26 октября. Вот уже второй день, как нет известий о «Царице Екатерине». Она должна была бы быть уже здесь. Что она все еще на плаву — очевидно, так как ответ миссис Харкер под гипнозом на восходе солнца был обычный. Возможно, корабль временами стоит на якоре по причине тумана; некоторые пароходы, прибывшие вчера вечером, сообщили, что на севере и юге от порта стоит густой туман. Мы должны быть настороже, так как судно может прибыть каждую минуту. 27 октября, полдень. Очень странно; все еще нет известий о корабле, который мы ожидаем. Миссис Харкер прошлой ночью и сегодня утром отвечала, как всегда: удары волн и бурливая вода, хотя прибавила, что волны слабые. Телеграммы из Лондона те же: «нет известия». Ван Хелзинк страшно встревожен и только что сказал мне, что боится, как бы граф не ускользнул. Он прибавил многозначительно: — Мне не нравится сонливость мадам Мины. Душа и память проделывает странные штуки во время транса. Я хотел подробнее расспросить его, но вошел Харкер, и профессор сделал мне предостерегающий жест. Мы должны постараться сегодня на закате солнца заставить ее разговориться во время гипноза. 28 октября. «„Царица Екатерина“ вошла в Галац сегодня в час дня». 28 октября. Когда пришла телеграмма о прибытии судна в Галац, это не стало для нас ударом, как следовало ожидать. Правда, мы не знали, откуда, как и когда разразится гроза, но мы ожидали, что случится нечто странное. Запоздание с прибытием в Варну подготовило нас к тому, что события складываются не так, как мы ожидаем; непонятно было только, где произойдет перемена. Конечно, это нас поразило, но мы быстро оправились. — Когда отправляется следующий поезд в Галац? — спросил Ван Хелзинк, обращаясь к нам всем. Мы с удивлением переглянулись и хотели ответить, но миссис Харкер нас опередила: — В шесть тридцать утра. — Откуда вы это знаете? — спросил Арчи. — Вы забыли, или, может быть, не знаете, хотя Джонатан и доктор Ван Хелзинк должны бы это знать, что я знаток по части расписаний поездов. Дома в Эксетере я всегда составляла расписания поездов, чтобы помочь мужу. Я нахожу это настолько полезным, что теперь всегда изучаю расписания поездов тех стран, по которым путешествую. Я знала, что если нам нужно будет побывать в замке Дракулы, то мы поедем через Галац или, во всяком случае, через Бухарест, и я тщательно запомнила поезда. К несчастью, запоминать пришлось немного, так как только завтра идет единственный поезд. — Удивительная женщина, — прошептал профессор. — Нельзя ли нам заказать экстренный? — спросил лорд Годалминг. Ван Хелзинк покачал головой: — Нет, думаю, вряд ли. Страна эта не похожа на вашу или мою; если бы мы даже и получили экстренный поезд, то он пришел бы позднее обыкновенного. К тому же, нам надо еще собраться. Мы должны обдумать и организовать погоню. Вы, Артур, ступайте на железную дорогу, возьмите билеты и устройте все, чтобы мы могли уехать завтра. Вы, Джонатан, идите к корабельному агенту и получите у него письмо к агенту в Галаце с разрешением произвести такой же обыск на судне, как здесь. Вы, Квинси, повидайте вице-консула и заручитесь его поддержкой и помощью его коллеги в Галаце, чтобы все устроить для облегчения нашего путешествия и не терять времени на Дунае. Джон останется с мадам Миной и со мной, и мы посоветуемся. Вас могут задержать, но это неважно, так как, когда зайдет солнце, здесь с мадам Миной буду я и смогу получить ответ. — А я, — сказала миссис Харкер оживленным тоном, более похожим на ее прежнюю манеру, постараюсь быть всячески полезной, буду думать и писать для вас, как привыкла делать до сих пор. Я чувствую, будто мне что-то помогает, точно спадает какая-то тяжесть, и я чувствую себя свободнее, чем за все последнее время. Трое молодых людей просияли в эту минуту, так как по-своему поняли значение ее слов. Но Ван Хелзинк и я, повернулись друг к другу, обменялись серьезными, тревожными взглядами, и ничего не сказали. Когда трое мужчин ушли исполнять поручения, Ван Хелзинк попросил миссис Харкер достать дневник и выбрать из него запись Харкера о пребывании в замке. Она отправилась за дневником; когда дверь за ней закрылась, он сказал: — У нас одна и та же мысль. Говорите. — Произошла какая-то перемена. Но это хрупкая надежда; она может обмануть нас. — Именно так; знаете, зачем я попросил ее принести рукопись? — Нет, — ответил я, — впрочем, может быть, чтобы иметь случай переговорить со мной наедине. — Отчасти вы правы, Джон, но только отчасти. Мне надо сказать вам кое-что. О, мой друг, я сильно… страшно… рискую; но я считаю это справедливым. В ту самую минуту, когда мадам Мина сказала слова, которые приковали наше внимание, на меня снизошло вдохновение. Во время транса, три дня тому назад, граф послал свой дух прочесть ее мысли; или, что вернее, он заставил ее дух явиться к нему в ящик на корабль. Итак, он узнал, что мы здесь; ибо у нее есть больше сведений, ведь она ведет открытый образ жизни, видит глазами и слышит ушами, чего он лишен в своем ящике-гробу. Теперь граф делает величайшее усилие, чтобы скрыться от нас. Теперь Мина ему не нужна. Благодаря своим обширным познаниям он уверен, что она явится на зов; но он гонит ее, ставит насколько возможно, вне пределов своей власти, чтобы она не могла к нему явиться. Вот тут-то я надеюсь, что наш человеческий ум, который так долго был умом взрослого мужчины и не утратил Божьего милосердия, окажется сильнее, чем его детский мозг, лежавший целые века в могиле, который не дорос до нашей зрелости и исполняет лишь эгоистическую и, следовательно, ничтожную работу. Вот идет мадам Мина; ни слова при ней о трансе. Предоставьте мне говорить, и вы поймете мой план. Мы в ужасном положении, Джон. Я боюсь, как никогда прежде. Мы можем надеяться лишь на милосердие Бога. Молчание. Она идет. Когда миссис Харкер вошла в комнату с веселым и счастливым видом, позабыв, казалось, за работой о своем несчастье, она подала Ван Хелзинку несколько листов, отпечатанных на машинке. Он начал сосредоточенно пробегать их, и лицо его оживлялось по мере чтения. Затем, придерживая страницы указательным и большим пальцами, он сказал: — Какая-то неясная мысль часто жужжала у меня в мозгу, но я боялся дать ей распустить крылья. А теперь, обогатив свой ум свежими познаниями, я снова возвращаюсь к тому источнику, где зародилась эта полумысль, и прихожу к заключению, что это вовсе не полумысль, но целая, хотя столь юная, что не может еще пользоваться своими маленькими крылышками. Подобно тому, как происходит дело в «Гадком утенке» моего земляка Ганса Андерсена, это вовсе не утиная мысль, но лебединая, которая гордо поплывет на своих широко распростертых крыльях, когда придет время испробовать их. Слушайте, я прочту вам то, что здесь написал Джонатан: «Тот, другой, который неоднократно отправлял свои силы через реку в Турцию; тот, который был разбит, но приходил снова и снова, хотя каждый раз возвращался один с кровавого поля, где были уничтожены его войска, так как знал, что может одержать окончательную победу только в одиночестве». Какое мы можем вывести из этого заключение? Вы думаете, никакого? Посмотрим. Детская мысль графа ничего здесь не видит, поэтому он и говорит об этом так свободно. Ваша взрослая мысль тоже ничего не видит. Моя тоже не видит ничего, вернее, не видела до сих пор. Но вот начинается речь той, которая говорит, не думая, потому что она также не знает, что это значит… что это могло бы значить. Это совершенно подобно тем элементам, которые кажутся неподвижными, что, однако, не мешает им совершать свой путь в системе мироздания и доходить до своей цели. Вдруг блеснет свет, раскрывается небо и что-то ослепляет, убивает и уничтожает; земля вскрывает свои недра на большие глубины. Разве не так? Вы не понимаете? Хорошо, я объясню. Изучали ли вы когда-нибудь философию преступления? Да и нет. Вы, Джон, — да, так как это изучение безумия. Вы, мадам Мина, нет, так как преступление далеко от вас… только однажды оно коснулось вас. Все же ваш ум работает правильно. Во всяком преступлении есть своя особенность. Это до того постоянно во всех странах и во все времена, что даже полиция, незнакомая с философией, эмпирически узнает, что оно таково. Преступник всегда занимается одним преступлением, т. е. настоящий преступник тот, у кого есть предрасположение к определенному разряду преступлений и который не способен на другое преступление. Ни один преступник не обладает мозгом зрелого человека. Он умен, хитер и находчив, но в отношении мозга он не зрелый человек. Во многом у него детский мозг. У нашего преступника тоже детский мозг, и то, что он сделал — детская работа. О, моя дорогая, я вижу, что глаза ваши широко открыты, и блеснувший свет показал вам всю глубину… — прервал он ход своих размышлений, видя, что миссис Харкер всплеснула руками, и глаза у нее засверкали. Затем он продолжал: — Теперь настала ваша очередь говорить. Скажите нам, сухим людям науки, что вы видите вашими блестящими глазами. Он взял Мину за руку и крепко держал ее, пока она говорила. Его большой и указательный палец нажимали инстинктивно и невольно, как мне показалось, ее пульс, пока она говорила: — Граф типичный преступник. Нордау и Ломброзо определили бы его так же, и действительно, ум его неправильно сформирован. Поэтому в затруднении он обращается к привычному способу. Его прошлое может служить руководящей нитью для будущего; одна страница этого прошлого, которое мы знаем по его собственным рассказам, содержит описание того момента, когда граф, находясь в тисках, вернулся в свою страну из той, которой хотел овладеть, с целью приготовиться к новому походу. И он вернулся на поле брани лучше подготовленный и победил. Точно так же он прибыл в Лондон, чтобы овладеть новой страной. Он потерпел поражение и, когда потерял последнюю надежду на успех, и само его существование оказалось в опасности, он бежал за море к себе домой, как раньше бежал через Дунай из турецкой земли. Так как он преступник, то он себялюбив; и так как его разум ограничен, недоразвит, то действия его основаны на себялюбии, и он замыкается на одной цели. Эта цель — жестокость. Как раньше он бежал за Дунай, бросив свое войско во власть врага, так и теперь он хочет спастись, забыв обо всем остальном. Итак, его собственное себялюбие освобождает мою душу от ужасной власти, которую он приобрел надо мною в ту страшную ночь. Я почувствовала это, о, как почувствовала! Благодарение Господу за Его великое милосердие. Моя душа стала такой свободной, какой не была с того самого ужасного часа; и меня только мучит страх, что во время транса или сна он может, пользуясь моей близостью к вам, выведать от меня ваши планы. Профессор успокоил ее: — Он пользовался только вашим разумом: поэтому он и сумел задержать нас здесь в Варне, между тем как корабль, на котором он находился, незаметно пронесся, пользуясь туманом, в Галац, где, несомненно, им все приготовлено, чтобы скрыться от нас. Но его детский ум не пошел дальше, и может быть, по Божьему промыслу, то, чем злодей хотел воспользоваться для собственной пользы, окажется для него величайшим вредом. Охотник попал в свои собственные сети. Именно теперь, когда граф думает, что замел следы, что опередил нас на много часов, его детский мозг внушает ему, что он вне опасности. Он думает также, что поскольку он отказался от чтения ваших мыслей, то и вы не будете знать о нем. Вот тут-то он и попался. Страшное крещение кровью, которое он совершил над вами, дает вам возможность мысленно являться к нему, как вы это делали во время вашей свободы, в момент восхода и заката солнца. Вы перенесетесь к нему силой моей воли, а не его. И эту полезную для вас и для других способность вы приобрели от него же ценою вашего страдания и мук. Главное, он не подозревает ни о чем, ибо для собственного спасения сам отказался от знания нашего местопребывания. Мы, однако, не так себялюбивы и верим, что Господь с нами. Мы последуем за графом; мы не сдадимся, и, даже если погибнем, все же не будем походить на него. Джон, это был великий час; он подвинул нас далеко вперед на нашем пути! Вы должны все записать, и когда остальные вернутся по окончании своих дел, дадите им это прочесть; тогда они будут знать столько же, сколько и мы. Я записал, пока мы ждали их возвращения, а миссис Харкер перепечатала мою запись на машинке. Глава двадцать шестая 29 октября (записано в поезде по дороге из Варны в Галац). Вчера вечером, перед самым закатом солнца, мы снова собрались все вместе. Каждый из нас исполнил свое дело как нельзя лучше: мы запаслись на весь день переезда и на предстоящую работу в Галаце всем, что могла подсказать наша изобретательность, усердие и случай. Когда настало время, миссис Харкер приготовилась к сеансу гипноза. На этот раз Ван Хелзинку пришлось употребить больше усилий, чтобы заставить ее впасть в транс. Обыкновенно она сама начинала говорить, достаточно было дать маленький толчок, но на этот раз профессору пришлось задать вопросы довольно-таки решительным тоном, пока удалось узнать кое-что. Наконец она все-таки заговорила: — Я ничего не вижу: мы стоим на месте, нет никаких волн, лишь вода мягко журчит вдоль борта. Я слышу человеческие голоса вдали и вблизи и скрип и шум весел в уключинах. Откуда-то раздался выстрел из ружья; его эхо кажется далеким. Вот раздался топот над моей головой — тащат какие-то веревки и цепи. Что такое? Откуда-то луч света, и я чувствую дуновение ветерка. Тут она умолкла. Она приподнялась с дивана, где лежала так, словно ее кто-то принуждал к этому, и простерла обе руки ладонями внутрь, точно поднимала какую-то тяжесть. Ван Хелзинк и я посмотрели друг на друга — нам все стало ясно. Наступило продолжительное молчание. Мы поняли, что ее время прошло и что она больше нам ничего не скажет, нам тоже нечего было сказать. Тут она приподнялась с дивана и сказала: — Видите, друзья мои. Он у нас в руках: он покинул свой ящик с землей. Но ему еще нужно попасть на берег. Ночью он, может быть, где-нибудь спрячется. Но если его не перенесут на берег или если корабль не причалит, то он не сможет попасть на сушу. Он может только ночью изменить свой облик и перепрыгнуть или перелететь на берег, так как если его понесут, он не сможет сбежать. И если его будут переносить, то, возможно, таможенные чиновники захотят осмотреть содержимое ящика. Таким образом, если он сегодня до рассвета не попадет на берег, весь следующий день для него пропал. В этом случае мы попадем как раз вовремя. Если он не уйдет ночью, мы нападем на него днем, выгрузим его, и он будет в нашей власти: ведь он не может показаться таким, какой он на самом деле — в человеческом образе, — тогда его узнают… Сегодня рано утром мы снова с трепетом прислушивались к ее словам во сне. На сей раз она еще дольше не засыпала, а когда заснула, оставалось лишь несколько минут до рассвета, так что мы начали отчаиваться. Ван Хелзинк, казалось, вложил всю свою душу в старания, и в конце концов, повинуясь его воле, она ответила: — Всюду мрак. Слышу журчание воды на уровне моего уха и какой-то треск, точно дерева о дерево. Она умолкла, и взошло солнце… Придется ждать до завтра. И вот мы едем в Галац и сгораем от нетерпения. Мы должны были приехать между двумя и тремя часами утра; но уже в Бухарест мы приехали с опозданием на три часа, так что раньше чем после восхода солнца никак не сможем быть на месте. Значит, у нас будут еще два гипнотических сеанса с миссис Харкер, и тот или другой прольют больше света на то, что произошло. Позже. Солнце взошло и зашло. К счастью, все происходило в такое время, когда нам ничто не мешало, так как, случилось это на станции, у нас не было бы необходимого покоя и уединения. Миссис Харкер поддавалась гипнозу еще хуже, чем сегодня утром. Боюсь, ее способность читать мысли графа прекратится как раз тогда, когда мы больше всего будем в этом нуждаться. Мне кажется, что начинает работать главным образом ее собственная фантазия. Вот что она сказала в трансе: — Что-то выходит: оно проходит мимо меня, точно холодный ветер. Вдали слышатся какие-то глухие звуки — точно люди говорят на каких-то странных языках; сильный шум воды и вой волков. Она умолкла и больше ничего не сказала. Когда очнулась, то не могла вспомнить ничего из того, что говорила. 30 октября, 7 часов вечера. Мы близ Галаца; потом мне некогда будет писать. Сегодня мы нетерпеливо ждали восхода солнца. Зная, что с каждым днем становится все труднее усыплять миссис Харкер, Ван Хелзинк принялся за дело гораздо раньше, чем обыкновенно. Его усилия не производили никакого действия, и лишь за минуту до восхода солнца она заговорила. Профессор не терял драгоценного времени и засыпал ее вопросами, на которые она так же быстро отвечала: — Всюду мрак. Слышу шум воды и стук дерева о дерево. Где-то мычит скотина. Вот еще какой-то звук, очень странный, точно… Она умолкла. — Дальше, дальше! Говорите, я приказываю, — сказал Ван Хелзинк, волнуясь. Она открыла глаза и произнесла: — Ах, профессор, зачем вы просите меня делать то, чего, вы сами знаете, я не могу! Я ничего не помню. Затем, заметив наши удивленные лица, она встревожилась и, переводя свой взор с одного лица на другое, спросила: — Что я сказала? Что я сказала? Я ничего не помню, кроме того, что я лежала тут в полусне, а вы мне говорили: «Дальше! Говорите, я приказываю!» И мне странно было слышать, точно я какое-то непослушное дитя! — О, миссис Мина, — сказал Ван Хелзинк с грустью, — это доказательство того — если вообще нужны доказательства — что я люблю и уважаю вас, раз слово, сказанное мною в более серьезном тоне для вашего же добра, могло показаться вам таким странным, потому что я приказывал той, которой я считаю счастьем повиноваться. Раздаются свистки: мы приближаемся к Галацу. 30 октября. Мистер Моррис повел меня в гостиницу, где для нас были приготовлены комнаты, заказанные по телеграфу; он один был свободен, так как не говорил ни на одном иностранном языке. Годалминг пошел к вице-консулу, Джонатан отправился с обоими докторами к агенту пароходства узнать подробности о прибытии «Царицы Екатерины».