Опять перемотка. Черстин следила за его манипуляциями, высоко подняв брови. — Как вы думаете, сохранил ли он в своем компьютере эти письма с угрозами? — Не знаю. Знаю только со слов Лабана, что Ларс-Эрик очень из-за них переживал. Мне трудно это представить, но сын так сказал. — Сколько лет Лабану? — Двадцать три. — Он живет с вами? — У него квартира на улице Кунгсклиппан. Хотите сверить показания, или как там у вас это называется? Полное имя Лабана — Лабан Иеремия Хассель. — Чем он занимается? — Спросите что полегче. (Пауза) Читает книги. Йельм нажал на кнопку и хотел снова перематывать, когда Черстин остановила его. Сам бы он еще не скоро остановился. — Достаточно, — сказала она. Йельм удивленно посмотрел на нее, словно вернувшись из другого мира. С явной неохотой он прервал свои манипуляции и остановился. Сел на стул напротив Черстин и оглядел кабинет. Здесь работали Черстин и Гуннар Нюберг. Хористы. И комната у них была тихая, светлая, наполненная ясным, холодноватым осенним солнцем и воздухом, проникавшим через полуоткрытое окно. Здесь они порой пели гаммы, порой исполняли что-то a capella. Он — звучным басом, она — приглушенным альтом. Вспомнив свой кабинет, где Чавес безвылазно сидел в интернете, а когда отдыхал, то говорил о футболе, Йельм остро почувствовал собственную приземленность. И затосковал по Джону Колтрейну. А может быть, даже Кафке, хотя вера Йельма в литературу за последние дни сильно пошатнулась. Но больше всего ему захотелось поговорить по душам с Черстин. Только он не знал, с чего начать. — Можешь обобщить все, что они говорили? — спросила она. Йельм посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд. Но прочитать что-нибудь в глазах друг друга они не смогли. — Три основных пункта. Первое: нужно встретиться с двадцатитрехлетним студентом Лобаном Хасселем. Второе: выяснить про коллегу Элизабет Б., которая звонит в роддом и сплетничает. Третье: проверить, сохранились ли письма с угрозами в домашнем или рабочем компьютере Хасселя. — А ты был дома у Хасселя? — Заходил. Во всяком случае, никаких доказательств его связей с КГБ не увидел. Большая, стильная квартира в районе Кунгсхольмен, видно, что холостяцкая. Есть тренажеры. Хочешь взглянуть? Она покачала головой. — Я сейчас занята. Попробуй уговорить Хорхе прогуляться с тобой по солнышку. Он кивнул, минуту потоптался в дверях, неуверенно глядя на магнитофон, потом повернулся и вышел. Черстин посмотрела на магнитофон. Потом на закрытую дверь, потом снова на магнитофон. Она нашла то место, которое Йельм проскакивал, перематывая пленку то туда, то обратно. Нажала кнопку и вскоре услышала: — Кто ваш новый муж? — Это не имеет отношениям данному делу. — Я просто хотел узнать, кого вы предпочли Хасселю. Что вы нашли в нем такого, чего не было в вашем первом муже. Различия. Это поможет мне лучше понять, что за человек был Хассель. — Я живу с мужчиной, который работает в турбизнесе. Нам хорошо вместе. Он много работает, но занимается делами на работе, а дома уделяет внимание мне. У нас нормальная жизнь. Я ответила на ваш вопрос? — Думаю, да, — ответил Пауль Йельм. Черстин Хольм посмотрела на закрытую дверь. И долго не сводила с нее глаз. * * * Йельм уговорил Чавеса “прогуляться по солнышку”. Воспользовавшись моментом, когда друг пожаловался на взопревшую задницу, Йельм оторвал его от компьютера, и оба наших незаметных героя покинули здание полицейского управления, предоставив находиться там людям, более избалованным вниманием общественности, таким, например, как Вальдемар Мёрнер. Кстати, чем закончилось дело с жалобой репортера “ЭйБиСи” на “серьезные травмы губ”, которые ему нанес Мёрнер “путем резкого вдавливания в рот микрофона”, так и осталось неизвестным. Видимо, эту жалобу сочли не заслуживающей внимания. На улице их гостеприимно встретил еще один яркий по-летнему теплый день. Осень пришла в Арланду, но еще не добралась до Стокгольма. На Чавесе был легкий льняной пиджак практичного серого цвета, до поры до времени маскировавшего потребность в стирке. Невысокий крепкий латиноамериканец Чавес энергично разминал затекшую спину, шагая рядом с Йельмом по улице Кунгсхольмсгатан. — Интернет, — мечтательно говорил он. — Бездна возможностей. И куча дерьма. — Как в жизни, — философски заметил Йельм. Они свернули на Пиперсгатан, поднялись на горку, потом по крутым ступенькам вскарабкались на Кунгсклиппан, где ряды домов выстроились в ряд, стараясь лучше разглядеть простирающийся внизу Стокгольм. Некоторые из них смотрели на Ратушу и полицейское управление — на эти дома спрос был относительно невелик. Другие наслаждались видом Кунгсхольмского храма, набережной и залива Риддарфьерден, третьи слегка презрительно подмигивали стеклянному Сити и устремляли взгляд дальше, к престижному району Эстермальм. В одном из таких домов и жил сын Ларса-Эрика Хасселя от первого брака. Йельм и Чавес позвонили в дверь. Им открыл светловолосый молодой человек с редкой короткой порослью на подбородке, в футболке без рукавов и мешковатых брюках. — Легавые, — без всякого выражения произнес он. — Так точно, — сказали хором легавые и показали свои удостоверения. — Разрешите войти. — Вас попробуй не пусти, — сказал Хассель-младший и пригласил обоих наших героев в квартиру. Квартира была маленькая, однокомнатная, с закутком для приготовления пищи. Рольставни цвета морской волны преграждали путь солнечным лучам. Компьютер бросал голубоватый свет на стены возле письменного стола, остальная часть квартиры тонула в темноте. Чавес дернул шнурок, и рольставни с резким скрипом поползли вверх — этот звук странно напомнил другой, который издал Мёрнер, когда его лягнул Роберт Е. Нортон. — Редко поднимаете ставни, — констатировал Чавес. — А зря, такой вид из окна пропадает. В этом месте улица резко уходила вниз, и был виден мост, соединяющий остров с “материком”. — Вы занимались? — спросил Йельм. — Ваша мать сказала, что вы изучаете литературу. Щурясь от ярких лучей солнца, атаковавших его жилище, Лабан Иеремия Хассель бледно улыбнулся. — Ирония судьбы… — Что вы имеете в виду? — спросил Йельм и перевернул стоявшую вверх дном кофейную чашку. Делать этого не следовало: по комнате сразу поплыл резкий запах плесени. — Мой отец был одним из ведущих литературных критиков Швеции, — сказал Лабан Иеремия, безучастно следя за действиями Йельма. — Ирония заключается в том, что я, по мнению окружающих, родился, так сказать, под литературной звездой. На самом деле мой интерес к литературе есть не что иное, как бунт против отца. Не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду, — тихо добавил он и сел на обшарпанный фиолетовый диван образца шестидесятых годов. Мебели в этой однокомнатной квартире было мало, а та, что имелась, выглядела жалко. Было очевидно, что материальный мир мало интересовал живущего здесь человека. — Думаю, понимаю, — сказал Йельм, хотя на самом деле пока не мог понять, как соотносятся вполне современный внешний вид молодого человека и внутренний хаос, царящий в его душе. — Ваше представление о литературе диаметрально противоположно отцовскому. — Он не одобрял моих занятий, — пробормотал Лабан Хассель, не поднимая глаз от облезлого стола. — Литература для него была проявлением буржуазного декаданса. Учиться этому не надо. Это можно только критиковать. Он продолжал вести себя так даже тогда, когда сам сделался правее всех правых. — Он не любил литературу, — кивнул Йельм. Лабан на короткое мгновение поднял голову и с удивлением взглянул на Йельма. Потом снова опустил глаза в стол. — Я люблю ее, — прошептал он. — Без литературы я бы просто умер. — Твое детство нельзя назвать счастливым, — продолжал Йельм тем же доброжелательным, спокойным, уверенным тоном. “Как отец”, — подумал он. Или как психолог. — Я был совсем маленьким, когда он нас оставил, — произнес Лабан, и стало ясно, что он говорит это не впервые. У него явно был большой опыт общения с психотерапевтом. Лабан повторил: — Я был совсем маленьким. Когда он ушел от нас. Я мечтал о нем, он стал для меня мифом, героем, великим, знаменитым, недосягаемым мыслителем, я увлекся книгами, и чем больше я читал, тем привлекательнее становился его образ. Я решил, что не буду читать его произведений, пока не почувствую себя достаточно зрелым. Тогда я их прочту, и мне все откроется. — Так и вышло? — Да, хотя результат получился неожиданный. Мне открылось его двуличие в вопросах культуры. — Однако вы до последнего времени продолжали поддерживать с ним отношения? Лабан пожал плечами, вид у него был отрешенный. — Я все ждал, а вдруг он расскажет что-то важное, что-то значительное о своем прошлом. Но этого не произошло. Общаясь со мной, он всегда держался добродушно-развязного тона и говорил о пустяках. У меня все время было чувство, что я попал в раздевалку “АИК”[28] после матча. Знаете, этакий рубаха-парень, свой в доску. А что за личиной — не видно. Я зря надеялся увидеть его настоящее лицо. Может быть, оно открылось в момент смерти… — То есть отношения между вами были поверхностными?