определение веры: это то, что дает нам возможность поверить тому, что можно. В одном отношении я с ним согласен. Он этим хотел сказать, что на жизнь надо смотреть широко, что не следует допускать, чтобы маленькая ничтожная истина подавляла бы великую истину. Сначала нам нужна незначительная истина. Господи! Мы храним и ценим ее, но не следует верить, что она истина всего мира. — Так значит ты боишься, что преждевременное раскрытие может вызвать во мне предубеждение по отношению к некоторым странным явлениям? Так ли я понял твою мысль? — Ах, все же ты мой любимый ученик! Тебя стоит учить. Так как тебе хочется понять, то ты уже сделал первый шаг к истине: значит, ты полагаешь, что ранки на шее детей вызваны тем же самым, что и у мисс Люси? — Я так предполагаю, — ответил я. — Ты ошибся. О, если бы это было так! Но увы! нет! Хуже, гораздо, гораздо хуже! — Во имя Господа Бога, Ван Хелзинк, что ты хочешь сказать? — воскликнул я. — Эти ранки сделала сама Люси! — сказал он горестно. Глава пятнадцатая Страшная злоба овладела мною: у меня возникло ощущение, будто он дал пощечину живой Люси. Я резким движением отодвинул стол, встал и сказал: — Вы с ума сошли, Ван Хелзинк. Он поднял голову и грустно, и бесконечно ласково посмотрел на меня; я сразу успокоился. — Хотелось бы мне, чтобы это было так на самом деле, — сказал он. — Сумасшествие легче перенести, чем такую действительность. О, мой друг, подумай, почему я иду такими окольными путями, и так долго не говорил тебе такой простой вещи? Потому ли, что я презираю тебя и презирал всю жизнь? Оттого ли, что хотел тебе этим доставить страдание? Оттого ли, что я теперь захотел отплатить тебе за то, что ты спас мне когда-то жизнь и избавил меня от такой ужасной смерти? О, нет! — Простите меня, — пробормотал я. Он продолжал: — Милый друг, все это оттого, что я, жалея, не хотел сразу тебя ошеломить, так как знаю, что ты любил эту милую девушку. Но я знаю, что даже и теперь ты не веришь. Так трудно сразу поверить в такую поразительную действительность, что невольно сомневаешься в возможности ее существования. Когда привык отрицать, еще труднее поверить такой печальной истине, случившейся в действительности с Люси. Сегодня ночью я хочу убедиться. Хватит ли у тебя мужества пойти со мною? Он заметил мое колебание и добавил: — Моя логика очень проста: если это неправда, то доказательство послужит облегчением; во всяком случае, оно не повредит. Но если это правда!.. Вот в этом-то весь ужас; и самый ужас поможет мне, потому что в нем я найду спасение! Пойдем, я сообщу тебе мой план; во-первых, пойдем и навестим того ребенка в больнице; д-р Винсент из Северной больницы, где по газетам находится дитя, мой большой друг. Он разрешит посмотреть этот случай двум ученым. Мы ему скажем, что хотим поучиться. А затем… Он вынул ключ из кармана и показал мне: — А затем мы оба проведем ночь на кладбище, где похоронена Люси. Вот ключ от ее склепа. Мне дал его гробовщик, поручив передать Артуру. У меня упало сердце, так как я чувствовал, что нам предстоит ужасное испытание. И все-таки я никак не мог отказаться… Ребенок уже проснулся. Он выспался, поел и в общем чувствовал себя хорошо. Д-р Винсент снял с его шеи повязку и показал нам ранки. Не было сомнения в их тождественности с ранками у Люси. Они были лишь поменьше, и со свежими краями, — вот и вся разница. Мы спросили д-ра Винсента, чему он их приписывает; он ответил, что должно быть укусы какого-нибудь животного, вероятно, крысы; но по его личному мнению, это укус одной из тех летучих мышей, которых много в северной части Лондона. — Возможно, — сказал он, — что среди массы безвредных находится несколько диких из породы южных, более зловредных животных. Возможно, какой-нибудь моряк привез одну из них к себе домой, и она улетела, или же какая-нибудь молодая летучая мышь вылетела из зоологического сада, или же, наконец, какая-нибудь из них вскормлена вампиром. Такие вещи, знаете ли, случаются. Наше посещение больницы отняло у нас больше времени, чем мы рассчитывали. — Пойдем, посмотрим, где бы нам поесть, потом пойдем дальше, — сказал профессор. Мы поужинали в Джек Стро Кэстл. Около десяти часов мы вышли из ресторана. Было очень темно, и редкие фонари еще больше увеличивали мрак, когда мы выходили из полосы света. Профессор, очевидно, уже наметил дорогу, так как шел уверенно; что же касается меня, то я совершенно не мог ориентироваться. Чем дальше мы шли, тем меньше попадалось нам народу, так что мы даже поразились, когда нам встретился конный ночной патруль, объезжающий свой участок. Наконец мы дошли до кладбищенской стены, через которую перелезли с некоторым трудом, так как было страшно темно и местность казалась нам совершенно незнакомой; с трудом мы добрались до склепа Вестенр. Профессор вынул ключ, открыл дверь склепа и, отступив назад, любезно, но совершенно бессознательно сделал мне знак пройти вперед. Какая-то странная ирония заключалась в этой любезной уступчивости в такой ужасный момент. Мой компаньон тотчас же последовал за мною и осторожно притворил за собою дверь, убедившись предварительно в том, что замок у нее был простой, а не пружинный. Затем он пошарил в своем саквояже и, вынув спички, зажег свечу. И днем-то в склепе было мрачно и жутко, несмотря на то, что могила была усыпана цветами, а теперь, при слабом мерцании свечи, он производил такое жуткое и тяжелое впечатление, какое невозможно себе представить, цветы поблекли, завяли, порыжели и сливались с коричневой зеленью; пауки и жуки появились в несметном количестве и чувствовали себя как дома; время обесцветило камень, известь пропиталась пылью, железо заржавело и покрылось плесенью, медь потускнела и серебряная доска потемнела. Невольно приходила мысль о том, что не только жизнь человека недолговечна. Ван Хелзинк методически продолжал свою работу. Он поднес свечу совсем близко к могильной надписи и убедился в том, что перед нами могила Люси. Затем снова порылся в саквояже и вынул оттуда отвертку. — Что вы собираетесь делать? — спросил я. — Открыть гроб. Сейчас я докажу тебе, что я прав. И он начал отвинчивать винты, снял крышку, и мы увидели цинковую обивку гроба. Это зрелище было мне не по силам. Это было такое же оскорбление покойной, как если бы, когда она еще была жива, ее раздели во сне! Я невольно схватил его за руку, желая остановить. Он же только сказал: — Ты сам увидишь! И снова порывшись в саквояже, вынул оттуда маленькую пилу. Сильным ударом руки он пробил отверткой дыру в цинке, достаточно большую, чтобы в нее мог пройти конец пилы. Я невольно отступил назад, ожидая обычного тошнотворного запаха от пролежавшего целую неделю тела. Но профессор даже не приостановился; он пропилил пару футов вдоль края гроба, затем обогнул его и перешел на другую сторону. Схватив освободившийся конец, отогнул крышку к концу гроба и, держа свечку в открытом отверстии, предложил мне подойти и посмотреть. Я подошел и взглянул… Гроб был пуст! Меня это поразило и страшно ошеломило, но Ван Хелзинк даже не дрогнул. — Ну что, теперь ты доволен, мой друг? — спросил он. Страшное упорство заговорило во мне, и я ответил: — Я вижу, что тела Люси нет в гробу, но это доказывает только одну вещь. — Какую же именно, Джон? — Что его там нет. — Недурная логика. Но как ты думаешь, почему ею здесь нет? — Может быть, это дело вора, — сказал я. — Может быть, кто-нибудь из гробовщиков украл его! Я чувствовал, что говорил глупость, и все-таки больше ничего не мог придумать. Профессор вздохнул. — Ну, хорошо, — сказал он. — Тебе нужны еще доказательства? Пойдем со мною! Он опустил крышку на место, собрал все свои вещи, положил их обратно в саквояж, потушил свечу и также положил ее туда. Мы открыли дверь и вышли. Он запер дверь на ключ. Затем передал его мне и сказал: — Оставь ключ у себя, тогда ты будешь спокойнее. Я засмеялся, но сознаюсь, что то был не очень умный смех, и хотел вернуть ему ключ. — Ключ тут не важен, — сказал я. — Может быть еще дубликат, и кроме того, такой замок ничего не стоит открыть. Он ничего не возразил и положил ключ в карман. Затем сказал, чтобы я сторожил у одного конца кладбища, а он будет сторожить у другого. Я занял свое место за тисовым деревом и видел, как его темная фигура удалилась и скрылась за памятниками и деревьями. Это было скучное ожидание! Сейчас же после того, как я занял свое место, я услышал, как часы пробили двенадцать; время тянулось медленно: пробило и час, и два. Я продрог, стал нервничать и был зол на профессора за то, что он потащил меня в такое странствование, и на себя за то, что пошел. Мне было слишком холодно и слишком хотелось спать, чтобы быть внимательным наблюдателем, но в то же время я не был достаточно сонным для того, чтобы изменить своей надежде; так что в общем мне было скучно и неприятно. Вдруг, повернувшись случайно, я увидел какую-то белую фигуру, двигавшуюся между тисовыми деревьями в конце кладбища, далеко за могилами; одновременно со стороны профессора с земли поднялась черная масса и двинулась ей навстречу. Тогда пошел и я; но мне пришлось обходить памятники и огороженные плиты, и я несколько раз падал, спотыкаясь о могилы. Небо было покрыто тучами, и где-то вдали запел петух. Невдалеке, за рядами можжевельников, которыми была обсажена дорога к церкви, по направлению к склепу двигалась какая-то мутная фигура. Могила была скрыта за деревьями, и я не мог видеть, куда девалась фигура. Я услышал шум там, где я сперва увидел белую фигуру, и когда подошел туда, то нашел профессора, державшего на руках какого-то худенького ребенка. Увидев меня, он протянул его мне и сказал: — Теперь ты доволен? — Нет, — ответил я. — Разве ты не видишь ребенка? — Да, вижу, но кто же принес его сюда? Он ранен? — спросил я. — Посмотрим, — сказал профессор и направился к выходу кладбища, неся спящего ребенка на руках. Подойдя к куче деревьев, мы зажгли спичку и осмотрели ребенка. На нем не оказалось ни царапины, ни пореза.